Молодым акробатам не терпелось «выйти на публику», ощутить сладость аплодисментов. И, горя честолюбием, они опрометчиво дебютировали — ни ко времени и ни к месту. Кого не губило стремление к славе…
В военной гимназии шли экзамены. В актовом зале за столом, покрытым зеленым сукном, заседал педагогический синклит. Во главе его был священник отец Николай Мещерский. Кадеты третьего класса экзаменовались по закону божьему.
— Дуров Владимир! — возгласил отец Николай.
В той стороне, где сидели ученики, послышался сдержанный смех.
— Воспитанник Дуров… — повторил было священник и осекся.
Вызванный ученик вышел из-за парты. Но как? На руках! Вверх ногами…
При гробовом молчании остолбеневших педагогов и неудержимом хохоте товарищей Владимир Дуров приблизился к экзаменационному столу и здесь стал на ноги. На лице его сияла довольная улыбка. Он был счастлив от собственной выдумки.
Священник кипел от негодования. Воздев руку к стене, где висели портреты царя Александра III и царицы, он воскликнул:
— При высочайших особах… при священнослужителе, при господе боге, который все видит… такое надругательство!
Кадет Владимир Дуров немедленно был отстранен от экзаменов и отправлен домой. В тот же день педагогический совет постановил исключить его из гимназии «за дерзкое поведение во время экзамена закона божьего в присутствии царских портретов».
А на домашнем совете было решено отдать Владимира на воспитание в частный пансион Крестовоздвиженского.
Кадет Анатолий Дуров проучился в военной гимназии тоже недолго. Уже через два года опекун Захаров был вызван к директору.
— Пребывание вашего питомца нетерпимо в стенах нашего учебного заведения! — решительно заявил директор.
— Почему?
— Потому, что он весь свой класс превратил в гимнастов. Да и в других классах стали ему подражать.
— Наказывайте его!
— Не помогает… Он и в карцере норовит на голове постоять. Странный ребенок! Ни малейшей любознательности к наукам, и вечные гимнастические упражнения.
— Он еще так молод… — пытался возразить Захаров. — Со временем станет старательным учеником.
— О нет! Все с ним испробовали — ничего поделать нельзя. К тому же служащие на него жалуются…
— Чем же он им помешал?
— Всех дворовых собак и кошек замучил своей дрессировкой.
Никакие уговоры не действовали. Директор оставался непреклонен, терпение его исчерпалось, Анатолий Дуров досадил ему не менее брата. «Чем ходить на руках, гораздо было бы лучше, если бы он приспособил их к писанию», — заключил директор.
Опекун устроил Анатолия приходящим учеником в частный пансион. Кроме того, поручил домашнему репетитору всячески удерживать мальчика от «губительной страсти». Однако ни этот репетитор, а после него и другие оказались не в состоянии справиться с подобной задачей.
Частный пансион находился на Трубной улице. А рядом, на Цветном бульваре, был цирк Саламонского. И, конечно, Анатолий подолгу глазел на афиши, прославлявшие на все лады выступавших артистов. Какие только эпитеты не прилагались к их именам! Тут были «всемирно и всесветно знаменитые» наездники и наездницы, «короли воздуха», рядом с которыми остальные люди выглядели жалкими смертными.
Разве можно удержаться от соблазна увидеть таких «сверхчеловеков»? Анатолий вместе с Владимиром повадились туда каждое воскресенье. В этот день устраивались утренние представления, и билеты стоили дешевле. После, на уроках гимнастики, братья Дуровы выказывали такое рвение, что даже отличавшийся строгостью Забек не мог нахвалиться.
Все же акробат вынужден был отказаться от занятий со способными учениками. Дело в том, что после исключения мальчиков из военной гимназии опекун стал больше посвящать времени их воспитанию. Сарай, приспособленный под гимнастический зал, был взят им под особое бдительное наблюдение. Забек быстро почуял неладное и счел за лучшее покинуть своих учеников.
Его место занял Отто Клейст — артист из балагана на Девичьем поле. Но ему пришлось обучать только младшего из братьев Дуровых, так как старший к этому времени уже был помещен в закрытое учебное заведение.
Клейст оказался менее благоразумен, чем его предшественники, и учительство его закончилось плачевно. Он был удален решительной рукой стряпчего Захарова, притом за шиворот и с чувствительной нахлобучкой.
Лишь через несколько дней, когда Анатолий рискнул навестить перепуганного педагога, тот обрел необходимый «кураж».
— Ваш опекун совсем не деликатный, — возмущался Клейст. — На мне был новый костюм, а он прямо схватил меня за воротник. Ведь мог оторвать…
— Опекун шутил, — пытался утешить Анатолий.
— Какое же он имел право бить меня серьезно? Ведь я мог сам немножко закипятиться, — хорохорился старый немец.
— Да, это было бы очень страшно, если бы вы закипятились… — скрывая улыбку, сказал Анатолий и предложил, ради безопасности, заниматься по вечерам в доме учителя.
Балаганщик ютился в скромном, тесном помещении, не позволявшем заниматься акробатикой, потому-то уроки его приняли новое направление — он стал обучать Анатолия немудрящим клоунским трюкам.
Прошла зима. Отто Клейст был так доволен учеником, что летом, когда по случаю какого-то праздника на Девичьем поле открылось народное гуляние, предложил ему вступить в свою «труппу».
— Согласен, конечно! Когда выступать? — восторженно откликнулся Анатолий на столь лестное предложение.
— Получишь за работу два рубля, — посулил «импресарио». — Водка и закуска моя.
Задолго до своего первого публичного выступления Анатолий стал усиленно тренироваться. А накануне дебюта не спал всю ночь, придумывал небывалые антре и трюки, мечтал об успехе, аплодисментах восхищенных зрителей.
В торжественный день рано утром он был уже на ногах и на вопрос удивленного опекуна пояснил: «Иду в церковь», что вызвало еще большее недоумение. Едва отойдя от дома, Анатолий опрометью бросился на Девичье поле.
По приказанию Клейста дебютант напялил грязный, засаленный клоунский костюм, неумелой рукой наложил на лицо грим.
Смотрясь в зеркало, Анатолий не в силах был налюбоваться собой. Он не узнавал себя, но именно это неузнавание вселяло необычайную радость: вот оно долгожданное перевоплощение артиста!
А уж как был счастлив, когда началось представление! Смело выбежал на помост, ловко взобрался на трапецию, начал работать. Номер его был несложен и короток, но зрители смеялись и аплодировали. Мальчик-акробат, в болтавшемся на нем клоунском костюме, невольно вызывал смех своим нелепым видом.
После недолгой передышки приходилось снова повторять все то же. Но опять слышались аплодисменты, и опять Анатолий был счастлив.
— Ты хорошо, старательно работаешь, — поощрительно отметил Отто, — на вот, выпей водки! Она снимает усталость. Я всегда ею подкрепляюсь.
— Не хочу!
— Напрасно! Все артисты пьют…
Последний аргумент показался убедительным: надо ни в чем не отставать от взрослых, настоящих циркистов.
— Ну что ж, попробую… — Анатолий поднес ко рту стопку, коснулся края губами и решительно отвел ее в сторону: в нос шибанул противный, резкий запах сивухи. — Нет, не буду!
— Ну какой же ты после этого гимнаст? Даже пить не можешь. Эх, ты… В твоем возрасте я так водку сосал, что взрослые завидовали.
Анатолий отрицательно мотнул головой и выбежал на помост. Прошло уже полдня, а он без устали крутился на трапеции и все так же ему рукоплескала толпа.
Однажды на миг ему показалось, что среди зрителей мелькнуло знакомое лицо. Неужели опекун? Балаганные развлечения никогда его не привлекали.
Едва окончился номер, как над ухом Анатолия раздался строгий голос:
— Постой!
Сомневаться не приходилось, то был опекун. И не один — с полицейским.
— Немедля скинь с себя это тряпье!..
Анатолий молчал.
— Ты слышишь, что я велел?!
— Он мой артист… — вступился Отто. «Подкрепление» придало ему куража. — Работать должен целый день. Таково условие.
— Да, целый день…
— Без разговоров! Долой позорный костюм! Марш домой! Иначе и тебя и этого немца я сдам в полицию…
— Что у вас за странные шутки? — испуганно вымолвил Отто.
— Никаких шуток!
Зная решительность опекуна, Анатолий поспешил переодеться и покорно отправился следом за ним. Идти пришлось не домой, а на Кудринскую площадь, во Вдовий дом. Там он был водворен для исправления к бабушке Прасковье Семеновне.
После двухнедельной ссылки в богадельне, где пришлось испытывать непрерывную воркотню и упреки, юноша был возвращен домой под строжайший надзор. Без разрешения он не смел высунуть носа во двор. Опекун нанял учителей и особого дядьку, вменил им в обязанность не только приохотить Анатолия к наукам, но и зорко следить за его поведением.
Однако напрасны были старания. Мысли его по-прежнему целиком были захвачены цирком.
К чести Захарова надо заметить, что как бы его ни огорчали, ни возмущали оба мальчика, он никогда не применял к ним физического наказания. И на этот этот раз повел он с Анатолием увещевательный разговор.
Начал терпеливо, хотя и в высоких тонах:
— Тебе уже семнадцатый год, ты достаточно взрослый, скоро будешь гражданином отечества. Неужели ты не можешь понять всю фальшь и мерзость своего выбора?! Тебе, дворянину, не подобает быть среди уличных комедиантов, людей без роду, без племени. Постыдись! Твоя страсть нелепа, дерзка…
— Кроме цирка мне ничто не нравится…
— Нравится грязная клоака… Вздор! Тебе надлежит быть гражданином отечества, деятельным сыном своей родины, приносить ей посильную помощь. А ты собираешься быть циркистом. Ужасно!..
Пылкие увещевания опекуна скорее достигали обратного. Юноша лишь все более укреплялся в своем решении. Правда, чтобы не огорчать добрейшего Николая Захаровича, он избрал новую тактику — не противоречить, но втайне добиваться поставленной цели.
Братья все чаще посещали цирковые спектакли.
С 1880 года на Цветном бульваре в Москве работал цирк. Владелец его — Альберт Саламонский, выходец из Германии, сын циркового наездника и сам отличный наездник, впервые появился в России в качестве гастролера у Карла Гинне. Предприимчивый и достаточно дальновидный, он смекнул: «В Москве выгодно открыть собст