Всю весну на нашей территории царил нейтралитет. Заповедник был тщательно охраняем, неприкосновенен для посторонних, которым строго запрещено было переходить его установленные границы на территории пятидесяти семи тысяч декаров, стиснутых между гигантской чашей водохранилища и скалистым горбом Предела. Война с собаками не коснулась нас — кроме единственного случая. Было это в мае. Однажды утром я увидел какого-то пса, который ворвался в заповедник и вовсю гнал дичь — остервенело, беспощадно. Я спустил Гая с цепи и науськал его по следам черного пса. И вот что меня тогда же очень удивило — вместо злобного рычания Гай, приблизившись к гонимому, издал восторженный звонкий лай. И я понял: впереди Гая бежала женская особь… Потом я увидел их вдвоем на берегу водохранилища и великодушно подарил Гаю жизнь Розы, потому что любовь среди них ничуть не слабее человеческой.
Малыш отчаянно скулил, и я спустил его на снег. Но вместо того, чтобы приникнуть к соскам матери, он мстительно накинулся на мои сапоги. Да, крепкий пес вырастет из него, каракачане будут довольны. У них и сейчас есть хорошие псы, но это не то, что было, — исчезла старая каракачанская порода собак, огромных, как телята, и к тому же молчаливых, зря никогда не лаявших. Нет ее, этой породы, как нет и тех каракачан, что жили здесь раньше. Кому-то пришло в голову приобщить их к цивилизации и расселить этих горных жителей по селам и городам. Потом их снабдили часами, устроили на работу, рассовали по курсам для получения профессии, истребили их собак. И чтобы увеличить рентабельность полудиких каракачанских овец, стали скрещивать их с какими-то иностранными рекордистами. Ну и вот что вышло — те, кто мотается сейчас по пастбищам Большой поймы, по сути, уже никакие не каракачане — потому что где это видано, чтобы каракачанин пугался «кампании ягнения» (а ведь когда-то они были настоящие профессионалы в этом деле!) и даже фураж для своего скота не мог бы обеспечить!..
Я никуда не спешу — впереди ночь. Молча наблюдаю, как Марина выносит щербатую лохань и справедливо распределяет еду между Гаем и Розой. Быстро отхожу назад, потому что собаки хоть иной раз и бывают добрее людей, но как дойдет до корыта, тут и проявляется их естество. Слушаю, как хрустят хрящи и кости в крепких челюстях Гая, как тонко посвистывает ветер в ветках старого дуба, и пытаюсь понять — почему мне было неприятно услышать о том, что Митьо был здесь. Марина странная женщина. Странная — и невероятно привлекательная, даже можно сказать, дьявольски соблазнительная. Когда она только появилась у нас, я подумал, что манера ее поведения — это просто обыкновенное кокетство, но прошло совсем немного времени, и я понял, что ей хочется не только нравиться, но и брать в плен…
Васил поступил к нам в прошлом году надзирателем и сразу же — буквально на второй день — заныл: так, мол, и так, товарищ Боров, пусть и жену мою возьмут сюда. Я пытался объяснить ему, что у нас не охотничий домик и не дом отдыха, а он все вертел и крутил и наконец признался откровенно, что боится оставить ее в городе. Молодая она, ладная, складная, из тех, что ни один бабник не пропустит без похабных приставаний. В общем, надоело мне слушать его скулеж, и я уж решил отослать его обратно в город стеречь жену, но тут нам вдруг разрешили еще одну штатную единицу: делопроизводителя и хозяйки в одном лице. Хозяйство у нас не так уж велико, но и здесь есть куча канцелярской возни. Это да еще благосклонное разрешение отца-начальника нашего Генчева решило вопрос — через неделю Марина прибыла на базу.
Мне сразу стало ясно, что отношения между супругами скверные. Васил следил за каждым ее шагом, вынюхивал и подслушивал, ревность его была открытой и грубой, а это толкало его коллег, других надзирателей во главе с Митьо, умирать от удовольствия и дразнить его всеми способами. Я пытался несколько раз и прямо и обиняком втолковать ему, что пора бы уняться, потому что, как сказал один древний писатель, легче уберечь блох в развязанном мешке, чем жену с хвостом трубой: в любой момент она, ежели захочет, наставит тебе рога. Но Васил послал к чертям древнего писателя и не пожелал больше меня слушать.
Потом я стал замечать, что Марина как-то странно ведет себя со мной. Прошло не так уж много времени, и я наконец понял причины наших «случайных» встреч в окрестностях базы и ее настойчивого стремления поговорить со мной наедине, неважно о чем — о чем угодно. Однажды я возвращался после своего обычного обхода и увидел ее — она купалась в Златинице совершенно нагишом. У меня не было сил отвести глаза от ее длинных, высоких бедер, смуглой кожи и груди с торчащими розовыми сосками. Я стоял как громом пораженный. Она видела меня, я ждал ее смущения, что ли, но она откинула назад длинные черные волосы и тихо улыбнулась. Страшное существо, просто-таки дьяволица… Все в ней трепетало и звенело, как натянутая — вот-вот лопнет — струна…
На другой день после моего позорного бегства с реки Марина стала проявлять заметный интерес к Митьо — улыбнется ему, а на меня поглядит сквозь ресницы насмешливо, даже с издевкой, и сердце у меня замрет, а потом сорвется куда-то. В общем, я очень быстро разобрался в том, что не только Митьо, но и все остальные ребята из охраны (за исключением, конечно, Дяко, который намного старше нас всех) с ума посходили из-за этой дьяволицы. Если говорить откровенно, это открытие меня огорчило, вернее, вызвало раздражение. Не то что я, например, почувствовал уколы ревности — такого не было — или я бы не мог преодолеть преграду между нами, которую сам же создал, а просто мне подумалось, что свалить замужнюю женщину — это не что иное, как грязный браконьерский номер. А Митьо, как видно, совсем другого сорта тип. Он не страдает никакими интеллигентскими комплексами, в интимных вопросах прям и лишен стыда, и, конечно же, стоит ей чуть ослабить вожжи, как он запросто завернет ей юбку.
Марина дождалась, пока собаки насытились, взяла лохань и молча пошла к базе. Мне показалось, что она хотела о чем-то спросить меня, но не решилась. И я хотел задать ей один вопрос, очень-очень важный вопрос, я мусолил его внутренне так и сяк, вертел на языке, но так и не решился произнести вслух, потому что меня пугал ее возможный ответ.
В общем, я швырнул сигарету в снег и двинулся вслед за ней. Первой моей заботой было отнести рюкзак и узел наверх к себе в комнату. Тут светло, тепло — и пусто. Так пусто, что просто в ушах звенит. Комната убрана, проветрена, печку разожгли, видимо, еще час назад. И так как уборщица не приходила сегодня на работу, значит, все это сделала Марина. Я сто раз говорил ей, что не нуждаюсь в ее заботах, но где-то в глубине души я не мог не признаться себе, что мне это приятно. Надя никогда не интересовалась, ел я или нет, что на мне надето, есть ли у меня чистая рубашка. Она вечно была занята какими-то своими проблемами и проявляла по-настоящему внимание ко мне только в постели. Она была нежной, родной, покорной, и я был счастлив этим. А в будни я привык сам о себе заботиться, и это меня совсем не тяготило. Наверно, поэтому я всегда стремился к идеальному порядку — чтобы каждая вещь была на месте и все сделано как следует. Надя называла меня педантом и раздражалась, когда я пытался как-то поддержать хоть видимость порядка в нашей сумбурной жизни. Как было не понять, что это не педантизм, а самая обыкновенная привычка, приобретенная за долгие годы детского дома, а потом казармы и студенческого общежития…
Наша уборщица, например, могла довести меня до бешенства своей неряшливостью. Она вообще немного не в себе, у нее редкие волосы, птичий нос, усохшая грудь, большой живот и тонкие, как прутья, ноги. Единственная причина, по которой мы терпим ее, — это ее трое детей. Дяко рассказывал, что муж ее подался куда-то несколько лет назад и от него ни слуху ни духу. Она приходит на базу, убирает две канцелярии, столовую и мою комнату, а потом относит в Дубравец почту — если она есть. И самое гнусное, что у этого несчастного, замордованного, полоумного существа любовь с Василом. Когда и как он успел свалить ее, черт их знает, но летом я случайно увидел, как они любились в густых зарослях бузины — в ста метрах от базы. Васил пыхтел, как перегруженный локомотив, уборщица верещала, как коза, а вокруг на траве белели разбросанные письма, отчеты, документы… Я никогда не видел со стороны, как это происходит меж людьми, и в ужасе бежал прочь. А потом узнал от Дяко и других, что Васил не пропускает и этих разнузданных толстозадых сельчанок, которые летом нанимаются к нам косить и копнить сено. Вот с той поры я возненавидел его страшно. Иногда мелькнет где-то его пьяная рожа, и меня просто трясет от одной мысли о том, что этот негодяй мог поставить рядом Марину с ее свежим, прекрасным, как изваяние, телом и эту изъеденную жизнью и годами полубезумную бабу с вздутыми синими венами на ногах…
Я швырнул одежду в гардероб, вынул из рюкзака завернутый пакет, развернул его и медленно разложил на столе шкуры, нож, патроны. Так. Проведем небольшой психологический эксперимент. Он не так уж оригинален, но все-таки надо попробовать.
Переодеваюсь, беру халат и спускаюсь на первый этаж. Становлюсь под горячий душ, стою под ним целую вечность и чувствую, как из меня выходит и вместе с потоками воды стекает прочь поглощенный за весь день холод. И когда становится совсем жарко, выключаю душ и гляжу в зеркало. На меня тупо смотрит оттуда весьма знакомый тип с мрачным небритым лицом, мокрыми волосами и приплюснутым носом. Собственная физиономия кажется мне до ужаса противной, и я едва удерживаюсь, чтобы не плюнуть в свое отражение. Ну ничего, сейчас причешусь и побреюсь (а я люблю бриться после горячего душа) и снова почувствую уважение к собственной персоне. А иначе невозможно — так ведь и до ипохондрии дойти легко! И тогда останется плюхнуться снова в ванну и резануть себе этой самой бритвой вены. Трагическая смерть Бояна Борова! Человек, отомстивший своей смертью всему миру! Боже мой, какая чепуха… Я все-таки люблю жить, я сросся с ней, с этой единственной проклятой изумительной жизнью, и никакая сила — я знаю — не может вырвать меня из круга…