дышать, и он умирает…» — все это не позабылось, время от времени всплывало из бездонной глуби ее ранних впечатлений, стало в романе «лейтмотивом», неразрывно связанным с образом Тони Будденброк, вернее: с трагическим пластом ее подсознания, о котором и не догадывался ее инфантильный рассудок.
Но здесь — не об этом, а об уроне, нанесенном фирме «Иоганн Будденброк» банкротством Бендикса Грюнлиха. Он был не так уж велик, этот урон… Консул Будденброк не стал вызволять из беды своего негодяя зятя. Ему без труда удалось получить согласие дочери на развод с «этим Грюнлихом», оказавшимся низким обманщиком, а теперь «ко всему еще и банкротом»: «Ах, папа, если ты возьмешь меня и Эрику домой… с радостью!» (то есть: «с радостью с ним расстанусь»). «Недоставало, чтобы еще ты обанкротился! Хватит! Никогда!»
«Трудно сказать, что отразилось на лице Иоганна Будденброка. Глаза у него сделались испуганными и печальными, и все же он сжал губы так крепко, что в уголках рта и на щеках образовались складки, а это у него обычно служило признаком удовлетворенности при заключении выгодной сделки».
Еще бы! Если б Тонн решилась связать свою судьбу с судьбою мужа, ему пришлось бы — это он все же считал своим долгом — уплатить по векселям господина Грюнлиха, поддержать его дело, что обошлось бы ему в сто двадцать тысяч марок! А так все сводилось к сорока тысячам, да и то в перспективе, то есть в случае, если Тони выйдет вторично замуж. Вот и все! Не считая, конечно, «черного пятна» — развода, впервые занесенного в доселе безупречную семейную хронику Будденброков.
Когда, вслед за Иоганном Будденброком-старшим, покинул земную юдоль и младший носитель этого имени, главою фирмы стал Томас Будденброк; и сразу же в старинном торговом доме «повеяло свежим духом» более смелой предприимчивости. Благодаря уверенным светским манерам, своей покоряющей любезности и такту, новому шефу удалось заключить не одну выгодную сделку; при консуле Иоганне Будденброке такие связанные с риском блестящие успехи не замечались… Но что-то уже и тогда, на заре его деятельности, угнетало Томаса Будденброка: он частенько жаловался Стефану Кистенмакеру, своему неизменному другу и почитателю, на то, что «личное вмешательство коммерсанта во все дела, увы, выходит из моды», что «в наше время» курсы узнаются все скорее, благодаря чему уменьшается риск, а тем самым снижаются и барыши. «Время идет вперед, и лучшее, как мне кажется, оставляет позади… Мой дед, например, в пудреном парике и туфлях, отправился в Южную Германию в качестве поставщика прусской армии. Он обольщал всех, кто с ним соприкасался, пускался на всевозможные уловки и заработал уйму денег… Ах, Кистенмакер! Боюсь, что коммерсантов ждет жизнь все более и более серая…»
Эта тоска по былому, а говоря «презренной прозой» — по торговой конъюнктуре времен его деда, то есть времен освободительных войн против «великого корсиканца», она-то и отличала Томаса Будденброка от Хинриха Хагенштрома и прочих коммерсантов новейшей формации.
Те, напротив, твердо знали, что нет такого прошлого, о котором стоило бы печалиться, то с деловитой зоркостью присматривались к сегодняшней экономической конъюнктуре и, уж конечно, не брали примера со своих дедов, зане сами были родоначальниками вновь возникавших купеческих династий.
Личное обаяние Томаса Будденброка, его умение «дирижировать ходом событий — глазами, словом, любезным жестом», пожинало немалые плоды, но не столько на коммерческом, сколько на гражданском и светском поприще. Он женился на блестящей и умной женщине, дочери миллионера Герде Арнольдсен, женился «по любви», но и на «очень большом приданом»; вдобавок она превосходно играла на скрипке, как, впрочем, и ее отец, «крупный коммерсант и, быть может, еще более крупный скрипач». Блистательны были успехи Томаса Будденброка и в качестве общественного, можно даже сказать, государственного деятеля — конечно, лишь в малых масштабах ганзейского города-республики. Его, а не Германа Хагонштрема (сына старого Хинриха) избрали в сенаторы; более того, он стал «правой рукой» правящего бургомистра.
Но все эти успехи имели и обратную сторону. Болезненная потребность Томаса Будденброка в постоянном «взбадривании» своих легко иссякающих сил (он переодевался три раза на дню, и это «обновление» действовало на него, как морфий на наркомана) на сей раз привела к неразумной затее воздвигнуть новый дом, затмивший роскошью современного комфорта почтенное родовое гнездо на Менгштрассе, — затее, вполне отвечавшей высокому званию сенатора, но никак не скромным результатам его коммерческой деятельности.
Быть может, это дорогостоящее «обновление» и подорвало благосостояние старинной фирмы? Так или иначе, но именно с той поры один удар судьбы следовал за другим: то нежданный град побил пшеницу, купленную на корню Томасом Будденброком (не в наказание ли за нарушенный завет прадеда: «Сын мой, с охотой приступай к дневным делам своим, но берись лишь за такие, что ночью не потревожат твоего покоя»?); то старая консульша, без ведома Томаса, пошла навстречу предсмертной просьбе младшей дочери и завещала «наследственную долю Клары» се мужу, пастору Тибуртиусу; то зять Тони, один из директоров страхового общества, Гуго Вейншенк, присуждался к трем с половиною годам тюремного заключения за тяжкий должностной проступок.
Но как бы ни был велик материальный и моральный урон, нанесенный фирме «Иоганн Будденброк», не в нем таилась причина неотвратимой «гибели семейства», а в общем упадке жизнеспособности некогда преуспевавшего рода. О Томасе Будденброке и утраченной им «воле к успеху» мы уже говорили, а он был все же «счастливым исключением», гордостью семьи, тогда как о его брате Христиане старик Иоганн Будденброк-старший однажды сказал: «Обезьяна он! Может, ему стать поэтом?» — а на смертном одре обратился к нему с настоятельным призывом: «Постарайся стать человеком!»
Ни «человеком», пригодным к какой-либо деятельности, ни, тем менее, «поэтом» Христиан Будденброк так и не стал, но «обезьяной», виртуозным имитатором и пересмешником, он остался. Члены купеческого клуба умирали со смеху, когда он с бесподобным комизмом воспроизводил голоса и гениальные повадки известных артистов и музыкантов, а также (поразительная бестактность, конечно!) знаменитого берлинского адвоката Бреслауэра, блистательно, но безуспешно выступившего защитником на процессе Гуго Вейншенка, как-никак причастного семейству Будденброков… Судьба Христиана Будденброка кончилась плачевно: постоянное копание в собственных телесных и психических изъянах вконец расшатало его нервную систему, и это дало основание гамбургской кокотке (на которой женился Христиан, усыновив ее «сборное» потомство) заточить своего супруга в психиатрическую лечебницу, «хотя по состоянию здоровья он мог бы жить и дома».
В силу своенравных биологических процессов, последний Будденброк, маленький Ганно, унаследовал от матери ее «одержимость музыкой»; на то, чтобы, подобно деду Арнольдсену, стать крупным коммерсантом и, быть может, еще более крупным музыкантом, его ущербных жизненных сил уже не хватало. А Ганно был единственным наследником сенатора Будденброка: после первых трудных родов Гсрда Будденброк, по совету врачей, отказалась от деторождения…
Здесь действовал с убеждающей наглядностью пресловутый «закон вырождения», о котором так много толковали на стыке минувшего и нынешнего века. Но этот «частный закон» не охватывал избыточно богатого содержания, представленного в первом романе писателя. В упорных поисках всеобъемлющего закона жизни в бессчетных ее проявлениях Томас Манн не мог не соприкоснуться с кругом философских воззрений Шопенгауэра (1788–1860), раннего предвестника и «замогильного» властителя умов эпохи декаданса (прижизненной славы автор книги «Мир как воля и представление», как известно, не удостоился).
Этот страстный проповедник поистине глобального пессимизма утверждал с беспощадной последовательностью и с никогда ему не изменявшим блеском саркастической риторики извечную «вину существования», искуплением которой может быть только отмена жизни, упразднение существования как такового. Да так оно, по Шопенгауэру, и быть должно, поскольку постоянным свойством всего сущего является страдание.
От страданий не избавлен никто: богатый и нищий, удачник и пасынок жизни. Но сколько бы не разнились друг от друга людские жребии, атрибутом существования в его целокупности всегда остается страдание: торжествующему крику победителя вторит предсмертный хрип поверженного; богатство предполагает нищету бессчетного множества рабов, наемных и не наемных, и разорение сотен соискателей счастья и довольства. Перехватив у фирмы «Иоганн Будденброк» выгодную поставку, фирма «Штрунк и Хагенштрем» наносит ощутимый урон конкуренту. Но и Будденброки — с этого и начинается роман — вьют свое «родовое гнездо» в доме, купленном у разорившихся Ратенкампов; позднее же старинный патрицианский дом на Менгштрассе становится собственностью преуспевших Хагенштремов. И так — в большом и в малом — «война всех против всех», человек человеку волк, homo homini lupus est.
Шопенгауэр хочет нас уверить, будто бы человек, уже в силу несовершенного устройства его интеллекта, его скудного «эмпирического мышления», не способен осознавать себя частью чего-то большего, нежели малый мир его телесных потребностей и корыстно-эгоцентрических умственных усилий; более того, будто он не может допустить или хотя бы только догадаться, что «другой» живет, радуется и страдает подобно ему, его обособившемуся «я»; каждый мнит себя «центром мира» или по меньшей мере первой персоной мироздания: «Я (а не ты и не он) должен быть или стать всех умнее, богаче, счастливее», — таков-де постулат «воли к существованию», заложенной в человеке и во всем, что живет и плодится на земле…
Но так ли это? Не клевещет ли автор труда «Мир как воля и представление» на человека и человеческий разум?
Догадка о том, что «другой» — тот же «я», вовсе не столь уж «эзотерична» (доступна одним лишь посвященным), как то полагает Шопенгауэр. Ведь уже древняя индийская мудрость утверждала, что любое существо на земле, живое или мертвое, — «там тван áси» (это ты), твое «другое я»; а Ветхий завет повелевал: «Возлюби