IIIФилософские опыты
Мне придется остаться в стороне от философских споров о понятии правды – если честно, я и не хочу в них участвовать. Обеспокоенность тем, что такое правда, породило бесчисленное множество разнообразнейших теорий, и недавний опрос нескольких тысяч профессиональных философов продемонстрировал большой разброс теорий и мнений об этом понятии. Мировым религиям приходится иметь с этим дело, библиотеки переполнены книгами по этой проблеме, и виднейшие философы со времен античной Греции ломали над ней голову. Назовем здесь лишь несколько имен, не имея в виду какой-то определенный порядок: Платон, Фома Аквинский, персидский ученый Авиценна, Лейбниц, Гегель, Кант, Хайдеггер. Но и математиков тоже занимала та же фундаментальная загадка. Споры в этой дисциплине отличаются техничностью языка и высоким градусом абстракции, подкрепленной логикой. Я назову лишь тех, кого не упомянуть никак нельзя – Гёдель, Гильберт и Тьюринг. И я бы многое отдал, чтобы лучше понимать их аргументацию, не ограничиваясь грубыми представлениями.
Эти рассуждения – это лишь отражение моих собственных наблюдений и открытий, сделанных в ходе практической работы, а также – следующие слова я использую очень осторожно – художественного переживания мира. Проще говоря, все, что тут написано, – всего лишь следствие внимательных наблюдений, практической работы и выводов из нее.
Во всех попытках ухватить суть правды всегда всплывает понятие факта, как если бы она была некой сущностью, которая всегда находится в соответствии с реальностью. Но что такое факты – само по себе спорный вопрос, а что такое реальность – и подавно. Факты имеют значение, поскольку они создают норму. Когда внезапно появляется два миллиона заболевших ковидом, в силу стремительно вступают новые нормы: нужно соблюдать дистанцию, носить маски и больше никаких тебе массовых мероприятий вроде концертов. Но факты безжизненны, они не дают нам озарений, никакого более глубокого знания. Все четыре миллиона записей в телефонной книге Манхэттена фактически корректны. В ней правильно даны имена, адреса и соответствующие телефонные номера. Даже 260 записей на одно и то же имя «Джон Миллер» делают каждого из перечисленных Джонов единственным и особенным – в книге указан верный, всегда отличающийся адрес, и каждый из них поддается проверке. Но отчего Джон Миллер с Парк-авеню № 1028 каждую ночь рыдает в подушку, узнать мы не можем. Если бы ценность имели только факты, телефонный справочник был бы книгой книг.
Что всегда меня впечатляло, идет еще от древних греков, пусть это даже не определение правды, а что-то из области этимологии, из самого языка. В древнегреческом «правда» – aletheia, что происходит от глагола lanthanein – прятаться, скрываться, оставаться в темноте. Соответственно, aletheia – это нечто противоположное спрятанному (как противоположны друг другу «пафос» и «апатия»), что-то раскрытое, не утаенное, вытащенное на свет.
Я вижу в этом поразительную аналогию с процессом фотографии и киносъемки, а точнее – с изображениями на целлулоиде. Светочувствительный слой пленки подвергается воздействию света, но при этом создается не само изображение, а его тень. Картинка проступает наружу, лишь когда пленку обрабатывают специальными реактивами в темной комнате. Сколь таинственен этот процесс, когда, словно в алхимическом опыте, в ванночке с проявителем из бледной тени картинки появляется и сгущается образ, выхваченный из тайного, скрытого, – кажется, что это само воплощение тайны. Но соответствует ли изображение действительности, в этот момент еще неясно. Для меня важен сам процесс, приближение, дорога, ведущая куда-то. Этот поиск дает нам что-то вроде причастности к недостижимому: к правде.
В случае с цифровой фотографией сначала тоже нет никакой картинки. Сенсор с электронными детекторами света делает снимок, который сохраняется в виде компьютерных данных – в форме пикселей, записываемых числами 0 и 1. Обыкновенная камера смартфона снимает изображения в формате 4K. В них могут быть миллионы пикселей. Если напечатать последовательность нулей и единиц, которые составляют одну цифровую картинку, получилась бы книга на 800 страниц. И это был бы огромный массив данных в двоичной записи, но, разумеется, никак не картинка, которую можно рассмотреть. Словом, и здесь информацию нужно сначала конвертировать, чтобы получить зримое изображение.
Вернемся к проявке фотографий на целлулоидной пленке. Мы можем запечатлеть образы, которые никогда не проявим и не увидим, однако они остаются тайно сохранены – если можно так сказать, навсегда, на маленькую вечность. На светочувствительном слое скрывается что-то такое, что когда-то имело нечто общее с действительностью – например, с воссоединением чьей-то семьи. Мы знаем, что, проявив фото, сможем увидеть людей на этом групповом портрете, узнать, как одевались эти мужчины и женщины, но не выясним, кто кого тайно ненавидел. В лучшем случае мы можем догадываться об этом по языку тела и выражениям лиц, а затем для основательности сравнить эти догадки с рассказами об истории этой семьи. Так мы получаем иллюзию правды, которая выглядела бы совсем иначе, если бы кто-то проявлял эту же фотографию в Японии или в другом месте, в другое время и в другой культуре.
Во время экспедиции Роберта Фалкона Скотта на барке «Терра Нова» в Антарктиде в 1911–1912 годах, которая закончилась трагической гибелью Скотта и его последнего проводника 29 марта или чуть позже, были сделаны фотографии. Роальд Амундсен обошел Скотта в гонке к Южному полюсу: он пришел к цели 14 декабря 1911 года, опередив соперника почти на пять недель. В ходе своей экспедиции Амундсен также сделал множество фотографий. Поскольку Скотт в первой части экспедиции использовал пони, он шел гораздо медленнее Амундсена, который ехал на санях, запряженных ездовыми собаками. К тому же в 1912 году случилась температурная аномалия – холода были куда более суровыми, чем средние показатели предыдущих лет. Скотта настигли рано начавшиеся снежные бури и экстремальные морозы – он чуть-чуть, всего несколько километров не дошел до стоянки с припасами, где мог бы спастись.
Шатер Скотта нашли восемь месяцев спустя – там были мертвые тела, рисунки путешественников и отснятые негативы. Прежде чем пленки достигли Англии и были проявлены, с момента съемок прошло не меньше года. Вопрос заключался в том, что можно будет по ним понять. Остались ли эти негативы в целости и сохранности? А может быть, они были засвечены? И если на этих фотографиях что-то можно разобрать, отражают ли они какую-то действительность или даже – опять-таки – правду? Выяснилось, что негативы были в отличном состоянии.
По возвращении Амундсена из экспедиции в английских газетах звучали сомнения, что он и в самом деле достиг Южного полюса. Разве не мог он поставить шатер с норвежским флагом где угодно в другом месте антарктического плато? Однако проявленные фотоснимки с участниками экспедиции Скотта рядом с этим же самым шатром, измерения, которые они проделали, и записи в дневниках Скотта уже не оставляли сомнений в победе Амундсена. Но даже после смерти Скотту удалось с той же элегантностью, что свойственна его заметкам, завладеть и нарративом об обеих экспедициях и сказать последнее слово об этих походах. Или, если точнее, газеты и читатели приняли и усвоили правду о путешествии в его изложении. Сегодня, когда информация в долю секунды разлетается по миру, иногда важнее, кто может определять нарратив, чем то, какая действительность за ним скрывается. В глазах мира Скотт стал трагическим героем, в то время как «победу» Амундсена заклеймили за нарушение спортивных норм. По дороге к полюсу норвежец одну за одной убивал ездовых собак и таким образом получал пропитание для отряда и оставшихся животных. В свою очередь, Скотт тоже забил своих пони, но всех за раз, перед подъемом на гигантский ледник, который должен был привести его к плато на полюсе. Пони не смогли осилить подъем на высоту 1500 метров.
С точки зрения логистики его метод уступал методу Амундсена. Однако героический образ Скотта пережил его на целые полвека. Амундсен стал победителем, но Скотт затмил его и стал почитаться как мученик. Лишь спустя десятилетия эту интерпретацию подставили под сомнение – оказалось, что Скотт экспериментировал со снегоходами, которые в 1910 году никуда не годились и сразу глохли. Кроме того, он проигнорировал совет Фритьофа Нансена, величайшего исследователя северного полярного региона. Тот настойчиво советовал Скотту остановить выбор на ездовых собаках и говорил, что использование лошадей неизбежно приведет к провалу. Сегодня образ Скотта гораздо разностороннее, чем раньше. В планировании он часто полагался на удачу, а его методы руководства были не слишком дальновидными. Его сложный, противоречивый характер все чаще принимают во внимание.
Примерно с 1980 года его начали считать героическим головотяпом. В 1996 году вышла новая биография Скотта, написанная Фрэнсисом Стаффордом, в которой содержатся убедительные доказательства такого головотяпства – Скотт привел своих спутников к гибели, а после скрыл следы провала за риторическими красотами. Эта книга дает очень резкую оценку личности Скотта, а сейчас, в XXI веке, нарратив о нем снова чуть сместился в положительную сторону.
Поначалу никто не знал, что окажется на негативах, найденных в шатре Скотта. Можно было лишь с некоторой уверенностью утверждать, что снимки сделал его спутник Генри Бауэрс – умелый фотограф. Пока еще неведомые изображения – в случае, если пленка их сохранила – должны были быть резкими и снятыми при достаточном освещении. Фактически эти кадры доказали, что Скотт и его спутники дошли до палатки Амундсена, установленной на Южном полюсе. Заключалась ли теперь «правда» только в том, что у норвежца могли быть мотивы изобразить победу, установив палатку бог знает где, а у Скотта их точно не было, ведь он признал свое поражение, сфотографировашись у амундсеновского шатра? Как отнеслись бы к Скотту потомки, если бы это путешествие пошло чуть по другому сценарию? Что произошло бы, если бы Бауэрс в этот момент по недосмотру зарядил в камеру уже использованную катушку? Тогда мы нашли бы кадр с двойной экспозицией как единственный документ его полярного похода: две конкурирующие картины сразу, одна поверх другой. Получили бы мы в таком случае и какую-то раздвоенную правду? Что стало бы с оценкой личности Скотта, повествованием о нем и самой его фигурой, если бы на первой съемке этой пленки он был бы запечатлен в эротических или даже откровенно порнографических позах? Это воображаемая ситуация, но она не выглядит слишком надуманной сегодня, когда возможность отделить правду ото лжи почти исчезла, особенно если речь идет о тех, кто живет публичной жизнью у всех на глазах: о политиках и других светских людях.