Жажа бурно зааплодировала, а вслед за ней и все остальные. Лишь один Марих безучастно смотрел мимо Карчи, пуская густые клубы дыма. Этот номер он видел уже не раз. Сегодня Марих, не переставая, пил. Вот и сейчас перед ним стояла бутылка. Правда, он уже больше не пьянел, словно достиг какой-то предельной точки. Взяв бутылку, он подошел ко мне.
— Ну, как ты себя чувствуешь? — спросил он меня по-итальянски.
— Спасибо, — ответил я тоже по-итальянски.
Мы оба немного знали итальянский и иногда переговаривались на этом языке, которого в нашем обществе никто, кроме нас двоих, не понимал. Он налил мне в бокал вермута и спросил:
— Сердишься на меня?
— Нет.
Мы продолжали разговор по-итальянски. Он признался, что нервничает, так как недоволен своей работой: настоящего заказа нет, а то, что он делает, — сплошная чепуха… Артистов он вообще не переносит. Многие из них работают стандартно, поверхностно… Есть, правда, и настоящие актеры, но они, как правило, слишком надменны, плохо воспитаны, и потому от них тоже ничего не добьешься. Ему не хватает воодушевления, поэзии, и он чувствует себя ремесленником: выполняет лишь то, что ему заказывают… Марих говорил, что не имеет обыкновения жаловаться, да по-венгерски у него и язык не повернулся бы сказать мне обо всем этом, а вот на иностранном языке все звучит как-то иначе, мягче, будто вовсе и не он это говорит…
Казалось бы, он все время общается с людьми, но на самом деле чувствует себя очень одиноким: родственники живут в провинции, он с ними не поддерживает никакой связи, а настоящего друга нет…
— А Ечи? — спросил я.
— Он неплохой парень, но не особенно умен и далек от моих интересов…
— Понятно…
На этом наш разговор оборвался, так как подошла Жажа и увела меня на кухню, чтобы я помог ей поджарить хлеб. Пока я резал хлеб, она растопила жир и, не поворачиваясь ко мне, проговорила:
— Я не люблю, когда вы с Гезой. Ничего хорошего из этого не выйдет.
— Вы его боитесь?
— Я его обожаю! Он удивительный человек и мой лучший друг, но это не для вас…
— Вы так оберегаете меня, Жажа, будто я ваша собственность, — засмеялся я и, подавая ей хлеб, слегка поцеловал ее ухо.
Она посмотрела на меня, подняв брови:
— Что это, перераспределение ролей?
Когда же я снова попытался приблизиться к ней, она отстранилась и попросила не мешать ей, иначе все пригорит. Она переворачивала вилкой кусочки хлеба. Лицо ее раскраснелось от огня, и вдруг я заметил, что глаза ее наполнились слезами.
— Что случилось? — спросил я в замешательстве. — Я вас обидел?
— Что вы! — Она передернула плечами.
— Тогда что же с вами?
— Ничего! Иногда на меня находит…
Я стоял перед ней, не зная, что делать: такие вот женские штучки всегда буквально парализуют меня.
— Жажа, я право… Что с вами?
— Вот уже четвертые сутки я почти совсем не сплю! — Она, не стыдясь, громко заплакала.
Я бормотал о том, что ей следовало бы принимать снотворное, обратиться к врачу и еще что-то в этом роде. Жажа продолжала рыдать, уткнувшись мне в плечо. Я понимал, что говорю глупости: она уже несколько лет страдала бессонницей и, безусловно, давным-давно испробовала все средства. Потом она попросила у меня носовой платок и, немного успокоившись, предложила:
— Давайте съедим по кусочку поджаренного хлеба с чесноком.
Я разрезал две головки чеснока и натер ими еще горячие ломтики хлеба. Сильно запахло чесноком, и это было так приятно после выпитого! Мы съели по два кусочка хлеба. Мой платок был у Жажи, и она сама вытерла мне губы.
— Ну, Йенеке, сегодня вы можете целоваться только со мной… — Она быстро поцеловала меня, но губы ее оставались плотно сжатыми.
Мы внесли поджаренный хлеб. Его разобрали в два счета: всем он пришелся по вкусу. Доктор Хомола затеял дискуссию с Вагнером Брайтнером о современной психологии. Карчи Филь играл в домино с Ечи, Аптекарь крутил радиоприемник, а Миклош Сворени плавно расхаживал по комнате взад и вперед, наполняя вином бокалы и все время загадочно улыбаясь. Все были уже сильно пьяны.
Первым поднялся Геза Марих, сказав, что завтра у него репетиция. Тотчас же засобирался и Ечи. Доктор Хомола тоже встал и начал прощаться. Вечер окончился.
Я взял такси и подвез Карчи Филя до Цепного моста. Он пытался затащить меня куда-нибудь выпить по чашечке кофе, но я заспешил домой: мне смертельно хотелось спать.
Проспал я всего четыре часа, а когда встал, было еще темно. Я вызвал такси и в полусонном состоянии приехал в казарму.
В роте была суматоха: всех только что подняли по тревоге, так как был получен приказ утром выступать в путь. Куда именно, никто не знал. В одиннадцать часов две роты действительно погрузились на машины, а после обеда дошла очередь и до нас. Направление — Сегед. Там мы должны были получить дальнейшие указания.
Поручик Варсеги, маленький Данчи и я ехали в легковом «опеле» в самом конце колонны. Термометр показывал минус десять градусов, землю покрывал только что выпавший снег.
— Не знаешь, в чем дело? — поинтересовался я у Варсеги.
— Черт его знает! Видимо, в Бачке намечается большая заваруха.
Ничего больше сказать он не мог. Я не знал тех мест. Мне пришлось участвовать лишь в занятии армией северных районов и Трансильвании. Оно проходило торжественно, с развернутыми знаменами, под приветствия девушек, наряженных в венгерские национальные костюмы.
Однако сейчас мне не хотелось вспоминать об этом. Монотонный пейзаж и тихая тряска убаюкали меня, и я, прислонившись головой к окошку, незаметно заснул. Проснулся я перед самым Сегедом, когда уже сильно стемнело.
Разместили нас в общежитии сегедских путейцев. Мы несколько часов передохнули, а после ужина нас построили, и полковник коротко сообщил, что в районе между Тисой и Дунаем усилилась партизанская борьба и мы направляемся туда для наведения порядка, разумеется, вместе с другими частями и подразделениями. Затем полковник поставил задачи каждой роте. Нашей роте при поддержке жандармского подразделения следовало прочесать восточную часть района. Затем мы снова тронулись в путь.
Неподалеку от Сабадки повалил снег, и, чем дальше мы ехали, тем гуще он становился. А потом, как назло, поднялся сильный ветер и начался самый настоящий буран. Свет фар с трудом пробивал пургу, и дороги почти не было видно. Метель моментально заметала след впереди идущей машины. Приходилось все внимание сосредоточивать на красных сигнальных огоньках, но все равно мы не без оснований опасались свалиться в кювет. Ехали очень медленно: стоило только какой-нибудь машине остановиться, как замирали и все другие, так как был получен строгий приказ — двигаться в колонне и ни в коем случае не потерять ни одной машины. Выйти наружу было просто невозможно: снег мгновенно залеплял лицо, набивался за воротник. С тех пор мне больше ни разу не приходилось попадать в подобный буран.
В довершение всего у нашей машины сломались «дворники», и водителю то и дело приходилось останавливать машину и очищать ветровое стекло от снега. Потом мы начали делать это по очереди. Машина двигалась с черепашьей скоростью, но ничего нельзя было поделать.
— Черт бы побрал этих партизан! — ругался Варсеги, которого эта операция лишила зимнего отдыха: он с женой собирался ехать кататься на лыжах, даже билеты на поезд уже купил, и вот тебе, пожалуйста! Его можно было понять. Ругался и молчаливый Данч. В конце концов до нас с грехом пополам добрались механики. Превратившись чуть ли не в снеговиков, они все-таки починили наши «дворники», и нам стало полегче.
У Сенттамаша мы съехали с бетонного шоссе на проселочную дорогу, а затем — на еще более узкую, почти тропку. В другое время мы ни за что бы не решились ехать по ней, но сейчас у нас имелся письменный приказ на совершение марша, и Варсеги не осмеливался нарушить его. Довольно скоро мы перестали видеть дорогу и заблудились. Вернуться не было никакой возможности, и мы начали орать во все горло, чтобы остановить колонну. Вскоре, однако, мы ее догнали, так как она сама остановилась. Машины без цепей на колесах то и дело буксовали и в конце концов остановились вплотную одна к другой, завязнув в полуметровом снегу. Теперь мы не могли двинуться ни вперед, ни назад.
Около полуночи столбик термометра упал до минус шестнадцати градусов. Поручик Варсеги совсем потерял голову, но, сколько он ни кричал, приказывая двигаться, колонна будто вмерзла в снег. Самым умным оказался маленький Данч: достав из-под брезента грузовика мотоцикл, он предложил послать на нем двух посыльных за подмогой. Как-никак мотоцикл — более удобное средство передвижения по снегу, а если он где и застрянет, его легко перетащить на руках.
Солдатам тем временем выдали по порции рома, а в полевой кухне вскипятили котел чая. Постепенно метель прекратилась, хотя все еще шел редкий снежок. Чтобы хоть как-то обогреться, пришлось запустить моторы на холостой ход.
От выпитого рома настроение у солдат поднялось: они запели песни. Довольно странное зрелище представляла наша колонна со стороны: посреди дороги стоят полузанесенные снегом машины с включенными фарами, а из них несутся песни.
Неожиданно вдалеке, откуда-то с юга, послышались выстрелы: сначала — три, потом — четыре, а затем несколько автоматных очередей. Варсеги приказал немедленно погасить фары и прекратить пение. Вся рота вмиг притихла, внимательно вслушиваясь в темноту, но больше выстрелов не было.
— Что бы это могло быть? — спросил я у Варсеги, который сидел в машине рядом со мной.
— Наверняка партизаны, — шепотом ответил он.
— Ты так думаешь?
— Кто же еще?
— А ты веришь в те басни, которые рассказывают?
— А ты — нот?
— Кто знает, есть ли здесь вообще партизаны?
— Если б не было, нас бы сюда не послали. Разве не так, а?
— Кто знает… — заметил я и засмеялся. — Я не слишком доверяю логике военных.
Варсеги немного помолчал, а затем, шумно вздохнув, сказал: