Естественно, никто из переселенцев на улицу не вышел и ментам звонить не стал. Бороться с криминалом — это не в Германии детей плодить, надеясь на повышение пособия. Невидимых тварей стало больше — залаяли собаки. Кого-то кто-то укусил, и через некоторое время все свалили, благодарение господу и его ёбаной матери.
Ему приснилось, что за оградой живёт и дышит ещё одна, совсем старая тварь, старше всего, что есть вокруг. Если написать о таком историю, будет смешно, только не сейчас, это будет пиздец всему, если сейчас.
From: ***@gmail.com
To: L ***@yahoo.com
«…«чтоб умереть, нужен дом». Дорогая L, ты тоже часто цитировала сибирский панк, который уже никакой кислотой не вымыть из наших голов. Как будто экстремальный опыт тюменских психопатов, отражённый в этих простых и подчас нелепых словах, придаёт нашему личному опыту двойное измерение. У меня всё хорошо — может быть, даже и не умру, и напишу то, что собирался.
Вайфай здесь уже доступен, квартиру в Н. братец сдаёт каким-то… кажется, нацмены, но люди очень приличные. Если закончатся эти деньги, попрошу у него.
Я хочу тебе кое-что объяснить. Если я сбежал от бабы, которая достала меня своей дешёвой благотворительностью, графоманством в духе «ах, какая я сегодня неоднозначная — покрасилась пёрышками и купила оранжевый лак» и просьбами это графоманство пристроить в журнал, — это не значит, что я немедленно привяжусь к кому-нибудь другому, даже к тебе. Ты спрашивала, почему я стал таким. А я таким и был. Несчастные реактивные психопаты — это обыватели, убитые реальностью, им швырнули в морду экзистенцию, липкую, грязную, похожую на полупереваренные лёгкие — и они сбежали от неё в четыре стены. Для меня же состояние одиночества — норма. Но это я только тебе говорю: наивные барышни пусть думают, что я страдаю, жалеют и подкармливают.
Наверно, я виноват перед тобой, но мы не встретимся, пока ты не поймёшь одной простой вещи. Педофилофобия — дешёвая подделка, созданная обосравшимися от ужаса перед надвигающимися переменами безграмотными бастардами, отсюда такие топорные запреты. Человек, объясняющий любовь к детям извращённостью и садизмом, для меня — такое же говно, как соседи из города Н., даже если он защитил две диссертации. Дети — единственные люди, которых я могу подолгу терпеть, если их вообще можно назвать людьми.
Не огорчайся. В конечном счёте, никто ничего не потерял. Все эти статусы, горизонтально-вертикальные связи и обязательства — не то, ради чего стоит выгибать судьбу в скобку и закручивать в узел. Нам всем нужно совсем чуть-чуть, дорогая L.
И зря ты написала в рецензии, что я сатирик. Я не сатирик, я мистик и моралист. Неужели это настолько непонятно?»
To: ***@gmail.com
«Delivery to the following recipient failed permanently.
The email account that you tried to reach does not exist».
— Как ты интересно врёшь журналистам, — сказала Юлиана.
— Отстань, — отмахнулся отец. — И волосы подбери: здесь не Бавария, здесь schwarze Drecksauen[3]. Примут за проститутку.
— Ты не знаешь, но меня и в Баварии наци принимали за проститутку, потому что русская беженка. Ведь «все русские и украинки — проститутки».
Она помолчала и добавила:
— Да ты был всё время пьяный тогда, зачем с тобой говорить.
— Сама виновата, — невозмутимо ответил отец.
— Расскажи, что я сделала, что стала виноватой. Ты, наверно, вездесущий, как Иисус, ты меня тогда видел. У тебя стакан с водкой был вместо магического кристалла.
— Ты дура, — ответил отец. До прихода автобуса оставалось ещё минут пятнадцать, а если учесть, что автобус всегда опаздывал, — полчаса. Можно было ещё ругаться и ругаться.
Она огляделась вокруг. Куча тряпья из секонд-хэнда «Хороший выбор» (распродажа джинсов по тридцать рублей штука). Куча инструментов на полу, прикрытых газеткой, как говно. Куча вечно кому-то демонстрируемых бумажек на языке, похожем на русский из старых книг, как утюг — на ядерную боеголовку. Юлиана прикрыла глаза, ей показалось, что из этой кучи вылезает пепельный червь и быстро-быстро всё сжирает.
— Да, я дура, удивительно, как мне выдали Hochschulreife[4]. Ничего, что здесь им можно подтереться.
— Пойми, я тебя не держу, — сказал отец. — Ты можешь хоть сейчас уйти. Правда, не держу. А без этой овцы, твоей матери, всем гораздо лучше. Найдёт себе там какого-нибудь жирного армянина, мало ли ослоёбов. На пособие многодетной мамаши можно троих жиголо прокормить.
— Что ж ты жаловался? — холодно спросила Юлиана. — Или тебя кормит многодетная тётка на пособие, и ты терпишь кучу орущих киндеров, или ты работаешь сам. За последние два года ты работал ровно два месяца. Делай выводы.
— Я не мог на дойчей работать, — пробормотал Фрейман. — Я для них человек второго сорта. Ну, и у меня высшее образование, а тут эта акушерка вечно брюхатая. Может делать две вещи. Рожать и смотреть сериал. Рожать и смотреть сериал. И соседи, сплошное быдло, даже инженеры — быдло, а я, может, хочу книгу почитать вместо того, чтобы с ними общаться. Типа Кафки.
— …а ещё она может мыть посуду в гаштете, убирать за тобой и содержать тебя.
— Мне плохо от этих баб. Когда толстая баба небритая, и постоянно рожает, и кругом младенцы, такое чувство, что находишься в склизкой… это… квашне. И запах этот. Ты не такая, но ты ещё хуже.
Он накинул ветровку, взял потрёпанный кожаный портфель, украденный в секонде.
— Ты ведь тоже не любишь мать. Не сочиняй, что любишь мать: никто не поверит.
— Я уйду при первой же возможности, — сказала девушка. — Только не ищи меня потом и денег не проси.
Отец отвернулся к двери.
— И не сочиняй, что у тебя высшее образование. Тебя выгнали с четвёртого курса. Хотя нет, сохрани эту байку для журналистов.
Отец хлопнул дверью и ушёл искать работу. Юлиана была почти уверена, что он не только не найдёт, но и до Калининграда не доберётся — опоздает на рейсовый автобус, поедет на следующем до бывшего Линденау, что в десяти километрах отсюда, застрянет в домишке инженера Бауэра и будет с ним пить рябиновку на палёном коньяке. Если отцу не повезёт, многодетная семья инженера не оставит его ночевать, он вернётся в посёлок, будет на кухне, пока хозяйка в своей комнате развлекает хача, плакаться, что ненавидит баб, что в детстве мама переодевала его в девочку, и что он хотел бы воскресить эти сакраментальные советские дни.
Дети из семей иммигрантов в Баден-Вюртемберге имеют самый высокий балл в аттестате. Им приходится в Германии нелегко. Только 10 % школьников из таких семей получают аттестат. Число немецких абитуриентов значительно выше — 25 %.
4
В Линденау-Братском сосредоточилась основная масса переселенцев. Они целыми днями толпились у центра занятости и возле красно-кирпичной кирхи с ярко раскрашенным деревянным Иисусом на двери. Удивительно: у пасторши нашлись удобные джинсы и почти не ношеные швейцарские туфли тридцать шестого размера на низком каблуке. С женской обувью тут вообще были проблемы. Обычно в кирхи и социальную помощь сдавали кошмарную дрянь на полуотвалившихся шпильках или кислотных расцветок шлёпанцы.
— Ты очень симпатичная, — умильно улыбалась пасторша, похожая на располневшую Магду Геббельс. — Всё будет хорошо, ты замуж выйдешь за порядочного человека; хочешь жить на хуторе, выращивать овощи?
«Я хочу, чтобы ты замолчала».
— А ещё можно в армию пойти, — продолжала пасторша, — ты же спортом занималась, лёгкой атлетикой, да? Там обязательно выйдешь замуж.
Du, Denkzwergin[5], устало подумала Юлиана. Заткнись уже, пожалуйста.
— Я подумаю, — вежливо ответила она вслух.
Школу советские строители сделали из бывшего трактира. С тех пор изменилось вот что: раньше юноши пили в самом здании, а потом стали пить снаружи. В учительской находился старый компьютер с пыльным выпуклым монитором.
Какие здесь уродливые женщины, думала Юлиана. Они везде, жирные бородавчатые тётки в дешёвых цветастых тряпках, говорящие со взрослыми, как с умственно отсталыми детьми. А немки поджарые, спортивные, редко пользуются косметикой, тем более такой вульгарной. Ей хотелось напиться или покурить травы, но она слишком хорошо понимала, что если начнёт вести себя, как отец, её и тем более не возьмут ни на какую работу, а чёрные будут приставать ещё больше. Когда её пытались приобнять, ей хотелось раскромсать мужчине физиономию выкидным ножом.
Директриса прицепилась: готова ли она к такой ответственной работе, понимает ли, что это ненадолго — специалистка скоро выйдет из декрета, и вообще в Германии молодёжь инфантильная, родителям до двадцатисемилетия чада пособие платят. Внезапно она осеклась: девушка смотрела на неё с откровенной ненавистью. Директриса привыкла, что люди возле неё смущаются, зажимаются или скандалят. Это довольно странно — спокойное лицо, предельно сдержанная мимика и такое омерзение в глазах. Так смотрел на директрису отец, начальник военчасти, такой взгляд заставлял её считаться с человеком.
— Я бы предпочла информатику, — сказала Юлиана.
— В учителе информатики не нуждаемся! Слушайте… а вы хорошо разбираетесь в компьютерах?
— Неплохо. Вот этому, например, место на помойке, а вместо русского антивирусника лучше поставить Eset.
— Вы можете помогать мне искать информацию? — обрадовалась тётка, благополучно пропустив «помойку» мимо ушей.
— Конечно.
«За отдельную плату», — хотела добавить Юлиана, но вспомнила, в какой стране находится. Странно, что ей ещё не указали на дверь.
— Многих детей вы знаете. Треть девятого класса — все ваши, кто приехал по программе. Найдёте общий язык.
Да-да, знаю. Я, искавшая любой удобный повод, чтобы не общаться с другими переселенцами и их детьми.