легкомысленные поступки. Впрочем, и отсутствие оного не мешало юнцу напропалую ухаживать за девушками в заниматься проказами, память о которых по сию пору хранится в белградском фольклоре.
Он расцеловал мать, сестру, младшего брата, громко восклицая:
— Я созрел, я созрел!
Если верить Нушичу, он расцеловал даже парикмахера, так как уже после первых проявлений радости и возбуждения вспомнил, что важнейшая обязанность зрелого человека состоит в необходимости побриться.
— Молодой человек желает постричься? — ехидно спросил его парикмахер.
— Нет, побрейте меня! — гордо заявил зрелый человек.
Если не считать отсутствия усов и бороды, все остальное не приносило огорчений. Летом в юмористической радикальной газете «Чоса» («Безусый») были опубликованы два стихотворения, которые уже ничем не напоминали первых сентиментальных творений. Одно называлось «Покойная свободная печать» и было написано под впечатлением принятия в скупщине известного уже нам закона о печати. Оно начиналось словами: «О, спасибо вам за милость!..» А другому — «Как вспомню» — было предпослано уведомление: «Из этого стихотворения выброшено все то, что так или иначе выбросила бы полиция».
Но было бы ошибкой думать, что Бранислав Нушич лишь наслаждался ощущением собственной зрелости, бил баклуши и пописывал ядовитые стишки. Он еще и учился. Впитывал науку в двух необычных учебных заведениях: в известном всем и каждому в Белграде доме Илича и в кафане «Дарданеллы».
«В дом Илича меня ввел Воислав, с которым я был знаком уже в 1880 году, когда мне приходилось встречаться с ним в редакциях некоторых газет, — писал Нушич. — Вначале мое знакомство с Воиславом сводилось к обычным встречам в „Дарданеллах“, знаменитом я остроумном клубе Белграда 80-х годов, а затем мы познакомились поближе, и я стал не только ежедневным гостем Иличей, но иногда и жил у них».
Дом Иличей и кафана «Дарданеллы» — вот та среда, в которой Нушич сложился как художник. И среда прелюбопытная…
ГЛАВА ШЕСТАЯДОМ ИЛИЧА
По величине и населению Белград был не больше уездного российского городка. Здесь все превосходно знали друг друга. Деятели культуры маленького южнославянского государства, на которое с надеждой смотрели миллионы славян из краев, еще не добившихся самостоятельности, почти все учились в одном и том же десятке средних учебных заведений и в Великой школе, насчитывавшей несколько сотен студентов.
В молодой Сербии, кроме быстро утвердившейся бюрократии, всё находилось в процессе становления. Молодые литераторы занимались политикой. Безусые студенты-техники становились во главе политических течений. Гимназисты основывали газеты и литературно-художественные журналы. Вчерашние школьные товарищи оказывались в разных партиях, воевали друг с другом в газетах, а в кафанах демонстративно рассаживались в разные углы. Политика нередко усаживала литераторов, друзей юности Нушича, в министерские и депутатские кресла. Политические превратности принуждали отставных министров и депутатов браться за перо. И все это варилось в маленьком котле, называемом Белградом.
Жаловаться на свое время стало у людей привычкой. В иные времена жалоб бывает так много… Нередко волей истории именно в такие периоды талантливые люди начинают проявлять себя с особенной силой. На основе недовольства существующим подчас рождается великая литература.
В России время Пушкина, время блестящей плеяды поэтов и писателей, называют «золотым веком русской литературы». Казалось бы, самовластье Николая I, разгул казенщины… «Удивительное время наружного рабства и внутреннего освобождения», — говорил Герцен. Эти всплески духовной жизни нации хранят ее от полной деградации и в годы инородных влияний, тусклых мыслей, застоя или отрадного благополучия.
Во второй половине XIX столетия в Сербии наступил «золотой век литературы». В борьбе за освобождение от иноземного гнета, в непрерывных междоусобицах ковалась оригинальная культура, крепло национальное самосознание.
Браниславу Нушичу повезло — он становился писателем в период сербской истории, когда ее литература пышно поднималась на дрожжах становления национального. С юных лет он оказался в самом центре литературных и политических дискуссий. Бранислав всюду искал поддержки своим литературным начинаниям, и «эта поддержка пришла из дома Иличей, где начинали свой путь многие литературные дарования…».
Через пятьдесят лет Нушич весьма подробно расскажет о том, что значил для Белграда этот гостеприимный дом:
«Поэтический дом Илича в 80-х годах был единственным литературным клубом в столице. Все попытки, предпринимавшиеся до и после этого с целью основать какое-нибудь литературное общество, которое сблизило бы писателей и дало бы новые силы литературе, никогда не играли такой роли, которую в этом отношении сыграл дом Илича.
Через этот дом, двери которого были открыты и днем и ночью, прошло несколько поколений; на пороге его встречались старая, уже умирающая, романтическая литература и новая, сменяющая ее, реалистическая; одним словом, через этот дом прошла вся наша литература 70–80-х годов, начиная от Матие Бана, Любы Ненадовича, Чеды Миятовича, Джорджа Малетича и Йована Дорджевича.
Я сам лично в доме Илича встречал Владана Джорджевича, Лазу Костича, Джуру Якшича, Лазу Лазаревича, Милорада Шапчанина, Змая Качанского, Джуру Янковича (талантливого, но рано умершего поэта), Яшу Томича (в то время очень популярного социалистического поэта), Павла Марковича-Адамова, Милована Глишича, Светислава Вуловича, Владимира Йовановича, Янко Веселиновича, Симу Матавуля, Брзака, Светолика Ранковича, Косту Арсениевича (печатника, поэта-социалиста), Стеву Сремца, Матоша, Домановича, Шантича, Джоровича, Божу Кнежевича, Любу Недича, Николу Дорича, д-ра Милована Савича, Илью Вукичевича, Милорада Петровича, Йована Скерлича, Милорада Митровича и еще многих других, менее известных деятелей культуры и национального движения.
Встречи в доме Илича не могли остаться без последствий, и часто многие новые издания и творческие замыслы появлялись именно как результат этих встреч.
Можно почти с уверенностью сказать, что это литературное собрание — дом Илича — было той средой, в которой развился процесс перехода от романтизма к реализму, что именно из этой среды развилась та сила, которая ликвидировала литературную гегемонию Нового Сада[8] и завоевала Белграду первое место, и, наконец, что эта среда, давшая в лице Воислава поэтического реформатора, дала литературе и многие другие известные имена».
Ввел Бранислава в этот дом, как уже говорилось, поэт Воислав Илич, с которым Нушич познакомился в «Дарданеллах». Попасть в него было давней мечтой юного Нушича. «Издали этот дом казался мне, шестнадцатилетнему юноше, каким-то зачарованным замком или недоступным гнездом, в котором царят старые орлы, в то время как орлята улетают, чтобы посмотреть мир, и вечером возвращаются на ночлег».
Желтый, крытый черепицей, приземистый дом в четыре окна был просторным. Длинное здание с многочисленными службами уходило в глубь двора, за которым начинался большой красивый сад, простиравшийся до самого Дуная. В доме всегда гостили родственники и знакомые, и в иные дни в нем обитало одновременно до пятнадцати человек.
Гостеприимный хозяин дома, старый поэт Йован Илич лет десять с небольшим тому назад был министром юстиции, но теперь от политической жизни отошел, хотя и числился еще членом государственного совета. Жена Смиляна родила ему четырех сыновей — Милутина, Драгутина, Воислава и Жарко, и все они были очень одаренными молодыми людьми.
Драгутин Илич в воспоминаниях о брате писал: «Воислав Илич жил в доме, где первыми воспитателями были народная сказка и восточная поэзия, а первыми книгами — мифология и классика».
Их отец, Йован Илич, увлекался древнегреческой и индусской философиями, а также сочинениями Канта и Гегеля. Он знал много языков и считался выдающимся переводчиком и знатоком Пушкина, Державина, Карамзина, Мицкевича, Гёте, Руссо, Шиллера, Лонгфелло… Особенно интересовался русской литературой и по своим воззрениям был славянофилом, а его сын Драгутин — даже русофилом. Именно славянофильство сблизило либерального Йована Илича с радикалами, в то время активно выступавшими против австрофильской политики правительства. Впрочем, это не мешало Иличу пользоваться уважением деятелей и прочих политических окрасок, принимать их у себя в доме и даже печататься в литературном журнале «Отаджбина» напредняка Владана Джорджевича.
В доме Иличей у всех были ласковые прозвища. Старого Йову (Йована) Илича сыновья называли «татканой» (батей). С феской на голове и с чубуком в руке он любил посиживать на открытой террасе — «диванане» и попивать кофе с рахат-лукумом в окружении молодой и шумной литературной поросли. Маленький худенький Алка, представленный старому, но еще крепкому и бодрому поэту, пришелся Иличу по душе; Алка дневал и ночевал в его доме.
Воислав Илич был старше Нушича на четыре года, но сдружились они быстро. Оба любили кафаны с их веселым обществом, оба любили литературу. Кстати, все братья Иличи не отличались гимназическими успехами — все они бывали второгодниками и неоднократно исключались из гимназии, а Воислав даже просидел в первом классе три года.
Воислав рос хилым, узкоплечим ребенком и поэтому, очевидно, был любимчиком в доме. Ко времени знакомства с Нушичем он уже был довольно известным поэтом, хотя стихи его еще не имели той масштабности, которая позже принесла ему славу. Воислав называл себя учеником Жуковского и Пушкина, о котором он писал, подражая ритму «Евгения Онегина»:
«То было юности начало
И потому в душе моей
Тогда Татьяна трепетала
И романтичный Ленский с ней.
Я с Пушкиным тогда сдружился,
Пленен красою женских чар,
Во сне Онегина страшился,
Подогревая сердца жар».