Уважаемые читатели!
Этот номер журнала мы выпускаем в чрезвычайной для нас ситуации — редакция лишилась своей многолетней полиграфической базы, рижского Дома печати, откуда вместе с редакциями других изданий (кроме коммунистических) практически была выдворена в начале января. Дело в том, что коллектив Дома печати и правительство республики решили создать на базе издательства и типографии акционерное общество, предложив прежнему безраздельному владельцу — КПСС — четверть всех акций. Компартия, до сих пор получавшая большую часть прибылей от не принадлежащих ей газет и журналов, с таким решением не согласилась. Возник имущественный спор. В качестве решающего аргумента в этом споре коммунисты выбрали автомат. 2 января редакционный корпус и производственные помещения были захвачены вооруженным отрядом милиции особого назначения. Конфликт перешёл в новую плоскость — в ход пошли угрозы, обыски, унизительные досмотры и даже избиения. ЦК компартии Латвии решил прибегнуть к языку диктата и усмирить взбунтовавшихся «батраков». Впору было создавать «Совет солдатских, рабочих и крестьянских депутатов». Но не тут-то было: прежде всего рабочие-полиграфисты, а затем и журналисты отказались работать под дулами автоматов и ушли из Дома печати.
Сегодня всё создававшееся годами газетно-журнальное дело в Латвии находится под угрозой вымирания. Культуре нанесён невосполнимый ущерб.
Вот почему наш журнал превратился — временно, мы убеждены в этом — в тоненькую тетрадку: исчезли многие рубрики, не увидят свет целый ряд подготовленных к печати материалов. Мы всё же выходим благодаря самоотверженности, солидарности и товарищеской помощи полиграфистов типографии «Рота». Спасибо им за это. Надеемся, что читатели «Даугавы» поймут ситуацию, в которой очутился журнал, и проявят выдержку, терпение и доброжелательность
Бред
I
Замысел этой повести дало автору случайное, разделенное годами, знакомство с двумя разведчиками разных национальностей (один — весьма неясной; другой же написал о своём прошлом более или менее правдивые воспоминания). По всей вероятности, оба они никак не типичны. — Разумеется, автор взял у них лишь некоторые черты и существующих в действительности людей не изображал.
Дом был новенький, только что отстроенный в одном из западных кварталов Берлина при помощи разных обществ с малопонятными названиями вроде Де-Ге-Во или Бау-Ге-Ма, на деньги, полученные по плану Маршалла[1]. Квартира Шелля была небольшая, всего из двух комнат. В кабинете, освещённом венецианской люстрой, было много книг, были две картины, — «как будто недурные, но без подписи не скажешь», — были старинные часы с фигурами — «что-то мифологическое?», — был резной шкапчик с фарфором. «Никак не похоже на кабинет знаменитого разведчика, — думал полковник. — Зато сам он именно таков, каким должен быть… Играет хорошо, хотя ничего особенного в его игре нет. Я сам, пожалуй, играю не хуже».
— У меня триплет: три короля, — сказал Шелль, открывая карты.
— У меня четыре валета, — ответил полковник. — Вам не везёт. Мне говорили, будто вы в последний месяц проиграли в игорных домах Берлина чуть ли не сорок тысяч марок?
— У вас осведомлённые друзья, — сказал Шелль, делая вид, будто подавляет зевок. — Однако на сегодня действительно довольно.
Он вынул бумажник и отсчитал ассигнации.
‒ Кажется, так, но, пожалуйста, пересчитайте, я мог ошибиться.
Полковник, не считая, сунул деньги в карман.
— Вас подвела эта последняя ставка.
— Та же самая игра раз случилась с Людовиком ⅩⅣ[2]. Великий король не любил проигрывать, нередко мошенничал в игре и при большом проигрыше часто отделывался шуткой. В ту пору играли в какую-то игру, напоминавшую наш покер. Ставка была огромная, король проигрывал, и ему не очень хотелось платить. Он сказал победителю: «У меня три короля, но, включая меня самого, это составит четыре. Я выиграл». «Ваше величество проиграли, — хладнокровно ответил придворный, — у меня четыре валета, но, включая меня самого, это составит пять».
— Кажется, в ту пору мошенничали чуть ли не все?
— Это случается и теперь. Дело нетрудное. Хотите, я вам покажу, как это просто? — сказал Шелль. Он собрал карты, долго их тасовал и сдал снова. На этот раз три короля оказались у полковника, а четыре валета у него.
— Не знал за вами этого таланта, — сказал полковник, смеясь, всё же несколько озадаченно. — Вы могли бы его использовать.
— Ни за что. В карты я всю жизнь играл вполне честно… Хотите закусить? У меня есть кое-что.
— Это отчасти зависит от того, что именно у вас есть. Много ли мне, впрочем, нужно? Дайте мне омар Термидор, фазана, креп Сюзетт, бутылку шампанского, и я буду удовлетворен.
— Этого, к сожалению, я вам предложить не могу, но у меня есть пиво, сыр и какая-то из бесчисленных немецких колбас: Weisswurst, Bockwurst, Knackwurst, Leberwurst, Rothwurst[3]. Ещё недавно у меня оставался старый Иоганнисбергер, на мой взгляд самое лучшее белое вино в мире. В 1946 году, в пору германской нищеты, я приобрёл две дюжины бутылок за десять пакетов папирос «Честерфильд». Продавал не то князь Маттерних, владелец иоганнисбергеровских виноградников, не то какой-то субъект, укравший эти бутылки у князя: тогда трудно было разобрать. Не говорите: «как же вам было не стыдно покупать!» Я не слишком брезгливый человек, — сказал Шелль.
Он сидел, развалившись в кресле, заложив ногу на ногу. Лицо его выражало полное удовлетворение жизнью. «Как будто воплощение кейфа! Знаю я твой кейф! Может быть, ты проиграл последнее и теперь в отчаяньи, — подумал полковник. Он никогда не занимался игрой в Шерлоки Холмсы[4], но наблюдения делал всегда, особенно же в тех случаях, когда нанимал новых важных агентов; старался делать и выводы, впрочем, в отличие от Шерлока Холмса, без малейшей уверенности в их правильности: слишком часто ошибался. — Одевается прекрасно, хотя так следует одеваться человеку лет на десять его моложе. Ему, помнится, сорок два. Он, верно, один из тех людей, которые говорят, что одеваться нужно либо у двух-трёх первых портных мира, либо у старьевщика. Покрой английский, но шит костюм не в Англии, там теперь больше нет таких превосходных материй. И не в Соединённых Штатах… Туфли на высоких каблуках, это странно при его огромной фигуре. Уж не хочет ли гипнотизировать людей ростом? Тогда, значит, позёр. Не люблю».
Сам полковник был в штатском дорогом костюме, но носил его небрежно, брюки были не выглажены. Молодой племянник полковника Джим весело говорил, что небрежность дяди умышленная и очень персональная. «Вы следуете примеру Черчилля[5], дядя: у него рассчитана не только политика, но и шляпа». — «Зачем же мне рассчитывать?» «А зачем рассчитывает Уинни? И вы оба старомодны. Но вы не огорчайтесь, — говорил Джим, — с вас, как со старого военного, и спрашивается тут мало. Президент Эйзенхауэр[6] думает, что умеет носить штатское платье. А Идену[7], должно быть, смешно на него смотреть, как Айку[8] было бы смешно смотреть на Идена, если б он увидел его в военном мундире. Один я одинаково элегантен в мундире и в штатском». «Ты глуп, Джимми», — говорил полковник. Так обычно кончались их разговоры.
— Давайте, что есть. Когда нет Иоганнисбергера, надо пить пиво; когда нет омара Термидор, надо есть колбасу. Такова моя жизненная философия.
— Она не блещет оригинальностью, однако совершенно справедлива, — сказал Шелль. Он тоже «наблюдал». «Много я их всех видел! Пора бы и перейти к делу. Некоторые из них делают вид, будто у них, как у Наполеона, нет ни одной свободной минуты, и говорят наполеоновским тоном, отрывисто и кратко, этот не таков». Ему нравился полковник: и тем, что был очень прост, вежлив, даже приветлив, и тем, что пришёл к нему в гости, закусывал с ним и играл в карты, вёл себя не как будущий начальник. «Наружность у него искусно обманчивая. Похож на старого провинциального доктора, лечащего бедных пациентов и ещё приносящего им лекарства. Доброта, благодушие, непоколебимое спокойствие: в мире всё идёт превосходно. «Take it easy, don’t worry…»[9] В этом огромная сила американцев, сделавшая их самым могущественным народом в мире… Седые волосы, лицо как будто ещё молодое, но щёки уже чуть дряблые, с красными жилками. А глаза настоящие. Он, быть может, самый замечательный знаток шпионского дела из всех, кого я знал. Сколько трагедий через него прошло!»
— Я сейчас принесу что найду, — сказал он и встал. «Вышел как Эрроль Флинн[10]», — подумал полковник.
Эррол Флинн
В углу комнаты была виолончель. Полковник встал и подошёл к книжным полкам. «Так и есть, он intelligentsia», — очень не любил это слово, неизвестно как возникшее в России и в чуть-чуть изменённом смысле перешедшее в англосаксонские страны. «Фрейд… Юнг… Говорят, он был одно время нервно болен, это не проходит даром и в случае выздоровления. Ещё стоит ли с ним связываться? Увидим по первому опыту». На полках были классики, но были и дешёвые детективные романы. «Вот и суди о человеке по его книгам. Я видал и таких агентов, неважные были агенты»… «Фарфор хороший. Трёхцветный Минг[11]! Однако! Видно, были большие деньги или же здесь купил тотчас после войны». В фарфоре полковник знал толк. Сам в молодости собирал коллекцию фарфора, преимущественно старого американского, в своём небольшом имении в Коннектикуте. Этот деревенский дом полковник купил на сбережения и почти никогда в нём не жил: собирался в нём поселиться после выхода в отставку. Хотя он любил деревенскую жизнь, всё же отставка за предельным возрастом была его кошмаром: не видел, что будет делать без службы и как заполнит двадцать четыре часа в сутки. Службу свою он любил чрезвычайно и не находил нужным её «проклинать», как это часто делают люди.