Дан шагнул ближе, жадно вслушиваясь.
— В чем дело? — резко повторил Загорский.
Гриша дернул плечом, ремень соскользнул, Гриша перехватил винтовку, штык качнулся вперед и вниз, на уровень живота Дана.
«Отброшу пинком!»
— У меня к тебе просьба, товарищ Денис, — доверительно заговорил Дан. — Время идет. Время все меняет. Завтра… ведь будет завтра, как ты думаешь? Аресты, аресты, сила есть, ума не надо, а потом будет результат.
— У врага найдется сказать больше, чем у любого доброжелателя. Короче, — потребовал Загорский, — или проваливай.
«Он меня отпускает, милостивый, прогоняет даже!»
— Куда спешить? — сомнамбулически тянул Дан. — На тот свет? На тот свет мы всегда успеем. Почему ты не арестуешь меня, товарищ Денис? Дай команду.
Гриша качнул штыком, посмотрел на Загорского, ожидая не команды, а всего лишь знака.
— Мы изолируем угрозу реальную, а не фикцию. — (Гриша опустил штык). — Ты бессилен, Дан, как и все вы, бывшие и не ставшие.
«Сейчас! Сейчас!.. — ждал Дан, прицеливаясь, примериваясь к винтовке, дрожа от нетерпения. — Проклятье, если бы их там не было, я бы вел себя по-другому».
— «Бывшие и не ставшие», — лихорадочно повторил Дан. — Сдаете Москву, а потом? Не допускаешь иного стечения обстоятельств?
— Москву не сдадим. А обстоятельства диктуются.
— Кем? Вами? — обретая прежнюю агрессивность, повысил голос Дан. — Значит, не арестуешь?
— Нет.
— Почему? — все больше распалялся Дан, сам себя не понимая, не этого же хотел, другого. — На меня есть приговор трибунала.
— Ты приговорен историей.
— «А ты бомбой!» — хотелось заорать Дану, бросить в лицо, плюнуть взрывом немедля: вот он, мой приговор!
— Ладно, иди, — злорадно сказал Дан, — ты заслушал свое преимущество. — И сунул руки в карманы медленным, угрожающим жестом. — Каждому по его делам.
— Владимир Михайлович! — спертым голосом вскрикнул Гриша и клацнул затвором, вогнав патрон. У него искрошилась выдержка терпеть этого если не контру, то наверняка психа.
Дан попятился, растопырив локти, не вынимая рук.
Загорский жестом остановил Гришу и посмотрел па Дана пристально. «Он еще может гадить, мелко пакостить, но разве па это все они, бывшие, замахивались когда-то?» Взгляд его словно говорил Дану: даже если у тебя оружие, я не унижусь бить лежачего. Коротким жестом он позвал Гришу вперед, и они пошли, шагая широко и в ногу, пошли, не оглядываясь — мало ли тут всяких встречных.
— Быстрее, — сказал Дан негромко. — Ну, быстрее же! — взмолился он.
Они не слышали, шли себе, над плечом Гриши покачивался штык.
«Я его отпустил жить, — подумал Загорский. — Но такой жизни не позавидуешь».
«Я его отпустил умереть, — подумал Дан, — на посту. Но чему завидовать?!»
Вот и весь разговор, комканный и рваный, как и вся его жизнь, бывшая и не ставшая. Вспомнил Берту и браунинг, последнее, что осталось…
«Раз-два», «раз-два», — удалялись шаги, стучали сапоги, будто шел один человек.
«Стой, время, стой! Остановись, мгновенье, ты прекрасно!»
Дан вырвал кулаки из карманов, затряс драными рукавами, его заколотило, он закричал:
— Быстре-е-ей! Бегом марш! Опоздаешь умереть, большевик, бего-ом!
А они шли, так же мерно и в ногу, не обернулись и не ускорили шага. Великодушие демонстрировали? А голос Дана сокрушал тишину в переулке:
— Са-аша! Со-оболев! Подожди-ите! Еще один смерти жаждет, суньте ему в пасть самоуверенную!
Вдруг трубный, дикий звук под ногами:
— Мя-ау! — Дан отскочил. Только сейчас понял: нет у него голоса, он не кричал, не орал, а шипел, сипел «кис-с», «кс-с», только и смог привлечь своим зовом бесприютного кота, хвост трубой, тощая спина дугой, весь каркасный, проволочный. Дан остервенело, с наслаждением пнул кота из всей силы, и тот кучно, тряпкой отлетел на три сажени, но не шмякнулся, а сразу на четыре ноги. И юркнул, растворился в стене.
««Но не разбился, а рассмеялся». Мне бы так — на все четыре ноги…»
Но у человека их только две. Шатко,
Стань па четвереньки, Дан. Упрись в землю всеми четырьмя, как паши предки. И будет тебе тогда и земля, и воля: как я хочу.
Но чем он тогда бросит бомбу?
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Черноусый командир расчесал усы янтарным гребешком, поднялся в сторону выхода впереди Ани, энергично размялся после долгого сидения, поднял и опустил одно плечо, потом так же другое, раздвинул — сдвинул плиты лопаток под тесной гимнастеркой. А руки держал неподвижно, согнув в локтях, вел перед собой сокровище — беременную жену, заслоняя ее всю, Аня ее не видела, а хотелось посмотреть еще разок, такая она пухлогубая, милая такая лапонька, какого она роста?
Слитный говор о разном, не спеша, переступая с ноги на ногу, все потянулись к выходу. Удивительно, до чего похожие лица, будто одна большая семья. И только затылки разные, стриженные и наспех завитые, короткие и длинные, каштановые, черные, рыжие. Тяжелые створы двери — внутрь покачиваются, то один, то другой их придерживает, чтобы не закрылись, передает свою услугу задним. Шли потоком, без давки, едва касаясь один другого.
В открытые двери потянуло запахом лучины, теплый, с детства знакомый дымок Аня чувствует за версту. Гриша ставит самовар внизу, будет угощать чаем после собрания.
На сцену из-за кулис вышел Владимир Михайлович, все в порядке. Аня приветственно ему помахала, он заметил, улыбнулся, покивал ей, будто давно не виделись, подошел к Мясникову, что-то сказал ему, как вы тут без меня или что-нибудь похожее, бросил папку на стол, а как будто от этого его движения вдруг звонко треснуло, зазвенело, сыплясь, стекло балкона, что-то тяжелое бухнуло в деревянный пол. Говор будто срезало, и в тишине зашипело, ровный шум, будто примус горит, запахло гарью, химической, мерзкой, шествие вмиг порывом к двери, как па магнит гвозди, тяжелые створы ударили в притолоку, захлопнулись — ловушка, взметнулись руки,
Пытаясь открыть, шум, крики: «Бомба!» Аня видела перед собой одни затылки, плотно вмятые в тело толпы. Что случилось? Какая бомба?! Где, у нас? Как изменились, исказились лица, шум страха в зале, мельтешение рук у двери, беспомощное и жалкое, и все это у нас, в МК!
— Спокойно, товарищи! — зычно крикнул Владимир Михайлович, покрывая шум. — Спокойно! Сейчас мы все выясним.
Толпа на миг стихла, ослабила давку, створы на-конец разошлись, груда передних сразу вывалилась в проем.
«Двадцать пять, двадцать шесть, двадцать семь…» — слышался Ане счет, или это стучало, гулко тикало в ее ушах сердце?
Загорский сбежал со сцены, раздвигая руками людей, будто плывя водовороту наперекор, и — к змеиному шипению: он здесь главный, ему надо обезопасить людей в его родных стенах, где ему с утра до ночи приходилось успокаивать и призывать, порицать и хвалить, внушать и растить веру, а сейчас вот заминка, недогляд, промах, надо схватить и выбросить. Аня бросилась к нему, тоже крича, винясь перед всеми, ближе к нему — вместе наступить на горло шипению, увидела его лицо, бледное, решительное.
«Тридцать восемь, тридцать девять, сорок…»
Вот он, совсем рядом его глаза, он нагнулся — и тут как будто Земля вздохнула, легко колыхнув пол и стены.
Вздыбило кровлю, снесло потолок, задняя стена здания рухнула на ограду и в сад, осколки кирпича, мебели, клочья одежды, ножки стульев — россыпью в Чернышевский переулок. В ближних домах повылетали стекла, повалились трубы.
Сразу после грохота, гула, треска, в страшной краткой тишине под шорох осыпи раздался крик новорожденного. Послышались стоны и зовы и тут же первые голоса команды. Со стороны Моссовета гулкий топот множества ног — весь пленум бежал на помощь.
Гудки машин, вой сирен, звон пожарных повозок.
Первым рейсом карета скорой помощи вместе с ранеными увезла молодую мать с младенцем. Кем он будет, рожденный взрывом?
Усатый командир, весь в серой пыли, без фуражки, в струпьях серой крови по лицу, остался вызволять раненных.
Контуженный, оглохший Ярославский держался рукой за голову и пытался растаскать обломки. Ранены Мясников, Ольминский, Пельше, редактор «Известий» Стеклов, у многих переломы рук, ног, почти у всех контузия, ушибы, ссадины.
Мелькали пожарники, врачи, чекисты. Дымная пыль руин клубилась в свете автомобильных фар, факелов и лучин.
Извлекали из-под обломков тела, щупали пульс, отирали лица от пыли и крови платком, рукавом, шинелью, смотрели, кто это. Обезображенных не могли узнать, искали мандаты.
Вытащили Сафонова, члена Реввоенсовета Второй армии, старого большевика, каторжника, он бодрился, еще мог говорить, улыбался оскалом, но уже видно было — ему не выжить, перебит позвоночник.
Убит Титов-Кудрявцев, комиссар полка Первой Московской рабочей дивизии.
Убит Кропотов, депутат Моссовета, преподаватель партийной школы.
Убита Мария Волкова, работница Трехгорки, член губкома РКП (б), слушательница Коммунистического университета.
Убита Анфиса Николаева, портниха, секретарь парткома Железнодорожного района.
Убита Игнатова, активистка из Уваровского трамвайного парка.
Убиты большевики Разоренов-Никитин, Танкус, Колбин.
Убит Кваш, секретарь Московского Бюро субботников.
Убита Аня Халдина.
Растерзанное тело Загорского нашли под утро.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Измотанный и счастливый Денис Шаньгин приехал и Москву двадцать восьмого сентября, в воскресенье, добрался-таки за месяц. Вылез из вагона на дощатый перрон и шел, с улыбкой, задрав голову к небу, не замечая толкотни вокруг, — и охота же дуракам ехать куда-то, знали бы, каково в поездах и на станциях. Он еще может гордиться тем, что жив и как будто цел, и даже не с пустыми руками. В тощей торбе остался большой сухарь, горсть сушеных грибов и вяленая медвежатина в свертке, целехонькая, гостинец из Рождественского для дяди Володи.
Выйдя на Каланчевскую площадь, он остановился, полюбовался вокзалами, там флаг у входа и там флаг, но наблюдал за людьми некоторое время — спешат, торопятся, а вот ему теперь