— Губы да зубы — два забора. А удержу нету. Не врет твоя приставленная девка, заходила ко мне внучка, да давно это было, решилась снова проститься, исход моей жизни ей понятен. С кем мне досуг свой коротать здесь? Боятся меня твои служанки, за кресты хватаются да господним знамением крестят. Никто за руку не подержит, ежели не внучка. Красива наша Варвара, скажи? В самый цвет свой входит, в самую силу, как ты когда-то…
— Не смей. — Через стиснутые зубы змеиным шипением. А в голосе страх, чистый, как хрустальный ручей. Переливается, журчит. Варвара потянулась ближе к перегородке, бледные пальцы сжались на краю. Выглянула. Встретилась взглядом с насмешливо искрящимися алыми глазами. Бабушка тут же отвернулась, не желая её выдавать. — Я тебе столько девок прислала, выбирай любую, коль желаешь. А хочешь, мужика пришлю? Кого-угодно, только Варвару мою не тронь, для неё другая судьба уготована, слышишь? Не смей травить её этой проклятой богомерзкой ересью! Не твори с её судьбой то, что сотворила с нашими. Не сила это, слышишь? Проклятие. Не губи кровь от крови своей.
Руки на кресле напряглись, побелели вцепившиеся в подлокотники пальцы, и Настасья поддалась вперед, почти нависла коршуном над беспомощно распластанной по подушкам уставшей женщиной. Варваре бы выйти из убежища, одернуть родную матушку, да только тело парализовало непонятным животным страхом. В глазах бабушки померк насмешливый огонь, улыбку стерло с узких губ. Там загорелось что-то другое, не рассмотреть из своего угла, но что-то темное вскинуло свою голову в глубине старушечьих зрачков, заворочалось. Мать отпрянула, с тихим шелестом платья впечатались лопатки в высокую спинку кресла. Когда переменился голос Аксиньи, тугой узел беспокойства заворочался внизу живота.
— Позабыла ты, Настасьюшка, как яд тот вывел тебя в люди. Запамятовала ты, какой ценой получила драгоценного мужа и пуховую перинку под спину, забывая о мозолях на ладонях? Так я напомню, чтоб благодарной до краёв своих стала. Моя это заслуга, и краса твоя — моими стараниями выделана. Я тебя создала такою. Твои высоты, твои радости, даже дочь твоя — богомерзких деяний итог. Не забывайся, Настасья.
— Как и вы, маменька. Ежели настоятельного совета моего не слушаете, я запру вас в комнате. И велю до смерти запороть каждую, впустившую мою дочь или на миг позабывшую в ином месте ключ.
Зашелестело мягкое платье поднимающейся женщины, Варвара отпрянула обратно за ширму. Семь быстрых ударов сердца, бьющих в голове колокольным набатом. И дверь прикрылась, в тяжелом замке щелкнул поворачиваемый ключ.
Они вместе молчали. Бабушка думала о своем, наблюдая за петляющим полетом соринки в солнечном луче, Варя пыталась отдышаться. Позволила себе упереться руками в коленки, сгибаясь под тяжестью неожиданного облегчения, шумно выдохнула, облизала пересохшие губы.
— Натерпелась, Варенька? Коротать тебе теперь часы со старухой взаперти, пока служанки ужин не поднесут. Недолго мне совсем осталось, до того часа уже и не дотяну. Страшно, что смерть мою увидеть придется, неприглядной она будет.
— Что же вы говорите такое, бабушка? — Варя резко выпрямилась, от перемены положения повело в сторону, заставляя опереться о стену прежде, чем направиться к креслу у кровати. — Расскажите мне, бабушка, о чем вы речь вели? Почему на самом деле мне сюда ходить недозволенно?
Аксинья поманила к себе пальцем, заставляя опуститься на колени перед кроватью. Руки уперлись в холодные, выбеленные долгими стирками простыни.
— Страшится она силы той, что нам по праву отдана. Боится, что не совладает, отреклась, и тебя в клетку золотую запереть надеется. Для неё это лучший исход, выше уже и не чаять. Так боится, что девок одну за другой шлет, то чернобровую, то светлоглазую, будто какая-то из них той силы достойна, того могущества и власти. Будто скину я с себя тот груз, как собака хвостом от подросшего щенка отмахивается. А ты достойна, Варвара, слышишь? Зря боится Настасья, дух твой крепок, не сломишься, не одичаешь. Сила та крылья дает, страшные, черные, да только расправишь их и она тебя к небу поднимет, возвысит… В твоей крови она, давно тебе дарована. Боится мать твоя, что коснусь я тебя перед отходом, да только дело давно сделано, с рождением твоим это предписано, в крови звериной читается, вое волчьем слышится. Слышишь? Она бурлит в тебе, зовет… — Голос Аксиньи стихал, замедлялся, последние слова бабушка едва выговорила в подставленное к самым губам ухо. Шепот не грел — жег железом. Уставшие глаза моргнули и прикрылись, дыхание Аксиньи Федоровны выровнялось.
Бедняжка бред начался, не иначе. С разочарованным вздохом Варвара поднялась, подоткнула одеяло под хрупкие тонкие руки, погладила бабушку по спутанным волосам, поцеловала морщинистый лоб.
Убраться из комнаты было не сложно. Не раз она выскальзывала в окна в далеком детстве. Однажды оступилась и упала с крыши конюшни, тогда матушка вызывала врача и долго не отходила от её кровати. А когда Варя оправилась — ещё две седмицы отпускала язвительные замечания в сторону её рассудка.
Бесстыдно задирая длинные юбки подола, девушка перекинула ногу через узкий подоконник, склонилась, протискиваясь в небольшое окно, и уцепилась за резной отступ. Раньше она была меньше, а завитки аккуратного приметного козырька — больше. Один шаг до крепко спутанных лоз девичьего винограда, аккуратно, чтобы не соскользнули пальцы, спуститься на вытянутых руках, нашарить лозу постарше и покрепче.
Сама не заметила, как оказалась на земле. Сердце стучало уже от радости, детское озорство вернуло покой тревожно ворочающейся душе. А сзади, как и когда-то в далеком прошлом, к себе притянули крепкие руки. Огладили живот, дразняще поднялись по выступающим ребрам.
Варя не любила корсеты, не любила ту боль, что неизменно следовала за нынешней модой. И несмотря на осуждение матушки одевала их лишь тогда, когда того требовал светский прием или визит гостей. Ей нравилась свобода, возможность дышать полной грудью и наедаться до треска кожи. Варвара любила тепло, что дарили пальцы Грия, любила больше всего на свете и не желала разменивать это чувство на холод сжимающей плотной ткани.
— Припомнили детство своё, Варвара Николаевна? А ежели кто увидит барыню за таким непотребным делом? — Мягкий проникновенный голос послал мурашки по обнаженной шее, от мелодичного тихого смеха взлетела мягкая прядь черных волос, опустилась к ключицам. Она засмеялась в ответ, откинулась назад, позволяя прижать себя ближе к горячему юношескому телу.
Грий. Такой родной и до боли знакомый ей Грий. Он снова приехал в поместье.
Встречаться негаданно стало давней их традицией. С девяти лет, когда погодки остервенело зарывали друг друга в ледяной тяжелый снег. Тогда он кричал, что ненавидит её и не будь она барской дочкой — непременно утопил бы в пруду. Тогда синеглазый русоволосый мальчишка обзывал её упырихой и, на иностранный манер, вампирицей, брезгливо передергивался всем телом, когда Варвара презрительно щурила непривычные взгляду приезжих сиреневые глаза.
Каждую зиму матушка с отцом обновляли семейные портреты, их писал известный на всю империю Евсей Иванович Саломут. На столичный манер, с тонкими мазками и до нелепого смешными белоснежными париками на родительских головах. Умиляясь, матушка попыталась нацепить подобный на Варвару, сражение то длилось долгих двадцать минут, в пылу боя Варя пообещалась выпороть настаивающую нянюшку, служанок и смертельно обидеться на мать. Каждый год портреты в галерее добавлялись в стройный ряд их идеальной семейной жизни. Менялись наряды, разрастались морщинки у глаз, вытягивалась и хорошела неказистая Варвара. А вместе с тем крепла неожиданно возникшая нежная дружба меж барской дочкой и отпрыском художника.
Николай Митрофанович всегда благоволил творческим людям, некоторых из особенно одаренных собственных крепостных он разослал учиться ремеслу в академиях. Разве было что престижнее, чем иметь в своей коллекции «прекрасного» талантливые жемчужины, которые можно упоминать в широких кабинетах, прикрытых густым табачным дымом?
Вот и Саломуты у них прижились. Распрощавшись по лету, отец и сын отбывали к столичному дворцу и огромным роскошным домовладениям столбовых дворян. Работая не покладая рук до первых морозов, они непременно возвращались зимою в их тихое поместье на окраине Костромской губернии. Пока столицу охватывали скука и холод, они грелись у камина, смеялись и обсуждали новости. Грий неспешно перенимал искусство отца. А она стала его первой натурой.
Варваре принадлежала первая картина, вышедшая из-под его кисти. Ей принадлежал первый поцелуй и первая влюбленность юноши. Молодой барыне хотелось верить, что и его сердцем она завладела так же безраздельно. И он ни разу не позволил ей в этом усомниться.
Целовал руки, бросая искрящиеся озорные взгляды из-под густых пшеничных ресниц. Шептал горячие слова, от которых сладко крутило нутро и трепетно заходилось сердце, разливая по щекам румянец.
По совершеннолетию и достижению достойного мастерства в своей профессии, Грий начал приезжать в поместье Глинка и летом. Основную клиентуру взял на себя отец, управлялись с заказами они ловчее и теперь времени на встречи было больше. Матушка всегда радушно принимала младшего из рода Саломутов. Однако с каждым годом внимание её к Грию становилось всё пристальнее и Варваре хотелось верить, что о взаимных чувствах она догадается не ранее, чем юноша решится к ней посвататься.
Может сие событие обрадует её этим летом? Варвара достигла совершеннолетия, мысли о их совместной жизни, пусть и не такой беспечной, заставляли сердце трепетать и волноваться.
Прохладные пальцы девушки опустились на загорелую кожу скулы, скользнули к губам ласкающим движением.
— Ежели кто-то увидит сейчас барыню, не о тех непотребностях языки понесут по округе. Грий, ты вернулся. — Повернулась в объятиях, мягко коснулась кончиком носа гладко выбритой щеки, потерлась, прикрывая глаза. Гармония и покой. Варвара чувствовала себя так мирно, когда он был совсем рядом.