Горюющему мальчишке не было никакого дела до нескладной низенькой барской дочки: тощая, будто нахохленный вороненок в кипе своих одежд и туго подвязанном под подбородком платке. Но её тихие слова заставили поднять голову, увидеть за пеленой слез не по возрасту взрослый пронзительный взгляд сиреневых глаз.
— Я бы тоже мстила, Яков. Каждому по заслугам, а ежели они взяли на свою душу такой грех, так гореть им при жизни и при смерти.
В тот день вернулся барин к поместью за полночь, поцеловал беспокойно мечущуюся по пуховой подушке дочь в черноволосую макушку и отправился в свои покои.
В тот день ещё никто не мог помыслить, что через десять лет крепостной Яков исчезнет из Московской академии врачевателей, а следом перевернется вся их жизнь. Те слова, сказанные несчастному мальчишке у материнского тела, потянут в адскую пучину многих.
[1] Народное старославянское название лихорадки
[2] Название пупочной грыжи в 18 веке
Глава 1
В комнате Аксиньи Федоровны несмотря на удушающее пекло жнивеня[1] за окном, было до невозможного холодно. И слишком темно.
В последние дни бабушка Варвары совсем сдала — прекратила спускаться трапезничать, не выходила на аккуратную липовую аллею, не сидела в заботливо подкрашенной белой краской беседке. В третий день месяца она сослалась на летнюю духоту и головные боли, на четвертый — не сумела подняться с кровати.
Приехавший семейный доктор лишь сочувствующе развел руками. Была в его жесте беспомощность, кольнувшая Варвару тревогой. «Возраст, дорогие барыни, непоколебимая страшная вещь. Уважаемая Аксинья Федоровна разменяла девятый десяток, удивительная длина жизни. Богу угодно прибрать её, но явных причин и болезней я не нахожу.»
После его приезда матушку словно подменили. Заботливой дочерней рукой она отправляла всё новых и новых служанок для облегчения последних материнских дней. Коротала долгие летние вечера, сидя в высоком кресле у кровати Аксиньи. Но вот Варваре она заходить в бабушкину комнату строго настрого запретила. Позволила лишь одну встречу под своим пристальным надзором. Когда бабушка с улыбкой протянула внучке свои руки, мать неожиданно злобно выпроводила Варвару за двери.
«Попрощались и полно, нечего тебе смотреть на увядание родного человека. Сбереги образ нежной и пышущей здоровьем женщины.»
В голосе звенела та самая сталь, которую слышала Варвара в далеком детстве с уст обожаемого батюшки. На десятом году её жизни отца сбросила лошадь, смерть его была быстрой и безболезненной. Только этой мыслью оставалось утешаться. И тогда матушка взяла на себя главенствующую роль. Неоднократно Варвара замечала за нею его замашки: то устало разотрет виски, с резким выдохом выравнивая натруженную долгим сиденьем за документами спину. То скажет вот так: холодно, так, что пререкаться становится боязно. Для крепостных не переменилось ничего, а пред Варварой схлопнулся знакомый устоявшийся мир, оставляя с пустой тяжестью на сердце и убежденностью, что судьба её бессовестно обокрала.
Не было больше душевных разговоров и отцовских объятий, не было желания делиться самым сокровенным, глубоким и затаенным. Матушка не принимала её эмоций. Сухая, черствая, она, несомненно, желала для дочери всего лучшего, но к чувствам её была глуха. Существовал лишь долг. Обязанности и укоры, если сил Варвары для достижения достойных результатов было недостаточно.
Всё переменилось, когда к ним в поместье переехала бабушка. Варвара вновь научилась дышать. Рядом с Аксиньей Федоровной не нужно было маяться, обличая чувства в красивые обертки подобающих слов — мудрая женщина понимала её, как никто другой. Поддерживала, защищала от давящего материнского напора скрипучим низким голосом. И тогда матушка нехотя отступала. Кривила подведенные губы, приглаживала черные, как смоль волосы, уложенные в тугой пучок, и поспешно удалялась прочь.
Совсем разные. Порою Варвара изумлялась, как у заботливой открытой женщины могла появиться такая холодная и спокойная дочь. Будто бурный несокрушимый поток дал жизнь бездонному черному озеру, покрытому толщей непробиваемого льда.
Невероятно, но вместе с Аксиньей в поместье забрался страх. Служанки достали нательные крестики из-за шиворотов льняных рубах. Теперь они красовались гордо, отливая железными боками, притягивая взгляды бельмом на светлой ткани. Бабушка лишь тянула линию тонких губ в жесткой улыбке.
«Вида моего боятся, ведьмой считают. Варюшка, не бери до головы, пущай. Уж коли им так спокойнее, так пусть хоть на лбу защитные молитвы начертают и святой водой по вечерам отпаиваются.»
Материнское начало не было знатным, бабушка, её бабушка и прабабки, которых она помнила — каждая женщина их рода была деревенской. Но особенной сталась одна Аксинья Федоровна. Родилась она лютой зимой, словно из этой ледяной пурги и сотканная: белоснежная кожа, легкий едва приметный белый пух волос и алые глаза. Чудом было то, что прабабка не пожелала от неё избавиться, что ребенок выжил и вырос не знаючи боли материнского отторжения и разочарования. Бедная крестьянская семья слишком долго ждала своего первенца и полюбила его таким, каким даровал Господь. Боящимся солнца, презираемым другими деревенскими. Они дали Аксинье всё, на что были горазды — любовь, заботу и полное безоговорочное принятие. Спина её не знала розгу, не слышали укора уши. Оттого, зная цену себе, никогда она не слушала языкастых деревенских, их проклятия отлетали, что мелкие камешки от ствола стройной березы. Именно так безбрачная одинокая женщина потом воспитала и свою единственную дочь — её матушку.
Гордячка, статная красавица, унаследовавшая от безымянного отца черную гриву гладких волос и глубину темных глаз. Настасью боялись не меньше, чем её матушку. От красоты и грации мялись, терялись нахрапистые деревенские парни. А девки злобно нарекали её очередной ведьмою, прикрытой хорошенькой человеческой личиной. Необычной матери и её дочке приговаривали все дурные события: моровые поветрия и падеж скотины. На них наговаривали все привороты, когда очередной муж просыпался в любовной испарине, шепча чужое имя. Оттого брак между дочкой простой казенной крестьянки и приметившим её молодым барским сыном не вызвал у народа удивления, только страх да возмущенный ропот. Шептались и свободные, и крепостные: волос у её бабки бел оттого, что каждую ночь под лунным светом пляшет она с чертями да сатаной. А глаза красны от крови, которую вдали от людского глаза льет она на матушку-землю. Не выдерживает Аксинья полуденного солнца, ибо сам Господь от нее отвернулся.
Как пить дать, приворожила к своей Настасье барского сына. И родится в том союзе силы людской и ведьмовской не меньшее, чем настоящее чудовище.
И родилась Варвара. Отцовская копия: длинноногая, широкоскулая, всё детство служанки посмеивались над неказистым тонкокостным вороненком. Где в таком тельце завестись пышному женскому здоровью? В каких чреслах погодя вынашивать барских дочерей и благородных наследников? Да только замолкали они, стоило Варе обернуться на нестройные смешки и шепот. Глаза. Унаследовала она от бабки своей ведьмовские глаза, так решили все сразу. Не алые, нет. Пронзительно-сиреневые, в яркой радужке которых глубоким пятном сиял черный зрачок. Погляди дольше — затянут в черный омут, закружится голова. Нечеловеческие, видно ж сразу. Колдовские.
Вспомнились бесовские силы их рода женского крепостными сразу, как только матушка выделила опочивальню для Аксиньи Федоровны. К Варваре намертво прикипело прозвище ведьма-барыня, тайком произносимое во время тяжелой крестьянской работы.
Да только ей едино было, пока никто в глаза подобное сказать не осмелился. Трусливо прятали взгляд, опускали головы, с замиранием слушали. С неё и этого достаточно.
Варя знала, что слово её ненарушимо, что власть в Поместье оспорить никто не сможет. Это вливалось в неё с молоком, об этом шептала мать вместо сказок на ночь: умей распоряжаться своею силой и умей склонить голову перед силой тех, кто добился большего. Подстраивайся, будь мудрее, хитрее, не забывай, что власть женщины в её коварстве.
И она понимала, слушалась, не смела возразить. Кроме одного раза, когда материнское слово оказалось слабее душевных терзаний. Потому что иначе жить было страшно и тошно.
В холодной комнате Аксиньи Федоровны так едко пахло полынью, будто каждую ночь здесь жгли из неё кострища. В углах клубились дымные тени, трусливо отдергивали щупальца от маленького распахнутого настежь окошка, словно жалкие крохи солнца из-за плотно задернутых штор смогли бы их разогнать.
Бабушка выглядела совсем худо. Алые глаза стали почти карими, потемнели, подернулись мутной пленкой. Её не мучали ни лихорадка, ни кашель или бред, но Аксинья чахла. Запали морщинистые щеки, поблек белый густой волос, путаясь в колтуны да неровные космы. Вынужденная притаиться за раздевальной перегородкой Варвара решила, что непременно велит раздать по три удара розгами каждой служанке, допустившей такой вид драгоценной бабушки. В полынную вонь вплетался другой аромат, приторно-сладкий, чем-то страшный, от него волоски приподнимались дыбом, хотелось забиться в угол и отчаянно разрыдаться. Варвара держалась. Плотный воздух с трудом протискивался в легкие, сердце испуганной птицей трепыхалось в груди, стучало так быстро, что темнело перед глазами.
В один миг она держала слабые руки бабушки в своих, трепетно сжимая прохладные пальцы. А в другой мышью таилась в темноте, зажимаясь в прикрытый бордовой перегородкой угол. В полумраке различалось лишь изголовье кровати и кусок высокого резного кресла, в котором сейчас устроилась матушка. Пальцы нервно подрагивали, поглаживали отполированный резной подлокотник. В голосе — мрачная решимость.
— Мне сорока на хвосте принесла, маменька, что дочь моя в твою комнату зачастила без спросу. Моего наказа не слушается. Для чего она вам? Разве не с кем коротать свой досуг?
Аксинья хрипло засмеялась, по лодыжкам Варвары мазнуло невесть откуда взявшимся ледяным сквозняком.