— На Урале... Ты, солдат, наивняк. Сам-то откуда?
— Винницкий.
— Женат?
— Был бы женатый, да война...
— Вот и угонят тебя, как барана, за Урал, а какой-нибудь парень потолковей будет в Виннице галушки жрать да на твоей девке женится. Тебе-то на что Урал?
— Все равно советская земля, — рассудительно отвечает Филенко.
— Опять ты свое? Советская, немецкая... Ты где работал до войны?
— В колгоспе.
— Значит, батрачил?
— Колгоспник не батрак.
— Какая разница... Ведь на других все работал, а не на себя. Да ты при немцах с твоей силенкой в два года деньжат накопил бы, хозяином стал.
— Це точно, — соглашается Филенко. — Сила в мене е.
— То-то и оно. Понимать надо, что к чему.
Филенко молчит. Наконец слышу его насмешливый басок:
— Ну, а тебе, капитан, мабуть, при нимцах буде погано, а?
Цветков отвечает в тон ему:
— За меня, солдат, не волнуйся. Умные люди любой власти нужны. — И продолжает быстро, приглушенно: — Ты пойми: так и так под Гитлером жить. Это ж сила, куда нам! Как лето придет — тут Советской власти и хана... Так что, брат, Россию не спасешь, себя надо спасать.
Цветков торопится. Еще вчера он хитрил, осторожничал. Теперь идет в открытую. Видно, решил, что терять ему больше нечего.
Молчание. Наверное, с минуту молчание. И опять голос Цветкова:
— Смотри, солдат, не прогадай. Времена нынче быстро меняются. Сегодня вот твой лейтенант мной командует, а завтра, может, я на нем верхом ездить буду.
Филенко вздыхает. Потом подозрительно спрашивает:
— Слухай, капитан, а у тебя батько хто?
— Отец? Хм... Чудак ты, солдат... Ну, просто отец, папочка...
— Я вот думаю, в кого ж ты такой гад вырос?
Молчание. Ошарашенное молчание Цветкова. А потом утерявший всякое добродушие басок Филенко:
— А если ты ще раз помянешь Советскую власть, я тебе так промеж глаз двину, шо ты потом даже Гитлеру годен не будешь.
Я лежу неподвижно, тихо улыбаюсь и ясно вижу хитрые, умные глаза Филенко.
Крик в ночи
...Утро. Возвращаемся по той же дороге. Потом сворачиваем на какую-то тропку. Хоть бы что-нибудь живое попалось навстречу! А то одни лишь голые стволы молча выходят нам навстречу, да цепляется за шинели колючий кустарник.
Постепенно погода разгуливается. Светлеет небо. И лес впереди светлеет. Мы ускоряем шаг, пробираемся сквозь мелколесье — и вновь упираемся в болото.
Неужели опять идти назад?
Филенко палкой прощупывает болото. С сомнением смотрим друг на друга.
— Пройдем? — спрашиваю глазами.
— Чего же не пройти? — отвечает Филенко движением бровей.
Бредем дальше, через болото. Хлюпает и пузырится под ногами жидкая грязь. Сапоги то и дело запутываются в длинной, прочной, как мочало, прошлогодней осоке.
Что же, болото как болото. За голенища не заливает — и на том спасибо.
Наконец выбираемся на твердое. И тут, что за дьявол? Цветков, оступившись, падает. Ждем. Он лежит. Поднимаю его под руки, он вскрикивает и падает опять. Так и есть, подвернул ногу.
До чего все-таки нам не везет! Завтра днем могли бы быть дома...
Оставить Цветкова в лесу с одним из нас нельзя. Трудно все-таки не спать всю ночь. Если честно говорить, и полночи мало. Все-таки голова тяжелая, глаза слипаются. Нет, это рискованно, лучше идти вместе. Пусть медленней, но вперед.
Филенко мастерит костыль. Развязываем Цветкову руки. Поддерживая его с боков, грязные и голодные, мы идем через лес.
Час.
Еще час.
Цветков еле шевелит ногами. Он почти висит на нас. А я и сам вот-вот упаду.
Наконец выходим на проезжую дорогу. Вот уже и колея заметна. Наверно, скоро село.
Внезапно Цветков, вырвавшись, ложится на землю. Спрашиваю:
— В чем дело?
Цветков ложится на бок, потягивается:
— Привал. Спать хочу.
Голова работает плохо. Говорю, что первое приходит на ум:
— А мы, думаешь, не хотим?
— Так спите, кто вам не велит?
И тут происходит неожиданное. Долготерпеливый Филенко рвет с груди автомат.
— Стой! — кричу я и бросаюсь к нему. — Что ты делаешь?!
— Нехай не знущается!
— Опусти автомат! С ума сошел!
— Так вин же, сволочуга, кровь нашу пье. Убью!
На всякий случай держу его за руки.
— Мы с тобой не судьи. Наше дело — доставить его куда нужно.
— Товарищ лейтенант! Вы ж бачите, якой он ворог. Такие гады тильки землю поганят.
— Трибунал с него спросит. Ни ты, ни я не имеем права освободить его от суда...
Сгоряча мы пытаемся нести упирающегося Цветкова за руки и за ноги. Проходим метров сто... Еще сто.
Нет, так нас надолго не хватит. Опять тащим его волоком. На этот раз терпит, только зубами от злости скрипит.
Окончательно выбившись из сил, делаем привал. Уже темнеет. Делим с Филенко последние сухари. А Цветков торопливо жует свои пирожки, доставая их из рюкзака по одному.
Утром Цветков кое-как поднимается. Теперь он идет сам, опираясь на костыль, мы только поддерживаем.
К полудню наконец выходим к пашне. Вдали цепочка телеграфных столбов. Значит, скоро конец нашим мытарствам...
Голова как гиря. Страшно сделать привал; я, наверное, тут же упаду и усну.
Но привал все-таки приходится делать, и я не падаю, не засыпаю. Отдыхаем минут двадцать. Просто отдыхаем, есть нечего. Ест один Цветков.
Мы идем так медленно, что лишь к вечеру выходим на окраину большого села, разбросавшего свои мазанки по правому берегу Северного Донца. До того места, где мы с Филенко переходили реку, каких-нибудь восемь — десять километров. Значит, и до штаба дивизии рукой подать.
Мы стучимся в окно первой попавшейся хаты. Хозяйка — одинокая бабка — пускает не сразу. Долго убеждаю ее сквозь форточку, что мы идем не куда-нибудь, а на фронт, в свою часть, да случилась беда: товарищ повредил ногу.
И вот, осунувшиеся, небритые, с болотной грязью на сапогах и шинелях, мы вваливаемся в хату. Привести себя в порядок уже нет сил. Бросаем в угол на кухне свои шинели, стягиваем сапоги, вяло ополаскиваемся под рукомойником. Даже есть не хочется.
Но когда бабка ставит на стол горшок с холодной кабачковой кашей, проглатываем эту кашу почти мгновенно, не чувствуя вкуса.
Цветков стелет свою шинель у стены, ложится. Спокойно потягивается. Ему некуда торопиться, у него вся ночь впереди. А нам с Филенко снова делить эту ночь на двоих.
Солдат аккуратно снимает с кровати постельное белье, складывает на сундук. С наслаждением тычет кулаком в матрац.
Я сижу на табуретке, комната плывет перед глазами. Говорю Филенко:
— Ложись.
Он оборачивается, смотрит на меня. Твердо возражает:
— Перший вы, товарищ лейтенант.
— Ничего, ложись...
Неужели это сонное бормотание — мой голос? Что говорит Филенко?
Я сажусь на кровать. Расстегиваю кобуру и сую свой пистолет за пазуху. Потом машинально еще достаю из полевой сумки «вальтер» Цветкова, прячу под подушку. Зачем я это делаю? Все равно первым дежурить буду я. Вот только посижу пять минут... Вот только прилягу на пять минут... Все равно первым дежурить буду я...
Филенко сидит в дверях верхом на табуретке. В руках автомат. А голова его клонится, клонится книзу...
Он же может заснуть. Нет, так нельзя. Первым дежурить буду я. Вот сейчас встану, возьму у него автомат...
...Я встаю. Я иду по полу, словно по воздуху. Я беру у него автомат. Я говорю что-то, и слов не слышно. Он говорит что-то, и слов не слышно. Потому что все это уже во сне.
...Крик. Внезапный, пронзительный крик.
В комнате полутемно, лампадка еще чадит. И ни Филенко, ни Цветкова.
Выхватив пистолет, бегу на кухню. Что-то вопит бабка, протягивая руки к сеням. Бросаюсь туда. На пороге лежит Филенко. Хватаю его за плечи — одна ладонь становится мокрой. Кровь.
Филенко сам приподнимается на локтях. Кричу:
— Где Цветков?
В ответ полушепот-полустон:
— В лис побиг...
Босиком, в одной гимнастерке выскакиваю из хаты. Лес чернеет вдали. Бегу так, как никогда не бегал. Какие-то тени путаются впереди. Одна из них как будто движется. Стреляю. Пробежав несколько шагов, снова стреляю. Тень исчезла.
Вот уже и лес. Никого. Черные гладкие стволы чуть раскачиваются на ветру.
Бреду назад, теперь только чувствуя, как холодно босым, в кровь разбитым ногам.
В хате бабка хлопочет над Филенко, перевязывает ему голову. Солдату чуть лучше, и я уже могу дотащить его до кровати. Немного погодя он рассказывает, как было дело.
Ночью Цветков пожаловался на сильную тошноту. Он так корчился и стонал от болей в желудке, что Филенко решил вывести его во двор.
Арестованный шел согнувшись, сильно прихрамывая. Филенко поддерживал его обеими руками: автомат он оставил в комнате, понадеявшись на свою силу.
В темных сенях Цветков резко и неожиданно ударил солдата головой в живот. Филенко, обессиленный бессонницей, упал. И тут же удар в затылок тяжелым, с подковками сапогом... Солдат еще увидел, как арестованный стремительно мчался к лесу.
Вот вам и вывихнутая нога!..
На рассвете мы с десятком колхозников обшариваем окрестности. На опушке леса, в яме, валяется грязная шинель со свежепростреленной полой. Следов крови нет.
Значит, все. Ушел.
Маленькая глава, в которой я понимаю свою ошибку
Вернувшись в дивизию, я доложил Пруту о случившемся и получил пять суток домашнего ареста.
Наказание это носило скорее символический характер: ведь домом моим была прокуратура. Как и прежде, днем я занимался служебными делами, как и прежде, вместе со всеми коротал вечера. И лишь дурацкие шуточки Гельтура напоминали мне о моем домашнем аресте.
На шестой день Прут сказал мне:
— Теперь, я думаю, можно поговорить о деле.
Мы помолчали: в деловых разговорах Прут спешки не любил.
— В чем именно ты видишь свою ошибку?
Я ответил:
— Во-первых, в том, что не остался в поезде. Нужно было сидеть и ждать, пока исправят мост, а не пускаться в сомнительное путешествие да еще с арестованным. По существу, я сам и создал условия для побега Цветкова.