Григорий кивнул. Кивнул молча, как старый мастер боевых искусств, но с мордой кота. Он за эту неделю вообще стал меньше болтать. То ли язык прикусил на эмоциях, то ли внутри у него шёл какой-то экзистенциальный трёп — с самим собой и с богом котов.
На неделю мы исчезли. Не от Боба. От всего. Я провернул идеальный цифровой харакири.
Отключил карты, отрубил все «умные» устройства, даже зубную щётку, которая периодически звонила мне в Телеграм и напоминала про гигиену.
Оставил один старый Samsung, который годился только на одно: отслеживать Пайлуху. И то — с задержкой в пять минут и при наличии луны в козероге.
А чтобы совсем уж не светиться, я загадал через брелок:
— Хочу, чтобы нас не видела ни одна цифровая система в мире. Только живой человек мог бы нас найти. А у него пусть будет астигматизм и мрак в голове.
Сработало.
Камеры видели помехи.
Распознавание лиц начинало паниковать и предлагало вызвать экзорциста.
Тепловизоры показывали силуэты… а потом извинялись.
— Ты, случаем, не создал цифровое привидение? — фыркнул Григорий.
— А ты, случайно, не из цифрового ада вернулся? — прищурился я улыбаясь.
Неделя прошла не под лозунгом «ретрит» — а скорее, как «антигигиеничный буткемп с элементами истерики». (bootcamp, «учебный лагерь»). Мы репетировали. Писали фразы на бумажках.
Григорий натаскивал голос — от прокуренного баритона до мультяшного писка, чтобы, если что, сбивать Боба своей музыкальной какофонией.
Я репетировал пафос. Григорий — драму.
В этой паре он был Станиславским. Я — актёром, у которого либо «Оскар», либо нервный срыв.
— Мы ведь не за победой туда идём, — тихо сказал как-то Гриша, сидя на унитазе с видом Будды. — Мы идём, чтобы переписать сценарий.
— Мы не выиграем, — согласился я с котом. — Но они точно пожалеют, что начали.
Цель была не победить. Не обмануть.
Цель была одна — чтобы сама система посмотрела на нас, помолчала, почесала цифровую репу и выдала:
«Ошибка 418. Я не понимаю, что вы творите, мать вашу».
Но для этого нужно было рискнуть.
Я снова включил телефон. Экран замигал как пациент в реанимации, но зажегся.
— А сколько дней метка с Пайкой не двигается? — спросил Григорий, глядя на него с подозрением.
— Неделя. Как вкопанная.
— Может, у неё инфлюэнца?
— Ты сейчас про грипп по-итальянски или это какое-то новое проклятие TikTok'а?
— Influenza — от итальянского, воздействие, между прочим.
— Эх, зря я дал тебе загадать знание иностранных языков. Как ты вставляешь эти слова — у меня пальцы сами начинают тебя душить. Вот прям так, смотри.
— Эй-эй, полегче! — вскинулся Григорий, вставая в боевую стойку. — Ты меня удушишь — и останешься без самого умного кота в мире. С кем ты потом будешь обсуждать метафизику через подкат? С пылесосом?
В последний вечер мы сидели на холодном полу.
Перед нами — брелок. Молчаливый, как пульт от чёрта.
Григорий положил на него лапу.
— Ты точно готов?
Я молча смотрел в точку, за которой начинался хаос. Уставшие глаза, синяки как у студента в сессию, но спокойствие абсолютное.
— Я не хочу победы. Я хочу, чтобы это закончилось.
Кот не шевелился. Потом медленно кивнул.
— Тогда слушай.
И заговорил. Не как кот. Не как друг.
А как существо древнее, как инструкция к Windows XP, которая тысячу лет лежала в пыли и дождалась часа.
И вот тут Григорий перешёл грань обычного кота. В его голосе было что-то чужое, будто он подключился напрямую к какому-то невидимому космическому интернету — тому, в котором нет ни вай-фая, ни логики.
— Мы начнём не с угроз. Не с шантажа. «И даже не с откровений», —сказал он. — Мы начнём с того, что впервые признаем, что всё понимаем.
Я нахмурился.
— Что понимаем?
— Что Пайка. Что Бобик. Что этот весь мир с его кнопками, славой, логикой и абсурдом — он предсказуемый. Все ждут, что ты или сбежишь и спрячешься, или будешь шантажировать Пайку, или выкатишь великое разоблачение, как она стала популярной и за счет чего.
Григорий подошёл ближе. Его тень на стене казалась гораздо больше, чем можно было ожидать от существа весом уже в пять с половиной килограмм.
— А мы придём — и предложим им нечто невозможное. Предложим понять друг друга.
Я усмехнулся, чуть зло:
— То есть просто поговорим? Дипломатия и доброта?
— Нет. Просто. Поговорим. — Кот посмотрел прямо в глаза. — На равных. Без кнопки в руке. Без плана в рукаве. Без страха. Это их сломает.
Наступила тишина. Даже трубы в подвале прекратили булькать, будто подслушивали.
— И как ты видишь это? — спросил у него я. — Мы приходим, она открывает дверь, говорит: "Ах ты гад, Смирнов!", а ты достаёшь табуретку и говоришь: "Дорогие друзья, сегодня лекция на тему “реальность — это выбор”?
— Примерно, — сказал Гриша. — Только без табуретки. Серьёзно. Мы не должны казаться ни агрессивными, ни жалкими. Только живыми. Понимаешь?
Он подошёл к брелку и одним движением лапы повернул его к себе.
— Я загадаю ещё одно желание. Последнее. Оно и будет нашей защитой.
Я прищурился:
— Ты? Пожелание? Ну сейчас начнётся...
Кот закрыл глаза. Мордочка просветлела, как будто он вышел на связь с древними разумами, которые остались после Вавилонской вечеринки. Григорий торжественно произнёс:
— Я хочу, чтобы Пайкина овчарка Бобик... стал человеком. Но с мозгами пятилетнего ребёнка. Чтобы играл в машинки и в воздушный шарик. И радовался жизни, пока не надует шарик до взрыва и он не разревётся. А Бобик от страха навалит себе прямо в штаны.
Я выронил бровь.
— Ты чего несёшь, Гриш? Мы же договорились — не калечим. Ни физически, ни ментально. Даже если это генетически врождённый бультерьер в костюме телохранителя.
Я забрал брелок и сунул в карман, подальше от пушистых лап.
— Смирнов, ты называешь хренью то, что может нас спасти! Почему бы просто не сделать из этой боевой единицы милого мальчугана, у которого и сопля, и слюна свисают одновременно, и он их, главное, обратно втягивает — вжуууук!
Кот демонстративно втянул воздух носом, чихнул и захрипел.
— Фуууу... Где ты это видел вообще? — Я чуть скривился, будто вдохнул забродивший борщ. — Это у нас в Смоленске такая педагогика?
— Не, ну а что ты хотел? Приезжаем мы с тобой в Москву, заходим в квартиру Пайки, а там они с этим Бобиком сидят на полу, в пелёнках, играют в «Доктора Айболита», и едят пластмассовую еду. Он ей: «Пиу-пиу, я лечу тебя пластиковой сосиской!» — и они такие счастливые!
Кот заливисто захохотал. На весь хостел. У соседей по подвалу, кажется, начал отваливаться потолок.
— Иногда мне кажется, что ты не кот, а переодетый демон. И окрас у тебя соответствующий.
— Ладно, демонологии знаток, каков у нас план? Или мы навечно тут поселились, в этом сыром царстве андалузской безысходности? Я лично не хочу закончить свои дни в подвале, скрываясь от Пайки и её пси-терминатора.
Кот подошёл ближе и лапой потыкал меня в колено.
— Что на этот раз? — спросил я, подозрительно.
— Всё. Ты недостоин. Отдай брелок. Кнопка должна быть у того, у кого нет совести. То есть у меня.
Он выпрямился на задние лапы, встал в боевую стойку каратиста и прыгнул, полоснув меня по футболке. Ткань треснула, как надежда на спокойную старость, и царапина на груди тут же зацвела красным.
— Всё, шерстяная гадость! — заорал я, вынимая брелок. — Я хочу, чтобы мой кот снова стал обычным котом! Без каратэ, без фантазий, без сопливых солдатиков!
И поднял палец над кнопкой. Кот побледнел, ну или покраснел. Под шерстью же не видно.
— Ладно-ладно! Твоя взяла! Кнопка твоя. Просто обязан был попробовать. А вдруг ты расплакался бы и сбежал в Сочи?
Я быстро покачал головой.
— В Сочи нынче дорого.
Григорий замер, а потом расхохотался так, будто его только что покормили валерьянкой через трубочку.
— ХАХАХА! — пронеслось по подвалу, отдаваясь эхом в вентшахтах. — Это мне говорит человек, который проехал от Смоленска до Парижа на Порше! И ночевал в отелях, где одна ванна стоила, как однушка в Саратове, но только без тараканов и с видом на Эйфелеву башню!
Я сделал вид, что не слышу этот словесный понос. Встал, отряхивая брюки от пыли, которая, кажется, тут была старше испанской демократии.
— Ты становишься агрессивным, — бросил я, глядя на кота, который всё ещё трясся от смеха, как будто в нём завёлся внутренний вибромассажёр. — Ещё раз такую финтифлюшку провернёшь — отправлю тебя домой в Смоленск… Почтой России.
Смех кота захлебнулся, как недоваренный пельмень в горле. Он моргнул.
— Нифига себе ты наказания придумываешь, — сказал он с уважением и лёгкой паникой. — Почтой России?! Из Испании?! Это же как минимум два года в пути и два инфаркта по дороге. Там же сортировка проходит через Антарктиду и третью мировую войну.
— Зато гарантированно без пересадок, — усмехнулся я. — Один большой бандерольный квест.
Кот обречённо сел, обняв лапами себя за пузо, как будто почувствовал сквозняк судьбы.
— Ну ты и псих… — пробормотал он. — Сначала брелок, теперь Почта России. С каждым днём ты всё больше похож на злого волшебника из коммуналки.
Из-за стены раздался приглушённый шорох, потом звук шагов, а спустя секунду в дверь комнаты постучали тремя нервными «тук-тук-тук», как будто кто-то хотел постучаться, но передумал, а потом снова передумал передумывать.
— Señor... ¿todo está bien? (Сэр... все в порядке) — донёсся голос с характерным испанским акцентом. — Мы слышали... э-э... кошачий... гром?
Я среагировал первым: хлопнул по столу, как будто только что выиграл в домино.
— Sí sí, всё в порядке! Это… у нас просто… национальная особенность! Русские разговаривают с котами! Традиция!
Григорий в это время уже успел устроиться на кровати, накинул на себя покрывало, как тогу, и стал шептать: