например, Гегеля, хотя и не сумевших его понять.
Недаром ученый мир Запада скептически воспринял постмодернизм, окрестив его родоначальников нелестным именем «интеллектуальных мошенников». Об этом можно узнать из рецензии Р. Давкинса на книгу А. Сокала и Ж. Брикмонта «Интеллектуальные мошенники», переведенную на английский язык под названием «Модный нонсенс» [15]. Автор рецензии, имея в виду тезис постмодернистов об уникальности и ситуативности всего происходящего, приводит соответствующее место из Ж. Делеза: «прежде всего события-сингулярности (singularities-events) соответствуют гетерогенным сериям, которые организованы в систему, которая никогда не бывает ни стабильной, ни нестабильной, но “метастабильной”, наделенной потенциальной энергией, внутри которой распределяются разности потенциалов между этими сериями…, вовторых, сингулярности способны к самоунификации (autounification), являясь всегда мобильными и свободно перемещаясь в пространстве до тех пор, пока какой-нибудь парадоксальный элемент не пересечет эти серии и не вызовет их резонанс, объединив тем самым соответствующие сингулярные точки в единую случайную точку, а все эмиссии, по такому раскладу, в единый пучок» [16].
Этой цитате рецензент предпосылает очень нелестную оценку сути стиля постмодернистских авторов как интеллектуальных мошенников, которым нечего сказать в науке.
Из отечественных ученых против постмодернистского мошенничества и колдовства в науке в последнее время резко выступают из естественников академик РАН Э. П. Кругляков (см. его книгу «Что же с нами происходит». Новосибирск, 1998), а из представителей общественных наук – доктор философских наук В. А. Кутырев (см. его статью «Человек XXI века: уходящая натура…» // Человек. 2001. № 1. С. 9–16). Так, В. А. Кутырев, обсуждая модернистскую дихотомию «человек–постчеловек», оценивает «теорию» постчеловека как Евангелие антигуманизма, как благую весть о смерти человека. Действительно, вывод о «нечеловеке», и тем более о «постчеловеке» – это мошеннический трюк. Вместе с тем он характеризует переход части современной интеллигенции не только к колдовству, астрологии, но и к крайним формам человеконенавистничества. Достаточно привести высказывание пристно известного М. Фуко, чтобы убедиться в этом. «В наши дни, – пишет он, – мыслить можно только в пустом пространстве, где уже нет человека… Всем тем, кто хочет говорить о человеке, его царстве и освобождении, всем тем, кто еще ставит вопрос о том, что такое человек в его сути, всем тем, кто хочет исходить из человека в своем поиске истины… всем этим несуразностям и нелепым формам рефлексии можно противопоставить “лишь философический смех”» [17].
К сожалению, из отечественных авторов нашлись апологеты постмодернизма, которые усматривают в нем некий методологический позитив – чуть ли не ложку современной социологии, адекватной некому «контенгентному» сдвигу, точнее, сдвигу в головах некоторых социологов и философов. Полагают, что согласно «дихотомичной логике» постмодернизма «теория развития» и «теория общественных изменений» составляет неразрешимую антиномию вечно сосуществующих теоретических конструктов.
Почему же эта антиномия наукой не разрешима? Оказывается потому, что так считал Кант (Гегель, вроде бы, здесь не причем) и так думают Поппер, Нисбет и Будон. «Можно критиковать и отвергать, – утверждает один из новоиспеченных наших постмодернистов, – конкретные теоретические модели развития или изменений, но доказать принципиальную несостоятельность теории развития или теории изменений как способов теоретизирования невозможно, оставаясь в рамках социологии, поскольку, как показал опыт Поппера, Нисбета, Будона, сама критика базируется на ценностном разрешении антиномий “универсальность – уникальность”, “детерминизм – индетерминизм”, “дедуктивность – индуктивность”, которые выводят проблему “развития или изменения” в область вопросов, названных Кантом метафизическими» [18].
Можно привести из дискурсов автора образец «анализа» дихотомий на основе их ценностной оценки, причем по «ясности» мысли не уступающего делезовским. «Итак, – обобщает автор, – если овеществление – результат реализации ценностей, то развеществление – симптом их деактуализации. Симуляции, выдающие отсутствие реальности за ее присутствие, умножаясь, становятся самодостаточны и делают проблему реальной и иррелевантной. Понимание существа современности как виртуализации / развеществления общества порождает массу теоретических проблем. Но единственно существенная возникает как следствие решения вопроса о ценностях: как возможно общество, лишенное ценностей? На столь зловеще звучащий для многих вопрос возможен столь же иронично звучащий ответ: как виртуальная реальность. Если нет того, о чем “во всем постоянно идет дело”, то социальные институты, возникшие как следствие овеществления, теряя свою власть над индивидом, становятся образом, включаемым в игру. И в этом смысле телефакс, избавляющий от сервиса – надзора такого социального института как почта, есть “распочтовывание”. Ксерокс – “растипографирование”, видео – “раскинематографирование”, персональный компьютер – “разофисирование”» [19].
Понять, что здесь есть развеществление или присутствие отсутствия, нормальному человеку и нормальному разуму вряд ли возможно.
Есть еще одна особенность постмодернизма, на которую следует обратить внимание. Это – сведение самого понятия «современность» к бессмыслице – к принципу «здесь и сейчас», не знающего никакой историчности. Современность – это вроде бы то, что эмпирически наблюдается только здесь и сейчас, но не там или после.
Деление истории на два («до» и «после») неизбежно подводит дискурс на эту тему под апорию Зенона «Дихотомия», согласно которой проблема движения во времени неразрешима. Наблюдаемое здесь и сейчас, т. е. современности, в этом случае предстает как неуловимый миг между прошлым и будущем, между «до» и «после». Ведь можно утверждать, что то, что было вчера, час, минуту, секунду и т. д. тому назад, это уже прошлое, а что будет завтра, через час, минуту, секунду и т. д. (деление времени бесконечно) – уже будущее. Настоящему места не остается, современность исчезает. В современность нельзя попасть не только дважды, но и однажды.
Но и этого мига может не быть, поскольку время между «до» и «после» может делиться бесконечно. Соответственно и движения истории не будет, оно не только может не начаться, но и существовать не может. Отсюда и обращение постмодернистов к К. Попперу, проповедующему бессмысленность истории, отсюда и постмодернистские теории «конца истории».
По-иному выглядит научное решение проблемы современности и постсовременности. Достаточно обратиться к Гегелю, чтобы современность понять глубже – прежде всего как существующую действительность, а постсовременность – как возможность, т. е. как то, что существенно для действительности, но остается только возможностью. С этой точки зрения современность предстает как действительность, которая «есть ставшее непосредственным единство сущности и существования, или внутреннего и внешнего» [20]. Поэтому, научное понимание современности не позволяет под нее подставлять все то, что непосредственно воспринимается, лежит на поверхности общества, т. е. наличное бытие как явления. Современность в качестве действительности в своем раскрытии и реализации обнаруживает себя как необходимость. У Гегеля, как разъяснил в свое время Ф. Энгельс, необходимость является атрибутом действительности, и соответственно, разумна лишь та действительность, которая необходима.
Если подходить к современности с этих позиций, т. е. как к
действительности текущей эпохи, то современным будет действующий с необходимостью процесс обновления, развития, прежде всего совершающийся научно-технический прогресс, поставляющий обществу новые знания, технику и технологию.
В общем социально-экономическом смысле современным будет то, что выступает отрицанием старой действительности. По мере развития все, что было прежде действительным, становится недействительным, утрачивает свою необходимость, свое право на существование, свою современность. Вместо отрицающей действительности возникает новая, жизнеспособная действительность. Все действительное в человеческой истории со временем становится неразумным, а все разумное предназначено к тому, чтобы стать действительностью, как бы ни противоречило существующей кажущейся действительности [21].
И. Валлерстайн подобную необходимость преобразования существующей действительности называет «современностью освобождения», являющейся постоянной, вечной современностью, противостоящей консерватизму и либерализму. Он связывает ее с освобождением от капиталистической миро-системы, о кризисе которой свидетельствуют следующие современные тенденции: во-первых, подвергаются истощению ресурсы доступной дешевой наемной рабочей силы, особенно ее приток из деревни; во-вторых, происходит сжатие средних слоев общества как политической опоры существующей миро-системы; в-третьих, нарастает кризисная ситуация в экологии, обостряющая экономические проблемы; в-четвертых, увеличивается демографический разрыв между Севером и Югом [22]. Те, кто хотел бы продлить существование того, что есть сейчас, но в другом обличии, полагает автор, еще очень сильны. Вместе с тем он выражает уверенность, что «это будет концом ложной современности и началом, впервые, подлинной современности освобождения» [23].
Что касается постмодернизма, то он, по утверждению И. Валлерстайна, «вовсе не после-современность… Постмодернизм как концепция, претендующая на объяснение, лишь запутывает»