Никто в своем уме не станет спорить с мужиком, который в два раза выше, в два раза тяжелее, в два раза раздражительнее и в три раза самодовольнее тебя. Попробуй поспорить с Гераклом, и от тебя мокрого места не останется. Так что прав он был всегда. Стоит такому притащить в ремонт свою колесницу, как тут же раздается: «Все вон! А-а, мистер Геракл, мы как раз свободны, давайте-ка мы ею займемся!» — и пара сотен не столь крутых колесниц с переломанными осями может рассыпаться в прах, пока Гераклова эксклюзивная гоночная модель гордо рулит в начало очереди.
Вешали колесо и мыли колесницу за счет гаража — разумеется, в качестве любезности. Геракл всегда делал из своей пароконной повозки помойку на колесах; она была вечно набита пустыми мехами из-под вина, объедками вчерашних голубей и прочими следами жизнедеятельности.
Какая разница.
Пока колесницу приводили в порядок и начищали до блеска, Геракл сидел на охапке соломы и рассматривал картинки с нимфами. Иногда к нему подходили и просили автограф, и тогда он царапал свое имя заостренной косточкой на восковых табличках. Он никогда ни за что не платил, а если бы его попросили, убил бы просящего. Его жизнь была проста. Он был совершенно простым парнем.
Женщины были нужны ему, как дрова, — чтобы было, во что всаживать свой топор, и для обогрева. Он любил раздвигать женские ножки и толчком входить внутрь. Ни одна женщина ему еще не отказала. Таково было его обаяние.
Вот и вся история. Ни одна из тех, кто попытался ему отказать, больше не могла ничего поведать. Ипполите почти удалось от него отделаться. Стоя над ее изможденным телом, он ощущал жалость. Он преследовал ее целый год — или то была Керинейская лань? Он уже не помнил. Это была долгая, изматывающая погоня через леса, и единственная женщина, которую он так долго не мог догнать. И она бы сбежала, если бы компания Геракловых друзей не устроила на нее засаду в горах.
Он стоял над ней, его пот капал ей на лицо, ему хотелось ласково помочь ей встать на ноги и как следует накормить. Он даже думал на ней жениться. Он так и спросил: «Ты выйдешь за меня?» — стоя над нею и помахивая своей дубинкой. Она ответила что-то вроде, что амазонки никогда не выходят замуж. Глупость какая-то. И тогда до него дошло, что она всего лишь женщина, ничем не лучше остальных, и совершенно не в состоянии понять, что для нее действительно хорошо. Он немного поколебался, а потом сшиб ей голову, как обезглавливают пустынный кактус, чтобы добыть воду.
Кровь залила ему ноги. Там до сих пор оставалось немного, под ногтем большого пальца, маленький мазок краски, вроде тех, которыми богачи метят свою собственность, чтобы уберечь ее от воров.
Бедный Геракл. Молоко Геры и Ипполитина кровь. Мужчина, отмеченный женщинами.
А потом ему в голову пришла одна очень неприятная мысль.
Что если Атлас никогда не вернется?
Три золотых яблока
Атлас пошел за тремя золотыми яблоками.
Потянувшись к первому, он почувствовал, как земля содрогнулась у него под ногами, и вынужден был прислониться к стволу дерева. Кора была прохладной и серебристой; яблоко упало ему в ладонь бликом жаркого золота. Словно кто-то другой сорвал его и отдал ему. Он беспокойно оглянулся. Вокруг не было никого. Лишь прозрачная прохлада ночи.
Атлас положил плод в карман и протянул руку за вторым. На сей раз он услыхал стон, да, несомненно, это был стон, и ощутил страшную боль в груди. Его шатнуло и бросило спиной на яблоню, а яблоко, совершенное и незапятнанное, скатилось по его плечу прямо в руку. Вот оно, покоится в чаше ладони, как маленький мир во всей своей безмятежной законченности.
Атлас долго смотрел на него. Ему казалось, что под полупрозрачной кожицей можно различить очертания континентов и едва уловимый блеск рек, бегущих из одной страны в другую. Он засмеялся; любовь и гордость охватили его. И вновь то самое невыносимое стеснение в груди. Ему захотелось заплакать, чтобы слезы дождем пролились на яблочное золото.
Он не привык чувствовать. В бесконечные часы одиночества он искал спасения в мыслях. Он сам придумывал математические задачи и сам их разрешал. Он вычислял пути звезд. Он пытался постичь судьбы богов и людей и создавал в уме великую историю мира. Эти мысли помогали ему остаться в живых. Эти мысли не давали ему чувствовать. Да и что ему было чувствовать, кроме боли и неимоверной тяжести?
Теперь же, когда он глядел на этот крохотный мир, его посетило чувство, которое он боялся узнать. И которому не смел дать имя.
В это время у Геракла, чью силу сковывала полная невозможность двигаться, был приступ паники. Он был один. Кругом не было ни огня, ни света, ни запаха еды. Никто не слушал его истории, никто не хотел с ним пить или восхвалять его подвиги. Единственным его собеседником был пресловутый шершень, который кружил где-то над ухом, мысле-оса, безжалостно жужжащая: Почему? Почему? Почему?
Атлас в саду отложил второе яблоко и потянулся за третьим. В голове у него раздался грохот; перед глазами, золотая, как яблоко, сверкнула молния, сбила третий плод с самой верхушки дерева и швырнула ему в руки. Атлас попытался поймать его, и земля кинулась ему навстречу. Яблоко было тяжелым, словно мысль. Оно лежало в траве прямо перед ним, но как ни старался, он не мог до него дотянуться.
Атлас испугался. Он был сыном Матери-Земли, и стоило ему коснуться ее, как к нему возвращались силы. Его родной брат Антей сошелся врукопашную с Гераклом, и долгое время казалось, что Антей победит, потому что всякий раз, когда Геракл швырял его на землю, тот поднимался с новыми силами.
До Геракла, у которого в минуты опасности обычно просыпалась способность соображать, наконец дошло, что для победы ему нужно поднять Антея над головой и раздавить ему ребра. Что он немедленно и сделал.
А сейчас Атлас в своей стихии и не может поднять с земли яблоко. С огромным трудом он подкатил его поближе к себе и теперь лежал, бессильно глядя на золотой блик в зеленой траве.
Вынужденное одиночество научило его сосредоточению. Он бродил по миру, всегда занятой и целеустремленный, организуя, строя, устраивая, взращивая лозы, делая вино, продавая его, снабжая богачей драгоценными каменьями, ведя беседы с сильными мира сего. Он и сам был одним из них.
Обладающие властью многого не замечают. Им нет в том необходимости. Замечают за них другие.
Атлас, хранитель мира, один во всем мироздании научился читать любой звук, любой знак. Он всегда знал, когда будет шторм или землетрясение. Он слышал запах гари, когда сталкивались и взрывались звезды. Он различал даже легчайшие звуки — человека, ворочающегося с боку на бок у себя в кровати, тревожный крик птицы, когда гиена тенью скользит в ночной тьме. Он слышал, как скалы сминают вчерашнюю жизнь в окаменелости. Он слышал треск падающих деревьев, когда человек расчищал себе место в лесах.
Сейчас, лежа лицом в траве, он слышал вопли ярости из Тартара, где обитали мертвые, где томились его братья, ненавидевшие смерть, алкавшие жизни, сгрудившиеся в тесном лимбе вечности, раздираемые желанием вновь ощутить время.
Атласу никогда не хватало времени для всего того, что он любил делать; теперь, обретя бессмертие, он нес бремя вечности. Вовек оставаться неизменным. Вечно выполнять одну и ту же задачу.
Он слушал. Он слышал, как женщина давит жуков в ступе, чтобы получить пурпурную краску, и представлял, что так будет всегда. Это была ее работа, и хотя она могла пойти поужинать или даже выпить, или пойти навестить друзей, или спеть песню — ее жизнь никогда не изменится. Да и какое ей до всего этого дело? Атлас прислушался в надежде уловить ее вздох — нет, она так и не вздохнула — она напевала и стучала пестом в ступе, и ее мысли были где-то далеко, с возлюбленным или с детьми, где-то в ласковом мареве теплого дня.
Хотел ли он сейчас, сию минуту, обменять свою жизнь на ее, отдать ей мир и взять ее ступу и пест?
Он обманывал себя. Когда он молил об освобождении от своего чудовищного бремени, на самом деле он его не хотел.
Он все еще был Атласом. Он был Господином Вселенной, чудом мироздания.
Его наказание было очень мудрым. Оно тешило его тщеславие.
Он взглянул на яблоко. Впервые он подумал, что и сам приложил руку к своей каре. Почему он восстал против богов? У него было все. Все на свете. У него было свое царство, у него была власть. Боги действительно возмутили афинян против атлантов, но что им дала эта война? Его прекрасные города и гавани покоились на дне морском. Интерьеры дворца украшали рыбы. У него больше не было мира, который он мог бы назвать своим.
Почему он не распознал собственных границ, а если все-таки распознал — почему ненавидел их всеми силами души?
Снова границы… Границы и желание…
Так уж заведено, что человек должен делать свое дело и бороться с миром. От века так повелось, что он должен принять вызов своей судьбы. Что происходит, когда солнце в своем дневном пути достигает зенита? Разве утро гибнет, когда становится днем, а день — когда превращается в тихий вечер и затем в усыпанную звездами ночь?
Гераклу было сейчас страшнее, чем когда-либо в жизни. Он мог принять любой вызов, кроме того, что заключался в отсутствии вызова. Он знал себя лишь в пламени битвы. Он определял себя, отталкиваясь от противоположностей. Сражаясь, он чувствовал, как работают мускулы, как кровь мощным потоком бежит по телу. Сейчас он не ощущал ничего, кроме бремени мира. Атлас был прав, мир был слишком тяжел для него. Он не мог нести эту тяжесть. Он был не в силах выносить это медленно вращающееся одиночество.
Атлас почувствовал, что рядом кто-то есть. Гера стояла под деревом, окутанная покрывалом.
— Атлас, — промолвила она, — почему ты лежишь на земле?
— Тебя послали, чтобы покарать меня?
— Возьми яблоко, Атлас, — сказала она.
— Я не могу. — Атлас засмеялся. Его поза и впрямь была нелепа.
— Атлас, ты знаешь, что это за дерево?