Милан I, известный своим сквернословием, замысловато выругался.
— Ваше величество, — решился вставить Нушич, — я пришел просить у вас разрешения поступить на государственную службу.
Король помолчал, потом смерил его взглядом и решительно сказал:
— Пока слово мое еще что-то значит в этой стране, места на государственной службе вы не получите!
Милан уже знал, что скоро ему придется отказаться от престола. Нушич этого еще не знал.
— Ваше величество, но вы же меня простили…
— Я не прощал вас!
— А я истолковал помилование как прощение, — продолжал настаивать Бранислав, как бы закрываясь этими словами от чувства безысходности, захлестнувшего все его существо.
— Помилование — это политический акт и больше ничего… Вы были случайно помилованы в числе других, — ледяным тоном отрезал король, дав понять, что аудиенция окончена.
Разумеется, смелому читателю хотелось бы, чтобы Бранислав, презрев заботу о хлебе насущном и собственной безопасности, бросил в лицо королю какие-нибудь дерзкие слова, которые окончательно закрепили бы его имя на скрижалях истории. Увы! Будем реалистами, каким был Нушич, неоднократно рассказывавший об этой аудиенции. А ведь разговор велся с глазу на глаз и прибавить что-нибудь от себя юмористу было легче легкого…
Приятели говорили Нушичу, что, по этикету, выходить надо пятясь и кланяясь. Поворачивавшийся за расхаживающим по кабинету королем Бранислав потерял ориентировку и, уклонившись от прямого пути к двери, наступил на дремавшего дога-телохранителя. Он очнулся под вскочившим псом, который разъяренно щелкал зубами. Король отогнал пса и помог Нушичу подняться. Происшествие развеселило Милана, и он стал расхваливать воспитанность и прочие достоинства своей собаки. Напряженность сняло как рукой. И на прощание король смилостивился:
— Скажите господину Чеде Миятовичу, что он может дать вам место, но не в Сербии, а за границей. Проведите-ка там несколько лет… может быть, отучитесь от политики.
Нушич получил место в министерстве иностранных дел. Но это было уже после отречения Милана I. В своей прокламации от 22 февраля 1889 года король жаловался на то, что силы его иссякли в борьбе с партиями. Оставив своим бывшим подданным новую конституцию и тринадцатилетнего наследника, за которого должны были управлять три регента — Протич, Белимаркович и все тот же Йован Ристич, — Милан под именем «графа Таковы» начал беззаботную жизнь в европейских столицах, время от времени наезжая в Сербию, чтобы вырвать очередную «субсидию».
А Браниславу Нушичу тоже предстояло надолго покинуть Сербское королевство.
И начать совершенно иную жизнь…
В Народном театре уже шли репетиции новой комедии «Протекция».
Нушич много пишет. Менее чем за два бурных года — «Листки», стихи, статьи и, наконец, две комедии. Казалось, неприятности и волнения только подстегивают его. Начатая в тюрьме «Протекция» завершена в блистательно короткий срок и вручена все тому же Шапчанину. Правительства приходили и уходили, а директор Народного театра оставался. Он был ловким политиком и вовремя повернул руль влево. Отечественные и реалистические пьесы хлынули на сцену, и с ними вошла в репертуар комедия Бранислава Нушича «Протекция». Премьера была назначена на 30 марта 1889 года.
Актерам комедия понравилась.
Провинциальный судья Аким Кукич с женой Саветой и дочерью Юлкой приезжает в Белград. Он хочет получить должность в столице, а Юлка — выйти замуж. Желательно «за гвардейского офицера в красных рейтузах». Провинциальный жених, еще только сдающий адвокатский экзамен, ее не устраивает. Она прелестна и глупа. (Ах, Милица Трзибашич, не ты ли причина едких нападок молодого драматурга на кокетливых и легкомысленных барышень, только и мечтающих поскорее выскочить замуж?)
У Акима Кукича есть и сын Светислав. Столичный журналист, он редактирует оппозиционную газету «Друг народа» и в каждом номере ее критикует министра, от которого зависит судьба Акима Кукича. Старый судья приходит в ужас, узнав, что его сын «коммунар». («Это Савета виновата… если мать ругает меня, председателя суда, то сын будет ругать министра».) Светислав пишет и передовицы, и фельетоны, и политические обзоры (приятные воспоминания о «Смедеревском гласнике») и бичует тех, кто «свои личные интересы ставит выше народного блага, кто бездушно черпает из бездны народных мук свое личное благополучие».
Это чистая риторика. Нушич узнал цену громким словам оппозиции. Политические схватки превращаются в фиктивные дуэли. Вроде тех, что бывали у буршей. Царапинам на лице не дают заживать — украшение! К тому же Светислав влюблен в дочь министра Драгиню.
Аким Кукич останавливается в Белграде у своего брата Манойлы, типичного белградца, который так и сыплет белградскими словечками и шутками. Оба они запирают Светислава в комнате, боясь появления в печати очередной громоподобной статьи «Торговля званиями и должностями», и Аким отправляется к министру за новой должностью, запасшись «протекцией», письмами родственников министра.
А далее… Далее все в том духе, который стал впоследствии нушичевской традицией. В доме министра Аким Кукич встречает сестру министра старую деву Перейду. Та, приняв его за холостяка, идет в атаку… Аким робеет, и его невразумительные речи принимаются за обещание жениться. Но тотчас Персиде подвертывается новый жених, более молодой. Она посылает письмо с отказом Акиму, но оно попадает в руки его жене Савете. Разъяренная Савета устраивает скандал министру. Никто ничего не понимает, и все окончательно запутывается.
Светислав, неподкупный «друг народа», просит у министра руки его дочери. Министр резонно спрашивает жениха, как это согласуется с его писаниями («Вы бесчестны, вы разорили страну»). Но у оппозиционера все очень просто: «Политические противники могут быть личными друзьями, могут уважать друг друга». Фарс семейный превращается в фарс политический.
Министр соглашается на брак своей дочери с политическим противником и улаживает все недоразумения.
Комедия эта гораздо слабее «Народного депутата», который продолжает лежать в театральном архиве, но она первая появляется на сцене, и Бранислав очень волнуется. В день премьеры, 30 марта 1889 года, он прячется от публики, ходит по коридору, нервно трет лицо. И только когда в зале раздаются аплодисменты, приоткрывает дверь и высовывает голову в зрительный зал.
Уже первое действие «разогрело» публику. На сцене лучшие актеры театра. Дядюшка Илья играет Манойла, бывший режиссер нушичевской студенческой труппы Тоша Йованович — министра, Милорад Гаврилович — Светислава… С первых же реплик Дядюшки Ильи в зале вспыхивает смех. Актеры играют с удовольствием. Герои знакомы им до тонкости. Актеры удивляются Нушичу. Как этот мальчик быстро ухватил секрет сценичности? В каждой реплике даже при чтении уже был виден жест.
А сам автор… «В сущности, я не видел представления, так как все время смотрел на публику, чувствуя себя как на скамье подсудимых». На это сравнение он имеет полное право.
После каждого действия Нушича вызывали, успех был большой. Театр бывал полон на всех представлениях. Но критика была недовольна. Говорили, что автор ухватился сразу за много тем, что комедия растянута, что юмор «тяжелый, банальный и тривиальный». И критики во многом были правы. Однако критика, зорко углядевшая разочарование Нушича в политической игре, которая для большинства рецензентов была делом жизни, не пожелала заметить реакции зрителей.
Нушич становится любимцем публики и мишенью для критики. В зрелом возрасте он скажет: «Разве мальчишки станут трясти дерево или бросать в него камни, если на этом дереве нет плодов?»
Ободренный приемом «Протекции», Нушич старается не думать о судьбе «Народного депутата» и спешно заканчивает «Подозрительную личность». «Воспитательный» подтекст тирад Милана I пропал даром. Комедия получилась преядовитейшая. И к тому же в ней встречалось роковое слово «династия», звучавшее недостаточно почтительно и лояльно.
Милорада Шапчанина, «лояльность к династии для которого была своеобразной религиозной догмой», комедия перепугала до чрезвычайности. Через несколько десятков лет Нушич писал:
«Когда я ему отдавал рукопись, он принял ее с доверием, так как в репертуаре театра уже была одна моя пьеса. Он обещал мне быстро ее просмотреть, и в самом деле — не прошло и нескольких дней, как я получил приглашение к господину директору.
Читателю не могут быть известны чувства молодого писателя, когда он отправляется в путь, дабы услышать судьбу своей вещи. Наверное, что-то вроде этого чувствует молодая девушка перед смотринами, где впервые увидится с тем, кто просит ее руки. Разумеется, я говорю о прошлом, когда этим смотринам не предшествовали многочисленные свидания и обширная переписка. Какое-то неопределенное, неясное возбуждение возносило меня на многочисленные ступени лестницы Народного театра, которая вела к кабинету директора, в свое время находившемуся под крышей, за нынешним третьим ярусом. Перескакивая через три ступеньки, я уже видел, как делят роли, видел уже репетиции, много репетиций, генеральную репетицию; видел публику в ложах и партере и с трепетом ожидал, когда подадут знак и поднимется занавес. Все это я пережил, одолевая сто двадцать семь ступенек, сколько их и в самом деле было снизу и до дверей кабинета директора. Это точное число ступеней было установлено совместными усилиями молодых и потерявших надежду писателей.
Шапчанин встретил меня с той любезностью и предупредительностью, которыми всегда отличался, и все же я чувствовал себя перед ним, как обвиняемый, которому председатель суда сообщает приговор.
— Прочитал вашу пьесу и могу вам сказать — нравится! — сказал Шапчанин. — Грубовато местами, кое-что надо смягчить, но в основном — это хорошая вещь и мне нравится. Мне кажется, она имела бы успех и на сцене.
От такого предисловия по лицу моему разлилось выражение удовольствия, и снова перед глазами прошли репетиции, многочисленные репетиции, генеральная репетиция, публика, и зазвенел в ушах звоночек, которы