Владимир потребовал чернил и бумаги, написал афишу: «Проездом через здешний город в Москву, с дозволения начальства, будет дано представление в здании клуба, в трех разнообразных отделениях, состоящих из следующих номеров:
„Сила зубов или железные челюсти“.
Исполнит силач Владимиров.
Сатирические куплеты: „Все замерло“.
Исполнит комик Володин.
Удивительные фокусы покажет профессор черной магии Вольдемаров.
Первый русский оригинальный соло-клоун Дуров выступит как художник-моменталист и звукоподражатель».
Старшине клуба афиша понравилась. Он согласился предоставить помещение, конечно, если будет получено соответствующее разрешение властей.
С афишей в руке Владимир переступил порог полицейского участка. В канцелярии сидели секретарь, два-три молодых писца и сам надзиратель — гроза местных жителей.
— Что надо? — гаркнул надзиратель.
Пробежав глазами протянутую афишу, потребовал:
— Паспорта артистов!
Владимир вынул свой паспорт.
— Всех артистов говорю!
— Изложенное в афише исполняется мною одним…
— Таких жуликов-шарлатанов не допускаю! — заорал полицейский.
— А я повторяю, что все исполняю я! — вспыхнул Владимир.
— Видал я таких… Ну, какой ты силач? Покажи-ка свою железную челюсть?
Владимир подошел к покрытому зеленым сукном столу и… поднял его зубами в воздух.
Надзиратель, секретарь и писцы замерли от удивления.
— Черт возьми! Вот здорово! — восхитился надзиратель. И даже переменил обращение. — А какие еще вы делаете фокусы?
— Покажу, если дадите лист газетной бумаги.
Писцы бросились, подали газету. Владимир, как полагается настоящему фокуснику, развернул лист, показал, что в нем ничего не спрятано, и, обернув вокруг своей руки, попросил не быть в претензии, если вдруг что-либо найдется. И тут же вытащил из газеты свой стоптанный сапог.
Забыв всякую субординацию, писаря захлопали в ладоши, а надзиратель пригласил сесть на стул и милостиво вымолвил:
— Ну, а какой вы клоун и рассказчик, это мы убедимся уже в клубе, в воскресенье.
Как счастлив был Владимир, что научился у балаганщиков несложному приему — ухватить зубами край стола и незаметно подымать его снизу ногой.
На представление в клубе были проданы все билеты. Полному сбору содействовал слух, исходивший из полицейской канцелярии, будто силач подымал стол, за которым восседал толстяк секретарь.
Публика с интересом следила за превращениями геркулеса Владимирова в куплетиста Володина и затем в фокусника Вольдемарова. Перед последним номером программы Дуров поспешил взять у кассира причитающуюся ему часть сбора и накинул поверх своего обычного платья шутовской балахон. Под звуки разбитого рояля он вышел на сцену. Сначала прочел смешной стишок. Нарисовал несколько забавных рож. В заключение обратился к публике:
— Господа, прошу разрешения рассказать о том, что случилось со мною в вашем гостеприимном городе.
— Просим! — пробасил благосклонно настроенный надзиратель.
Рассказ оказался совсем коротким, но вызвал целую бурю. «Иду я берегом пруда. Смотрю — толпится народ. Спрашиваю: „Что делаете, ребята?“ — „Да вот стряслось у нас несчастье, — бьемся у воды три часа и никак не можем вытащить“. — „Кого, чего?“ — спрашиваю. „Надзиратель утонул…“ — „Эх! помогу вам, ребята. Верный дам совет“. „Какой?“ — спрашивают. „Покажите ему трехрублевку, он и сам из воды вылезет“».
Едва соло-клоун произнес последние слова, в зале поднялся невообразимый хохот. Надзиратель крикнул что-то грозное, но его слова потонули в общем шуме. Что произошло далее, соло-клоун так и не узнал. Пользуясь суматохой, он сдернул балахон, бросил его в свой саквояж и выпрыгнул через окно во двор. На улице уговорил проезжавшего мимо ломового возчика довести до первого полустанка.
Там он сел на поезд, отходивший в Москву.
«С этого дня я начинаю летосчисление своей политической сатиры», — написал много лет спустя в своих воспоминаниях заслуженный артист республики Владимир Леонидович Дуров.
…Босой, с непокрытой головой Анатолий вышел на улицу. Пошел куда глаза глядят. Долго бродил по закоулкам и задворкам, не зная, что предпринять. А голод все более давал себя чувствовать. К вечеру вовсе замучил. Хоть протягивай руку — проси милостыню, христорадничай!
Наконец добрел до вокзала и остановился у кабака. Дверь то и дело открывалась, оттуда доносились гам, пьяная песнь.
Чего не заставит сделать голод! Анатолий широко распахнул дверь, с порога сделал сальто-мортале, стал на руки и прошел на середину зала вниз головой.
Толпа расступилась и в миг смолкла.
— А вы, братцы, любите фокусы?
— Уж не ты ли их собираешься показывать?
— А хоть бы и я…
— Ха-ха-ха!.. Ишь шустрый нашелся!
— Ладно, принесите мне хлебного мякиша.
Половые принесли ломоть хлеба, из мякоти его Анатолий сделал несколько шариков, а корку съел.
Немудрящие его фокусы с шариками привели в восторг половых. Когда же он раскрыл секреты своих манипуляций, то окончательно покорил зрителей.
— Впрямь ты мастак! Может, что-нибудь еще умеешь проделывать?
— Умею! Флик-фляк, сальто-мортале…
— Что это такое? Ну-ка покажь.
Анатолий продемонстрировал свое акробатическое искусство. Посетители диву давались, били в ладоши, а исполнитель с пресерьезным видом раскланивался.
— Молодец! Право слово, молодец! Из каких же ты будешь? — расточали похвалы, задавали вопросы зрители.
— Я из цирка…
— Почему же ты не при деле?
— С хозяином поссорился. Денег не платит, ругается…
— А отчего ты такой ободранец?
— Товарищи обокрали.
— Ах ты горюн! Может, есть хочешь? Мы тебя попотчуем.
Трактирные услужающие поставили на стол перед голодным артистом порцию гуляша. Он тотчас набросился на еду.
История его злоключений и намерение отправиться в Москву без билета вызвало новую волну сочувствия.
— Опасно, брат! Поймают — шею накостыляют… Поможем тебе иначе устроиться, — откликнулись доброжелатели.
— Как же иначе доехать?
— Сперва отдохни, переночуй у нас. А там видно будет: утро вечера мудренее.
Анатолия устроили здесь же, в трактире, в закутке, заставленном нарами. Половые накормили его обедом и сообщили, что с железнодорожниками почти сговорились, однако когда завтра утром они соберутся чаевничать, Анатолию для своих благодетелей следует произвести какую ни на есть комедь.
Утром в закуток прибежал половой, заторопил:
— Скорей иди! Кондуктора пришли!
Быстро явился Анатолий в чистую половину и без лишних слов стал показывать свое акробатическое искусство перед столом, за которым степенно восседали железнодорожники.
— Ишь, какой ломаный… Точно пружинный весь… Видать, смышленый… — прихлебывая из блюдечек чай, одобряли они.
В багажном вагоне, на груде сваленных чемоданов, сундуков, корзинок и ящиков бывший артист труппы Вальштока благополучно приехал в Москву.
И даже когда искусством его восхищалась Европа, прославленный русский соло-клоун Анатолий Леонидович Дуров всегда помнил свое первое самостоятельное выступление в провинциальном российском городе.
Выступления в балаганах были для Дуровых суровой школой. Но именно здесь они почувствовали себя профессиональными артистами и поняли, что главное в жизни циркиста — не аплодисменты, не блеск огней, а тяжелый, изнурительный, всепоглощающий труд. Только он может привести к успеху.
Выступая в балагане перед самой демократической публикой, Дуровы видели, как приветствовала она силу и ловкость, красоту человека, его мечту о прекрасном, как поддерживала каждое слово критики в адрес тех, кто угнетал народ.
Опыт работы в балагане и впечатления от общения с публикой сказались в дальнейшем на артистической деятельности братьев Дуровых.
Бегство от обыкновенного
Недаром из нашего рода необыкновенная кавалерист-девица.
Судьба блудного сына, вернувшегося под родной кров, — тема драматическая, часто трагическая.
Не сладкая доля ожидала братьев Дуровых в доме опекуна. Каких только упреков не пришлось выслушать им от разгневанного Захарова. Особенно часто он повторял слово «скоморох», варьируя его всячески, вкладывая разный, но всегда уничтожающий смысл.
— Скоморошничать вздумали! Уж, больно скоморошливы стали… Затеяли скоморошные потехи — сатане утехи… Ну вот, вернулись веселые скоморохи из своей скоморошни…
Возможно, Захаров высек бы их розгами через пропитанную солью мокрую тряпку, будь они поменьше. Владимира крестный отец не решился подвергнуть подобному наказанию и, клянясь, что это в последний раз, отдал его в лучший московский пансион опытного педагога Тихомирова.
Не зная, как поступить с младшим, Захаров обратился за советом к обер-полицмейстеру Огареву.
— Не приложу ума, что поделать с Анатолием, — сказал он. — Бредит цирком, ничего другого знать не желает.
— Выпороть! Вся дурь из головы мигом вылетит, — ответствовал полицмейстер. — Да, выпороть… — убежденно повторил он, разглаживая свои крашеные, висящие книзу, длинные, как у Тараса Бульбы, усы.
— Постращайте его! — попросил Николай Захарович.
— Охотно! Только оставьте нас наедине.
Огарев вызвал Анатолия.
— Ты чего благодетелю своему неповиновение оказываешь? Никакие увещевания на тебя не действуют.
— Вы это насчет чего?
— Цирка… Еще добро готовился бы стать наездником, а то в клоуны метишь?
— А разве наездником лучше? — задал коварный вопрос Анатолий.
— Еще бы! — подхватил любимую тему Огарев. — Лошадь такая изумительно умная тварь…
— Это верно…
— С ней что угодно выделывать можно, гораздо лучше всяких клоунских ломаний и кувырканий.
— Я люблю верхом ездить.
— Вот это одобряю!
— Так, говорите, наездником лучше быть?
— Ну какое сравнение? Одно удовольствие! Если начнешь готовиться быть наездником, я сам помогу тренировать лошадей. Я ведь отлично их дрессирую.