— Тимур! — возмущённо подает голос красотка. Она уже успела надеть на себя платье, в котором выглядит еще более голой, чем без него. — Что происходит? Я ничего не понимаю! Ты что, знаешь эту уборщицу? Она украла у тебя что-то? Давай полицию вызовем!
Соболевский оглядывается на нее с таким видом, будто только сейчас вспомнил о ее существовании.
— Рот закрой, — цедит он. — И какого хрена ты тут еще, я не понял?
— Мы же хотели вместе с тобой поехать, — уже не так уверенно говорит красавица. — Нам ведь в одну сторону.
— Я передумал. Давай сама.
— Ты офигел, Тимур? Сначала уснул тут, пьяный, потом еще так со мной разговариваешь! Такси мне вызови хотя бы! — требует она капризно.
— Лиза, — говорит он с такой отчётливой угрозой, что та вздрагивает. И, судя по ее вытянувшемуся лицу, понимает, что выбрала неверную стратегию. — Ты, кажется, меня с кем-то спутала. Командовать мной не надо, поняла? Сама вызовешь тачку, не переломишься. Я тебе достаточно бабла скинул. С запасом.
— Ну и козел же ты, Соболевский, — зло говорит она. — И почему я только с тобой поехала, а?
— Потому что косметология и прочая херня сама себя не оплатит? — хмыкает он цинично.
— Да пошел ты! — на идеальных скулах вспыхивают некрасивые алые пятна. — Пусть в следующий раз вот эта тупая уборщица в своих зассанных тряпках перед тобой ноги раздвигает, понял? А я не буду!
Ее злое оскорбление неожиданно меня задевает. И не просто задевает, а входит в сердце так глубоко, словно осколок острого стекла. В груди становится больно, а из глаз сами собой, точно кнопку кто-то нажал, льются слезы. Горячие капли текут по щекам, и я закусываю губу, пытаясь их остановить.
Почему так до ужаса обидно? Может, потому, что вначале эта девушка показалась мне нормальной и даже приятной? Она так по-человечески со мной разговаривала, что я совсем не чувствовала свою работу унизительной. А сейчас чувствую. И себя ощущаю какой-то бомжихой. Человеком низшего сорта.
— Подошла и извинилась, — резко говорит Соболевский. И вот такого тона я у него ещё ни разу не слышала.
— Чего? — фыркает она. — Вот я ещё перед обслугой не извинялась! Может, мне ещё на колени перед ней встать?
— Надо будет — встанешь, — тяжело роняет он и, кажется, не шутит. — Подошла, блядь, и извинилась.
— Или что? — воинственно интересуется она.
— Или больше никогда не найдёшь работу в этом городе. Ни в каком качестве. Даже сортиры мыть.
— Ах ты су…
— Я жду, — напоминает Соболевский. Бросает непроницаемый взгляд на меня и добавляет: — Мы ждем.
Мне от всего этого ужаса хочется провалиться сквозь землю. Вот почему так? Некрасиво повела себя она, а стыдно почему-то мне? И не нужны мне ее лживые неискренние слова прощения, вот правда. Лучшим извинением будет, если она свалит. И желательно с Соболевским под ручку. А я спокойно доделаю уборку, переоденусь и поеду на учебу.
— Ну! — Он, кажется, уже теряет терпение. А та, с которой он сегодня спал (почему мне неприятно об этом думать?) медленно приближается ко мне, будто идет на казнь. Вот такая — с перекошенным от злости лицом — она уже не выглядит красоткой. Скорее ведьмой из сказки.
Наконец она оказывается около меня и быстро, сквозь зубы, бормочет:
— Извини.
— Ничего страшного, — неловко отвечаю я.
— Хочешь, чтобы она встала на колени? — спокойно интересуется у меня Соболевский.
Я отчаянно мотаю головой. Нет! Ни в коем случае! Ненавижу чужое унижение.
— Ну и зря, — мрачно говорит он. — Она бы тебя поставила. Злее надо быть, детка. Ты пожалеешь, а вот тебя саму жалеть никто не станет.
Я никак на это не отвечаю. Девушка вообще пропускает эти слова мимо ушей.
— Всё? Доволен? — зло спрашивает она у Соболевского.
— Нет, — лениво говорит он и посылает ей неприятную ухмылку. — Но ты можешь идти.
Она бросает на него острый ненавидящий взгляд, хватает сумку и идёт в коридор с видом оскорбленной невинности. Стук шпилек по плитке, а потом оглушительный грохот закрывшейся двери. Она так ею хлопнула, что я не удивлюсь, если штукатурка с потолка посыпалась.
— А вот теперь, — мягко говорит Соболевский, но в его голосе звучат хищные, опасные нотки, — поговорим без свидетелей. Правда, детка?
Глава 6. Отпусти меня
Соболевский смотрит на меня требовательно, тяжело, а его рука все еще сжимает мое запястье. Слишком крепко сжимает — у меня так синяки останутся.
Я тяну на себя руку и тихо говорю:
— Пусти, мне больно.
После секундной паузы он разжимает пальцы. Надо же, послушался. Но радость моя не длится долго, потому что Соболевский тут же бесцеремонно хватает меня за плечи и подтаскивает ближе. Его тяжелые ладони обжигают даже сквозь ткань рубашки, и я ужасно злюсь от того, что он снова так близко. Ему вообще знакомо понятие о личном пространстве?
— Детка, я ещё раз спрашиваю: что происходит? — с тихой угрозой говорит он. — Какого хера ты тут забыла? Да еще в таком виде?
— Я. Тут. Работаю, — чеканю я каждое слово. — Что непонятного? И кроме того, я вообще не понимаю, почему должна перед тобой отчитываться.
Судя по его взгляду, до него наконец доходит, что это все не шутка и не розыгрыш. И реакция меня пугает.
— Ты с дуба рухнула? Какая нахрен работа? — рычит Соболевский. — Серьезно? Полы мыть и унитазы драить?
— Любая работа достойна уважения, — говорю я с преувеличенной бодростью. — Должен же кто-то и это делать.
— Кто-то должен, но не ты, блядь! Ты-то здесь при чем?! — он уже в ярости и сам не замечает, как сжимает пальцы сильнее и они буквально впиваются в мои плечи. — Ты с жиру бесишься или как? Иди лучше учись.
— Мне нужны деньги.
— Нахера?
Я горько смеюсь. Черт, ну вот правда, это уже просто-напросто смешно. Действительно, зачем человеку деньги? Только тот, кто всю жизнь жил в роскоши и никогда не имел проблем с деньгами, может такое спросить.
— Мне на карманные расходы не хватает. На шмотки и на косметику, как этой твоей, — вызывающе говорю ему. — А так как проституция меня не интересует, пришлось искать другие варианты. Вот взяла себе по утрам подработку! Понял?
— Охуенно, чо, — фыркает он и слегка встряхивает меня, будто пытаясь привести в чувство. — Детка, а твои родители вообще в курсах, что ты по утрам отмываешь хаты, которые сдаются посуточно для ебли? Может, лучше ты у них просто попросишь давать тебе больше денег, а? На оплату универа они же наскребли тебе как-то бабла.
— На учебу да, — глухо говорю я, стараясь не показать, что он случайно попал в самое больное. Мне не хочется говорить ему правду. — А на лишние расходы у нас денег нет. И я не желаю это больше обсуждать, понял? Мне вообще-то работать надо. Я и так столько времени потеряла из-за тебя.
— Я компенсирую, — усмехается он. Снимает одну руку с моего плеча, лезет в задний карман джинсов и вытаскивает черное кожаное портмоне. — Сколько стоит твой час, детка?
— Ты меня, кажется, спутал со своей проституткой, — резко говорю я. — Не надо мне твоих денег, понял? Я не продаюсь.
— Все продается и все покупается, — спокойно возражает Соболевский. И, кажется, он действительно в это верит. — Лиза, к примеру, продает свое тело и свою внешность. А ты сейчас вот на этой отстойной работе продаешь свое время, а ещё продаёшь свою гордость и самоуважение. И, кстати, по какому курсу? Сколько тебе платят?
— Достаточно! — с вызовом отвечаю я, а сама в этот момент с ужасом понимаю, что даже не подумала спросить, сколько получу за эту работу. Меня даже по договору не оформляли, сказали, что наличкой в офисе заплатят. И остается надеяться, что не обманут и что оплата за работу будет достойной.
— Я в любом случае дам больше, — нагло ухмыляется Соболевский. — Только попроси.
— Ты же не за просто так это собираешься делать, — тихо говорю я.
— Конечно, нет. Я плачу, значит, планирую что-то получить, — и он уже знакомым мне жестом притягивает меня к себе, буквально впечатывая лицом в свой торс.
Его обнаженная грудь прямо у меня под щекой — твердая, сильная, горячая. Мне это не может нравиться. Нет, конечно, мне это не нравится. Я отстраняюсь и изо всех сил пытаюсь вырваться.
Вот только приводит это к еще большему кошмару, потому что я слишком резко дергаю плечами. Из-за этого тесная узкая рубашка слишком сильно натягивается на груди, и верхние пуговицы с резким звуком рвущейся нитки отлетают от нее. Рубашка расходится в стороны, открывая взгляду Соболевского мой наивный белый лифчик и ложбинку между грудей.
— Ух ты, — хрипло говорит он, нагло туда пялясь. — Демоверсия? Перед оплатой? Мне нравится.
Я пытаюсь прикрыться, но он не дает. Хватает меня за руки, а сам вдруг наклоняется к моей груди и проводит языком влажную дорожку прямо по этой ложбинке. А потом…потом сжимает губами мой сосок через белую хлопковую ткань лифчика.
Я вздрагиваю, от этого влажного, наглого, неприличного касания по моему телу вдруг прокатывается сладкая волна совершенно нового, остро-сладкого ощущения. И я издаю короткий то ли стон, ли то вздох.
— Детка, — хрипло рычит Соболевский. — Детка, блядь…
Сделав шаг, он неожиданно роняет меня на кровать, а сам приземляется сверху. И вот тут мне становится страшно.
Он большой, сильный, тяжелый, у него темный безумный взгляд, его руки не дают мне свободы, его губы жадно впиваются в мои, а я мотаю головой, пытаюсь сопротивляться. Неужели он хочет меня сейчас взять силой? На той же кровати, на которой несколько часов назад имел эту проститутку?
— Нет. Нет! Нет!!!
Я рыдаю не столько от страха, сколько от унижения.
— Пожалуйста, нет!
И вдруг он замирает. В темном взгляде появляется осмысленность. Он медленно облизывает губы, а потом смотрит на меня.
— Прости, детка, — шепчет он.
Его жесткие горячие пальцы неожиданно касаются моего заплаканного лица. Соболевский осторожно проводит подушечкой пальца по моей щеке, стирая слезы, но я дергаюсь.