au rang des nations[17], как высказался Александр I в 1809 году. И даже теперь, в правление куда более деспотичного Николая I, автономия Финляндии нисколько не сузилась. Если бы Карл XIV Юхан поддался на уговоры шведских реваншистов и попытался отвоевать Финляндию, многие жители страны наверняка выразили бы свой протест и попросили шведского короля отправиться домой»[18].
Фон Хартман, бывший в свое время одним из основных творцов шведско-российского мира и являвшийся на тот момент советником по экономическим вопросам наместника Финляндии князя Александра Меньшикова, принадлежал к числу тех представителей шведской элиты, которые верили, что будущее Финляндии связано именно с Россией, и, судя по всему, сумел заразить этой верой Эммануила Нобеля. Хартман, поверивший в немалые способности Нобеля как изобретателя и инженера, весьма радушно принял его в своем доме, помог найти съемную комнату в доходном доме купца Юхана Шарлина, а сразу после окончания рождественских праздников добился, чтобы ему без всяких проволочек был выдан временный вид на жительство сроком на год.
Для начала фон Хартман поручил свежеиспеченному иммигранту сконструировать мельницу с ножным приводом для местной тюрьмы, а также вместе с Шарлиным, ставшим близким приятелем Нобеля, ввел его в высшее общество Або и его деловые круги. Увы, все проекты, которые предлагал Нобель новым знакомым, оказались замками на песке – или, возможно, показались таковыми местным заводчикам, поскольку несколько опережали свое время.
В апреле 1838 года в городской газете Або появилась большая рекламная статья, написанная, как предполагается, самим Нобелем и рассказывающая об огромных перспективах использования каучука, причем прежде всего для изготовления спасательных кругов, которые объявлялись «самой надежной защитой от утопления». Видимо, бывший юнга в данном случае знал, о чем пишет. Заканчивалась статья, как и положено, словами о том, что сейчас в городе находится Эммануил Нобель, готовый принять заказы на изготовление различных изделий из чудо-материала. Увы, судя по всему. заказы ни на спасательные круги, как и ни на что другое так и не поступили, и самой большой удачей Эммануила в Або стал заказ от все того же Юхана Шарлина, поручившего ему сделать проект своего нового дома.
«В готовом виде дом Нобеля выделялся сдержанностью и чистотой классицизма на фоне многочисленных домов в стиле ампир, возникших в огромном количестве в отстраивавшемся после пожара Або. Вероятно, поэтому чуть позднее, в ноябре 1842 года, первая фотография в истории Финляндии увековечила именно дом Нобеля», – отмечает И. Карлберг. Тем не менее, чем дальше, тем больше он ощущал всю бесперспективность своего нахождения в Або, понимая, что вряд ли сможет, живя здесь, обеспечить достойную жизнь семье и расплатиться с долгами. А без последнего о возвращении на родину нечего было и думать.
Карта его судьбы стремительно переменилась 23 сентября 1838 года, когда, гуляя по набережной реки Аура (Аурайоки), Эммануил встретил только что прибывшего в Або своего старого знакомого по Стокгольму, гофмаршала кронпринца Оскара. Как бы невзначай он упомянул, что взвешивает возможность перебраться в Петербург, и тут же был представлен полковнику русской армии, шведскому барону Юхану Мунку, служившему в столице империи. Назвав Нобеля гениальным изобретателем, гофмаршал попросил барона позаботиться о земляке в российской столице, и тот это любезно пообещал.
В город Медного всадника Эммануил Нобель отправился лишь спустя год после прибытия в Або – в декабре 1838-го, и так как все суда снова встали на якорь, ему пришлось добираться до цели в течение многих дней на дилижансе и на себе узнать, что такое российские просторы с их не самыми лучшими дорогами. Как и в Або, Нобель-старший прибыл в город в самый канун Рождества. Барон Мунк сдержал свое слово и не только выслал ему навстречу своего говорившего на шведском адъютанта, но и ввел в возникшую к тому времени в Санкт-Петербурге большую общину выходцев из Финляндии и Швеции. Дворяне, купцы, заводчики, инженеры, преподаватели различных дисциплин, они на чужбине держались друг друга, не обращая внимания на сословные и прочие различия. По самым приблизительным оценкам, в Петербурге того времени жило не меньше 6 тысяч шведов. Понятно, что далеко не все они были знакомы друг с другом, но при необходимости, как это часто бывает в диаспоре, почти каждый готов был помочь любому из своих соплеменников, если это было в его силах.
В этой компании соотечественников Нобель и встречал Рождество, а затем и Новый, 1839-й год. Все участники застолья говорили на шведском языке. Большинство стремилось выразить ему симпатию, а узнав, что на родине у него остались жена и дети, спешили утешить его словами, что как только дела у него пойдут на лад, он сможет обустроить семью в Санкт-Петербурге.
Никому при этом почему-то не пришло в голову, что он может просто вернуться в Стокгольм – как-то само собой подразумевалось, что перспектив в России куда больше и сама жизнь куда более обеспеченная и насыщенная, чем в провинциальной Швеции. На самом деле это, конечно, была только видимость – обе страны в то время были развиты, а точнее, отставали от остальной Европы в примерно равной степени. Но при этом Стокгольм на фоне блистательного Санкт-Петербурга, уже воспетого Пушкиным и Гоголем, действительно смотрелся небольшим провинциальным городом.
Эммануил Нобель вступал в новый год, раздираемый противоположными чувствами. С одной стороны, у него было ощущение, что он наконец оказался в нужном месте в нужное время, и теперь все должно получиться, особенно с учетом того, что среди его новых знакомых-соплеменников были люди со связями в высшем свете, включая членов императорской фамилии. С другой – будучи воспитанным в протестантском духе, он считал семью высшей ценностью и глубоко переживал разлуку с ней. Да и дело было не только в ценностях – как ясно следует из писем Эммануила Нобеля, он любил свою Андриетту до конца жизни, считая ее привлекательной как женщину и в годы, когда ей было далеко за пятьдесят…
Что ж, наверное, пришло время сказать, что Андриетта Нобель является героиней этой книги не в меньшей, а в чем-то даже в большей степени, чем ее муж и дети. Может быть, ее нельзя в полной мере называть их соратницей или вдохновительницей, но она – именно та самая женщина, которая стоит сразу за четырьмя великими мужчинами. Именно она находилась рядом с каждым из них во всех, подчас поистине страшных испытаниях и взяла на себя многие их заботы. Как мы увидим в дальнейшем, Андриетта имела огромное влияние на мужа и двух старших сыновей, а что касается ее влияния на Альфреда Нобеля, то оно (опять-таки если судить по письмам) было поистине безграничным во всем, что касалось его личной жизни.
У нас нет достоверных источников, подтверждающих, что Эммануил согласовал свое бегство с супругой, но, думается, такое согласие им было получено. При этом он не мог не сознавать, что поступает довольно подло, бросая жену и детей без всякого содержания. Особенно с учетом того, что по шведским законам того времени женщина не только не обладала избирательным правом, но и вообще считалась недееспособной, то есть не могла без разрешения мужа заниматься любой деятельностью, включая изготовление каких-либо товаров собственными руками и мелочную торговлю.
Поэтому, оставшись без мужа, Андриетта первым делом сняла для себя и детей комнату в одном из спальных районов города, сведя, таким образом, расходы на жилье к минимуму. Однако помогло это ненадолго – в конце января 1838 года скончался ее свекор Эммануил Нобель, изредка подбрасывавший хоть какие-то деньги. После смерти старого Нобеля финансовое положение семьи стало ужасающим. Андриетта была вынуждена съехаться с матерью, сняв для этого жилье на самой окраине Стокгольма, в его полудеревенском квартале Ладугордсландет. О том, в какой бедности жили Андриетта и дети, можно судить по свидетельству Марты Нобель-Олейниковой о том, что одним из самых мучительных воспоминаний Альфреда было то, как он, посланный матерью в лавку, чтобы купить продукты для ужина, потерял выданные ею деньги – монетку в 25 эре.
В поисках источника заработка старшие братья, Роберт и Людвиг, начали продавать на улицах спички. Но, как вскользь замечает Карлберг, «похоже, дальше продажи спичек дело не пошло, в то время как в других районах Стокгольма их ровесники с раннего утра до позднего вечера трудились на чадящих фабриках, хотя труд детей моложе девяти лет был запрещен законом». И это тоже было, безусловно, не случайно. Андриетта, уже узнавшая, каково это – потерять ребенка, не была готова отправить своих мальчиков на такие работы, где их жизнь и здоровье подвергались опасности. В начале октября 1838 года ее постиг еще один удар – в возрасте двух лет умерла единственная дочь Генриетта. А тут еще самый младший, пятилетний Альфред, с рождения отличавшийся хилым здоровьем, стал постоянно болеть и большую часть времени был вынужден проводить в постели. Андриетта, видимо, дала себе слово любой ценой не позволить смерти забрать у нее Альфреда, и старалась как можно больше времени проводить возле его постели, читая ему сказки или ведя задушевные беседы.
Судя по всему, Андриетта многие ночи проводила, бодрствуя у постели сына из опасений, что мальчик внезапно умрет в то время, когда она будет спать. «Моя колыбель была похожа на кровать мертвеца, и в течение долгих лет рядом со мной бодрствовала моя мать, беспокойная и испуганная», – вспоминал годы спустя Альфред Нобель. Думается, именно в эти дни у него возникла особая связь с матерью, переросшая в то, что поклонники психоанализа любят называть фрейдистским комплексом.
Во многих книгах о семье Нобель упоминается домашнее предание о том, что в какое-то время Андриетта то ли открыла лавочку, то ли торговала вразнос овощами и молочными продуктами, но, скорее всего, это не более чем легенда, поскольку, как уже было сказано выше, подобная деятельность считалась бы для нее противозаконной. Вместо этого она открыла домашнюю школу для девочек – из тех, которые тогда во множестве существовали по всей Европе. Математике, иностранным языкам и прочим «ненужным» предметам там, разумеется, не учили, но зато были уроки рукоделия, домоводства и танцев – словом, всего того, что было необходимо девушке, чтобы стать хорошей женой и матерью.