Постепенно в доме появились холодильник, стенка с книгами и хрусталём, цветной телевизор и стиральная машинка. Электричество стоило копейки, газ и центральное отопление были.
Хуже было с детьми.
Игорёк, родившийся первым, был их радостью и, что там говорить, больше забавой.
В отсутствие бабушек и дедушек государство взяло на себя заботу о своём маленьком будущем гражданине – так в их жизни появились ясли, детский сад, потом школа и продлёнка, летние пионерлагеря, куча кружков, где Игорь, правда, не особенно приживался.
А молодым родителям было время пожить и для себя.
Правда, из этого «пожить для себя» и случилось их главное семейное несчастье: уже через год после рождения сына Анна Михайловна опять забеременела и после долгих колебаний, советов с подругами и консультаций с доброжелательными эскулапами решила сделать аборт.
Муж её полностью поддержал.
У молодых родителей были какие-то амбиции, надежды на карьерный рост.
Сейчас и не вспомнишь.
Какие были амбиции и надежды на рост у неродившегося братика или сестрёнки Игоря, никого в ту пору не интересовало.
После операции довольно быстро стало понятно, что детей у них больше не будет…
Перестройку и перестрелку, развязанную на межнациональных просторах их бывшей единой Родины, они восприняли бодро, в соответствии с твёрдыми телевизионными посулами и несомненными газетными заверениями.
Привыкшие за пятьдесят лет верить напечатанным буквам и посаженным в телевизор головам Неустроевы (а именно такую фамилию по мужу получила Анна Михайловна) всё же немного растерялись в 91‑м году.
И совсем растерялись в 93‑м, когда их родной машиностроительный завод, которому оба отдали без малого тридцать лет жизни, стал собственностью их бывшего директора с короткой и деловитой фамилией Шульман.
Правда, Аркадий Борисович сам немного растерялся от происшедшего, а через непродолжительное время потерялся вообще, продав завод какому-то кооперативному банку.
Говорили, правда, что Шульман вскоре нашёлся, и не где-нибудь, а в Израиле. С молодой красивой женой. Но вот именно с этой женой, которую бывший директор прихватил с собой с последнего курса областного техникума, оказалось что-то не так для богоизбранного гражданства, и чета новых обитателей свободного мира растворилась где-то на просторах Восточной Европы, в более веротерпимых палестинах.
Завод, производивший много чего (в том числе и для оборонки), постепенно скукожился до производства паяльников и электророзеток, но когда в двухтысячные выяснилось, что и это дешевле везти из Китая – станки и цеха распилили на металл и вывезли, оставшиеся стены послевоенной всесоюзной постройки обшили сайдингом, после чего оказавшиеся абсолютно пустыми и удобно расположенными площади сдали в аренду.
Родители Игоря к тому времени уже подходили к пенсии и пережили перекройку страны и жизни легче, чем сын. Во всяком случае, виду не показывали. Правда, голосовать стали за КПРФ.
А вот Игорь, тот на последних аккордах советского патриотизма, когда забирали в армию, сам попросился в Афганистан и, как рассказывал потом матери, хлебнул по полной, сопровождая колонны за «ленточку» и обратно.
Слава Богу, на броне, а не за баранкой.
Потому что насмотрелся на пылающие колёса «Уралов», прыгающие по дороге после подрыва, и клубящиеся жёлто-багровые костры бензовозов, зажжённые из засады душманами.
Помимо татуировки «ДРА» на правой руке и медали «За Отвагу» на левой стороне кителя, младший Неустроев привёз домой из Афгана ещё настоящую мужскую дружбу.
Армейские фотографии сына Анна Михайловна хранила особенно бережно.
На большинстве из них он был запечатлён с узбеком Анваром из Самарканда, с которым крепко сошёлся на службе. Долгими ночами в расположении в ожидании очередного миномётного обстрела духов Игорь зачарованно слушал рассказы друга про его сказочно красивую родину, площаль Регистан, гробницу Тамерлана, Золотую мечеть, Старый глиняный город.
Вспоминал свой серый областной центр, машиностроительный завод и текстильную фабрику, ПТУ и промзоны.
Никакой романтики эти воспоминания в нём не пробуждали.
А вот золотые дыни и истекающие мёдом персики, слепящий на солнце кудрявый виноград и черноокие девушки с быстрыми пугливыми улыбками – всё это виделось очень отчётливо и празднично.
Два года действительной оказались короче, чем тысяча и одна ночь. Да и не все ночи за «лентой» сопровождали восточные сказки Анвара. Прямо скажем, далеко не все.
Но и услышанного и пережитого было достаточно, чтобы к дембелю друзья решили, что поедут в город Хромого завоевателя и солнечного виноградного вина вместе.
Так и поступили.
К родителям Игорь приехал уже спустя несколько месяцев, устроившись на работу в тамошнем автосервисе, где трудился отец Анвара. Приехал он не один, а с девушкой, которую встретил в Самарканде.
Познакомить родителей с будущей женой до свадьбы было обязательным в единой ещё тогда стране.
И хотя жену себе Игорь нашёл русскую, жизнь вокруг него начиналась всё больше узбекская.
Анна Михайловна смотрела по телевизору, как выводили войска из Афганистана, и плакала.
Ей было жалко, что служба её сына оказалась никому не нужна.
СССР вскоре развалили, и она из писем сына узнала, что полосатые халаты в центре недавно ещё современного города, где теперь жил Игорь, стали гораздо более уважаемыми, чем выбеленная до хлопковой основы «афганка» воина-интернационалиста.
Потом он написал, что безотказный Анвар погиб в перестрелке: местные «афганцы» самоорганизовались для рэкета по национальному признаку и попросили помочь при дележе городского рынка.
Игорь с семьёй остался один.
Сын ещё рассказывал, что пробовал какое-то время таксовать, но и эта работа была вскоре поделена, и тоже по национальному признаку.
К началу 93‑го года младшие Неустроевы вернулись в Россию.
Дальше жизнь сына протекала уже на глазах матери.
Поначалу Игорь без проблем устроился на автосервис в своём родном городе.
Элитное в позднем СССР место автослесаря (куда можно было попасть только «по блату») в девяностые стало более чем доступным для трудоустройства.
Шиномонтажки росли, как грибы.
Но было не до работы, страна, уже усохшая до территории нынешней РФ, шла вразнос, противостояние Верховного Совета и его сторонников и первого президента «новой России» и демократов достигло апогея.
К концу лета сын, твёрдо стоявший «против Ельцина и разворовывания государственной собственности», решил:
«Надо ехать в Москву, там сейчас решается судьба страны».
– Этот ваш Наин Иосифович (так патриоты по супруге именовали Ельцина, подчёркивая внешнее управление «первым демократически избранным»), этот ваш Беспалый ещё умоет страну кровью! – говорил Игорь родителям.
Те и не спорили.
После того как сын уехал в столицу, Анна Михайловна стала внимательнее смотреть выпуски новостей. А там всё шло по нарастающей.
Многотысячные митинги в Москве и столкновения недовольных «рыночными реформами» и ОМОНа, защищавшего новую власть, разгон демонстраций и оцепление возле станций метро, составленное из военных в невиданных до этого закрытых шлемах и с металлическими щитами, их в народе так и прозвали «крестоносцами», всё это двигалось к чему-то страшному и пугало Анну Михайловну.
Потому что где-то в гуще всего этого был её сын.
Расстрел Дома Советов из танков она смотрела, как и вся страна, как и весь мир, – в прямом эфире.
Впервые после окончания Второй мировой войны правительство расстреливало собственный народ не где-нибудь в Латинской Америке или Центральной Африке, даже не в Китае, а в одной из европейских столиц, в сердце бывшей Сверхдержавы, от которой ещё совсем недавно зависели судьбы всего человечества.
Смотрели они, не веря своим глазам, расстрел парламента тогда ещё втроём – с мужем и невесткой.
Хотя можно наверное сказать, что и вчетвером.
Потому что Леночка, жена Игоря, была на сносях.
Что она чувствовала, Анна Михайловна боялась даже предположить.
Поэтому просто утешала невестку:
– Всё будет хорошо, всё будет хорошо!
При этом понимала, что хорошо уже не будет никогда.
Выросшие и постаревшие в позднем СССР Анна Михайловна и отец Игоря, Сергей Степаныч, не верили, что так можно: стрелять в свой народ.
Даже те, с трясущимися ручками, в 91‑м не смогли.
А эти запросто!
Больше того, и дискотеку со слетевшимися со всего света скрипачами тут же, на дымящихся костях убитых и раздавленных бронетранспортёрами, устроили. Ночную.
Слава Богу, Игорь позвонил матери тогда же, 4 октября, и сказал всего два слова:
– Я жив…
После чего послышались гудки.
Гудки слышались ещё целую неделю, пока сын не объявился дома.
Обросший, почерневший. Разочарованный.
О вождях сопротивления отзывался морщась.
Про «ельциноидов» и «убийц мальчишек» говорить вообще не мог.
После амнистии руководства Верховного Совета, когда напыщенные и «непримиримые» говоруны получили от «упыря Ельцина» должности и синекуры и расселись по собственным университетам и губернаторствам, Игорь запил. На месяц. Даже больше.
Не впервые. После Афгана это случалось, но здесь – будто что-то сломалось.
Из запоя вышел сам, без посторонней помощи. Совсем чёрный и шаткий, как былинка.
Опять устроился на работу.
И пошли смиренные день за днём в жизни сына и Анны Михайловны, из того времени запомнилось только одно, как отца схоронили. Не пережил Степаныч приватизации и разлахмачивания общественной собственности по частным гребешкам.
Дочка Игоря родилась в тяжёлое время, и хотя Анечка, названная в честь бабушки, об этом не догадывалась, но выкраивать на самое необходимое семье Неустроевых приходилось всё труднее и труднее.
Потом была Чечня. Первая, Вторая…
Игорь поучавствовал в обеих. Контрабасом, как он говорил матери.