Увы, я так действовать не могу. Во-первых, куда уж нам — школа не та. А во-вторых (это тоже имеет некоторое значение), в моем распоряжении имеется один-единственный лейтенант — лейтенант Кретов, я сам...
Я пошел в райком партии. Первый секретарь внимательно, один за одним, просмотрел все мои документы, в том числе и санкцию Прута на арест Цветкова. Почесал переносицу, вздохнул.
— Все ясно! А людей нет. Просто не знаю, что и придумать. Все в колхозах — хлеб вывозят, скот эвакуируют. Прокурор тоже там. Удивляюсь, как сам-то я на месте оказался... Милиционеры? Есть двое, да их трогать нельзя. Хоть какой-то порядок на станции и на дорогах поддерживают, — секретарь улыбнулся, — милицейскую форму люди все-таки уважают... Так что же нам с вами делать?.. Минутку...
Он потянулся к телефону.
— Папакина!.. Степан Кузьмич, зайди, а!
Минут через пять зашел уже знакомый мне заведующий районо.
Папакин слушал меня спокойно, только головой покачивал.
— Как, Степан Кузьмич, — спросил секретарь, — поедешь в Куземовку? Сам понимаешь, чем дело пахнет. Обращаюсь к тебе как к старому коммунисту.
Папакин развел руками:
— Куда ж деваться... Надо ехать. Машина у тебя, Игорь Иванович, на ходу?
— На ходу-то на ходу, да мне сейчас в Гуляево ехать...
— Тогда утром поездом, — сказал Папакин.
Но я уговорил его сейчас же идти на станцию: вдруг подвернется оказия.
В гостях у директора школы
...Станция. Кирпичный вокзальчик цел. Сидим на лавочке, ждем. Обидней всего, что поезда идут, но почему-то только в обратном направлении...
— Степан Кузьмич! А вы у этого самого Гуськова документы проверяли?
— А то как же. В полном порядке документы. И стаж есть и опыт работы. Об одном только помню, пожалел: отпуск по ранению ему дали всего на три месяца, потому и оформился временно. Так что по всем правилам он меня вокруг пальца обвел.
А вот и попутная оказия — длинный состав порожняка.
К полустанку, где сходить, подъезжаем уже в темноте. Подъезжаем... и проезжаем на полном ходу.
Раздумывать некогда.
— Прыгнем, Степан Кузьмич?
Разводит руками.
— Куда ж деваться...
Прыгаю первым, привычно пружиня ногами. Еще в студенческие годы я учился этому, проходил «практику» на московских трамваях. Ведь следователь должен быть готов ко всему.
Увы, Папакин в следователи не готовился... Впереди меня шумно трещит растущий по откосу кустарник.
Сбегаю вниз. Папакин сидит на земле, охая, стряхивает с пиджака колючки и песок.
— Целы?
— Вроде цел.
Но когда встает, оказывается: растянул ногу. Эх, Степан Кузьмич...
Медленно шагаем к Куземовке. Пропускаю Папакина вперед. Он идет, прихрамывая, аккуратно ставя бочком больную ногу.
Задумчиво гляжу на него. Еще один человек, которого я никогда не забуду.
Я много читал о коммунистах. Железная воля, кристальная честность, каменное упорство. После этих могучих слов члены партии, которых я встречал, казались какими-то слишком уж обыкновенными.
Да и сейчас идет рядом со мной обыкновенный человек, пожилой, грузный, флегматичный. И работа у него какая-то флегматичная: сидит в кабинете, толкует с посетителями, созывает заседания, складывает бумаги в железный ящик. Жена и дочка в Андижане...
А понадобилось — и едет задерживать преступника, хоть и годы не те, и дело это вовсе не его, и под пулю лезть не обязан. Понадобилось — и прыгает на ходу с поезда, может, впервые в жизни.
Зачем он все это делает? Не по приказу, не для карьеры — просто много лет назад человек этот, вступив в партию, добровольно взял на себя ответственность за все хорошее и все плохое на земле. За то, чтобы не было плохого...
Вот и Куземовка. Чуть на отшибе кирпичное здание новой школы. По словам Папакина, директор ее Амосов живет с семьей при школе, в каменной пристройке. Прежний завуч, холостяк, жил там же. Теперь он в армии. Скорей всего, его комнату и занял Цветков.
У директора еще не спят: сквозь ставни чуть пробивается слабый свет.
Посоветовавшись, решаем поступить так.
Папакин зайдет в дом один. Если встретит Цветкова, останется в доме до утра, объяснив свой приезд простым желанием лично ознакомиться со школьными делами. А на рассвете впустит меня в дом, и мы арестуем преступника, застав его врасплох.
Если же Цветкова дома нет, Папакин сразу же скажет, что приехал с представителем воинской части по заготовкам фуража, и позовет меня...
Цветкова дома нет. Спустя несколько минут вслед за Папакиным я прохожу в большую освещенную комнату, представляюсь хозяевам. Амосов, высоченный сухопарый мужчина, здороваясь, смешно выпячивает куриную грудь. Жена его, учительница, протягивает мне руку неловко, с деревенской застенчивостью.
Кажется, оба рады гостям.
Оглядываю квартиру. Чистота и прочный уют, который создается годами.
Пока хозяева хлопочут об ужине, Папакин вполголоса рассказывает обо всем, что успел узнать.
Действительно, Цветков живет здесь же. Но два дня назад он уехал куда-то за вещами. Его ждали вчера вечером и сегодня. Приехать он может каждую минуту: ведь поезда ходят без расписания.
Да, тут есть над чем подумать.
Амосов — сообщник?!
Я сижу как на иголках, прислушиваюсь к каждому шороху. Разговариваю мало и, к огорчению хозяев, почти не притрагиваюсь к ужину.
...Что будет, если Цветков, вернувшись, прежде чем войти в дом, заглянет сюда сквозь щель в ставнях?
Быстро пересаживаюсь на диван, спиной к окну.
Чертовски медленно тянется время. Нервы напряжены.
Конечно, самое разумное сейчас — немедленно погасить свет. К сожалению, это зависит не от меня. А Папакин, кажется, не на шутку разговорился.
Наконец хозяева, обсудив с начальством все школьные дела, стелют постели.
Нагибаюсь, чтобы снять сапоги, и замираю. Отчетливо доносится ржавый скрип наружной ставни.
Быстро оборачиваюсь к окну. Створки ставен, до этого плотно прикрытые, медленно отходят назад.
Неужели Цветков?
Молча бросаюсь во двор, в сенях выхватывая пистолет. Побежит — выстрелю.
Но во дворе никого нет. Луна светит. Сдвинув ставни, жду несколько минут. И снова скрип. Так и есть: ветер безобразничает.
Возвращаюсь в комнату, ругая себя за нервы.
Все спят. А я жду Цветкова. Вернется ли он сегодня ночью? Вернется ли вообще?
Уже часа полтора прошло. Но спят, оказывается, не все. Хозяин не спит. Лежит, укрывшись с головой, и следит за мной из-под одеяла.
Потом осторожно приподнимается и тихо, сидя, надевает брюки. Медленно зашнуровывает ботинки. Бесшумно ступая прямо по одеялу, выходит в коридор.
...Куда это он ночью? И что делать мне?
Слабо звякнула в сенях дверная цепочка. Чуть хрустнул ключ в замке.
Теперь ясно: Амосов уходит.
Босиком, в одних трусах, прихватив только пистолет, бросаюсь за ним. Неслышно прохожу по коридору, открываю дверь.
Амосов бежит через двор к воротам.
И снова некогда раздумывать. Негромко кричу:
— Стойте! Буду стрелять.
Вздрогнув, он останавливается. Сутулясь, вобрав голову в плечи, медленно идет назад, неотрывно глядя на мой пистолет.
— Вы куда хотели идти?
Глухо отвечает:
— В школу. Забыл запереть библиотеку.
— Зачем врете?
Он молчит. И, что самое тревожное, даже не спрашивает, по какому праву я задержал его. Даже не удивляется.
Может, он сообщник Цветкова и понял, кто я? Может, Цветков находится где-то поблизости и Амосов хотел его предупредить?
Тихо входим в дом. Амосов стоит посреди комнаты, испуганно глядя на меня. Повинуясь моему взгляду, снова укладывается на полу.
Конечно, до утра оба не спим: следим друг за другом. Цветкова все нет.
Мы готовы. Мы ждем
Как теперь быть? Он может появиться каждую минуту. А до этого обязательно нужно сделать две вещи: во-первых, спровадить куда-нибудь жену и дочь хозяина — мало ли что произойдет сегодня в этой квартире...
Во-вторых, необходимо выяснить истинные взаимоотношения между Амосовым и Цветковым.
Хозяйка зовет завтракать. Шепотом рассказываю Папакину о ночном происшествии.
Папакин сокрушенно качает головой.
— Степан Кузьмич! Вы не упускайте Амосова из виду, ладно? Все время будьте с ним.
— Да нет, — бормочет Папакин. — Что-то не то. Я ж его знаю. Двенадцать лет работает, коммунист. Знаете что? Поговорим с ним в открытую, а? Ей-богу, сто́ит. Я ж его знаю.
Подумав, соглашаюсь.
Хозяйка возится на кухне с завтраком. Мы втроем: Амосов, Папакин и я. Опускаю руку в карман. Директор школы в ужасе смотрит на меня, его тощая шея вытянута и напряжена.
— Вот мои документы, товарищ Амосов.
В удостоверении каких-нибудь пять строчек. Он проглядывает их мгновенно. Потом еще раз. Потом еще.
— Так вы следователь?
— Следователь. Я приехал арестовать Гуськова. Теперь ваша очередь рассказывать, товарищ Амосов. Куда вы хотели идти ночью?
Три минуты междометий. А потом Амосов, чуть не плача от волнения, признается, что ночью побежал в село за людьми. А люди ему понадобились, чтобы задержать... меня.
Оказывается, еще за ужином он заподозрил что-то неладное: чего это, мол, гость все поглядывает на окно? А когда я внезапно выскочил из дома, директор твердо решил, что я не тот, за кого себя выдаю...
Хорошо, что я его вовремя остановил. А то дорого обошлась бы мне бдительность Амосова. Легко представить себе, какой шум наделала бы в округе вся эта история...
Мы с Амосовым долго, с откровенной радостью трясем друг другу руки. Затем директор бурно принимается мне помогать. Он переходит на таинственный полушепот и со всякими конспиративными ужимками ведет меня в комнату Цветкова.
Комната как комната. Кровать, тумбочка. На тумбочке вместо пепельницы — пустая консервная банка. Новенькая банка, даже этикетка цела.
Ни в армии, ни гражданским такие консервы не выдавались. Единственная партия — сорок ящиков — была целиком передана партизанским группам...