помнит, что мудрая голова всегда советовала это забыть. Слишком многоеих разделило, он невозможен, нереален, он всегда был нереален, как и егочокнутый научрук, нет, нет, этого нет и не может быть!
— Я узнал твою тайну, Бель, — гость встаёт, подходит к сидящей женщине и нависает над ней всем своим невероятным ростом. — Я давно подозревал,как всё было, но наверняка узнал только сейчас.
Изабель откидывает голову на спинку кресла, чтобы заглянуть в его глаза.Смотреть ему в глаза для неё всегда было трудно, и не из-за роста — дажеесли он молчал и ни словом не упрекал её, глаза не умели врать, и когдав них появлялся ледок, как на осенней реке, это значило, что прощения бытьне может. Один раз она видела этот ледок, и сейчас будет, обязательно будетвторой.
— Ваня, пожалуйста, — против воли шевелятся губы женщины, тоже неподвластные больше мудрой голове. — Ванюша, не надо... Ты же не можешь...
— Я теперь всё могу, Бель, и слово «не могу» советую забыть навсегда.Сейчас я точно могу достать из тебя то, что ещё осталось от тебя прежней.Достану и покажу тебе, авось удивишься. Память-то не подводит пока?
— Зачем... зачем ты так, Ваня? Зачем ты так со мной? — выговариваютгубы, а сердце уже знает то, что знало всегда: ледок осуждения не растает,приговор обжалованию не подлежит.
— А ты сама себе ответь, — гремит гость из прошлого, и словно по егоприказу Изабель слышит себя — очень молодую, ещё не красивую и не знаменитую,ещё не одинокую, ещё не видавшую ледяного осуждения в глазахлюбимого человека. «У нас же есть экспериментальная база! — горячиласьта, прежняя Изабель. — Первые два цикла можно перепроверить там! Я восновном проекте возьму отпуск и сама повторю всю программу, матаппаратмне Ваня напишет, пройдём по всем моделям. — Юный голос изменяется, в нём звучит что-то очень теперь далёкое, неповторимое. — Вместе сВаней мы всё можем, правда? Ванечка, правда, родной?»
Губы снова не подчиняются мудрой старой голове, они ищут оправданий.
— Я же не хотела... я только хотела, чтобы ты остался со мной... в нашемсекторе... Он бы ничего не смог тебе дать, твой научный, он был сумасшедший, а ты был такой хороший, такой умный, такой талантливый! Самый лучший в мире математик, правда, Ванечка! Зачем, зачем тебе былогробить время на эту работу, это же всё в песок, а вместе мы могли бы...
— Я раскрыл твою тайну, — повторяет суровый низкий голос. — Я нашёлнастоящие результаты проверок — те, которые ты скрыла и от меня, иот него. Ты тоже талантлива, ты всё понимала — как перестроить кривые,как подтасовать показания датчиков, как подменить пластины с отпечаткамичастиц. Ты использовала свой талант, чтобы избавиться от всех нас. Думаю,ты и дальше справишься.
Огромная фигура исчезает из виду резко, внезапно, как будто её стёрлииз пространства. Дверь снова отходит в сторону, и съёмочная группа сосвоими видеокамерами и пушистыми микрофонами видит в кресле директора насмерть перепуганную женщину — она отчётливо понимает, о чём еёсейчас спросят.
Юбилей — странная дата. С одной стороны, приятно вспомнить, сколькосделано за прошедшие годы, чего ты достиг, чего добился, а с другой —звенит некий звоночек: работы всё больше, а времени-то тебе, человече, остаётсявсё меньше, и чем-то придётся пожертвовать, очень многое надо отдать, оставить следующим поколениям — ученикам, наследникам. Всегосам не переделаешь, да, кажется, и к желаемой цели не приблизился ни нашаг...
Странно сидеть в празднично украшенном зале под собственным молодымпортретом, слушать, не вслушиваясь, поздравительные речи и вспоминать, как давно ты знаешь тех, кто их произносит. Вот этого ты приметилещё студентом, с боем увёл с соседней кафедры и вырастил с нуля, теперь всовете по науке заседает, фигура. Вот этот — политический эмигрант изконкурирующего института, чуть не ставший узником совести, — зарубилиему тему, не дали набрать стажёров, хоть в художники подавайся... А здесь,гляди, вырос в научную величину, сам уже руководитель направления, а комуобязан — не забывает! Вот эта пришла совсем девочкой, полно мусорубыло в голове, чуть не спровадил под благовидным предлогом, а оказалось— дельная девочка-то, работящая, всё на лету хватает, годами в отпуске небывала, детей вырастила в промежутках между опытами — и награду своюгосударственную получила за дело, заслуженно.
Все они — питомцы, все — птенцы, почти родные дети, выросли подкрылом научной школы, а теперь отдают долг наставнику. Всё в мире посправедливости, что бы злые языки ни болтали...
Старые глаза академика Канамуры скользили по залу, кого-то узнавали,кого-то — нет, но чужих здесь быть не может, здесь все свои, родные, однообщее дело делаем, научная школа — это вроде рыцарского ордена, вместевоюем за будущее... Интересно, что за негр там в дальнем ряду сидит — какпохож на Мэта из этой странной допотопной команды полевиков, сил нет,даже причёска такая же — под растамана. Может, родственник? В перерывенадо подойти, познакомиться...
В перерыве академика окружила такая плотная толпа, что сразу закружиласьголова — каждый требовал к себе внимания, каждый что-то говорил,и надо было всем ответить, причём именно то, чего они ждут, дай им волю— на части растащат! Кое-как отговорившись усталостью, Канамура вышелнаконец на просторный балкон и, изменив обычным своим привычкам, закурил.Мысли сразу потекли привычным ровным строем, зелень университетскогопарка успокаивала взгляд, и академик забыл о времени.
Ну вот, кто-то всё-таки припёрся нарушить уединение старика! Стоит заспиной, и не говорит ни слова, и не уходит. Канамура раздражённо затушилсигарету, обернулся. Замер с окурком в руке, раскрыв рот для резкой отповеди,но так ничего и не произнёс. Слепо нащупал за спиной перила балконаи ухватился за них, как за спасательный круг.
— Ну как, Юдзё, руководишь? — с усмешкой спросил высокий негр скопной дредов на голове. Ах, как бесили молодого строгого Юдзё эти косички,эти рваные кроссовки, эти кулоны с листиками конопли, эта манераплеваться жвачкой... Ему самому никогда не приходила в голову мысльявиться в лабораторию не в костюме и без галстука, а этот монстр как будтона самом деле вернулся с того света точно таким, как был, и не узнать егоневозможно.
— Что ж, — вздохнул Канамура, — сегодня подходящий день для виденийиз прошлого. Что тебе надо, видение? Пришёл позавидовать?
— Крепкие у тебя нервы, Юдзё, и голова, видно, ясная, раз не забыл меня,— усмешка на чёрном лице ещё шире, на все сорок восемь зубов, толькоглаза не весёлые, неприятные какие-то глаза.
— Не жалуюсь, — академик снова закурил, чтобы хоть чем-то занятьруки. Нервы нервами, но вести высокоумные беседы с мертвецами — немногослишком... — А ты какими судьбами?
— Значит, ты не сомневаешься, что это я? Приятно!
— Нет, я привык верить своим глазам. Я бы с радостью заорал «Как?!Это невозможно!», но ты ведь не за тем пришёл, чтобы отвечать на вопросы?
— Не за тем, — легко согласился Мэт, уселся на перила балкона лицом кпарку — двадцать метров пустоты под ногами. — Я как напоминалочка втелефоне: ты кое-что проспал, Юдзё, и проспал крепко. Научную школусвою вырастил, докторов зубастеньких воспитал, прямо инвазия верных канамуровцевв современную биофизику... Только помнишь — был у нас такойразговорчик о перспективах?
— Не припомню, честно говоря, — Канамура начал раздражаться. Нервыу академика были тренированные, но типичные для Мэта заходы издалекабесили с юности. — Какие тебе перспективы потребовались?
— Да не мне же, — Мэт развернулся к собеседнику, опасно перевесившисьс перил. — Ты же вещал про перспективы! Вам, мол, нужен простор,кадры нужны, мощности, и тогда за каких-нибудь N лет вы обеспечите прорыв,а то и не один! Было? — белые зубы сверкнули у самого лица Канамуры.
— Было, — уже спокойно кивнул академик и выпустил в лицо собеседникуклуб дыма. — И сбылось.
— Что сбылось-то? Где универсальная среда для выращивания программируемых тканей? Дай мне её в руках подержать, академик! Да хотьсами эти программируемые ткани дай, полюбуюсь. Где твои проекты? —Мэт спрыгнул с перил и встал над невысоким Канамурой во весь свой рост.— Так проектами и остались?
— Зато мы развиваемся, — голос у академика всё же дрогнул: знаетпришелец с того света, куда бить! Да, многое получили — но обещали-токуда больше! По сути, взяли у общества кредит на чудо — а чуда не сотворили. Даже всей школой. Хотя если эта галлюцинация — порождение егособственного рассудка, то для неё естественно всё это знать...
— Развиваетесь, да! — отчего-то развеселился Мэт, спрыгнул с перил,хлопнул в ладоши, сплясал что-то на месте. — Развились, как бактерия набульоне, — ложноножек себе поотращивали, и бульона требуется всё больше,только подавай. Вон ты их сколько наплодил, светил науки, и все развиваются,сразу видно.
— Ну а ты чем похвастаешься? — съязвил Канамура. — Ты-то вообщеплод моей больной фантазии.
— Ох, Юдзё, — Мэт стал серьёзен и даже грустен, — если бы у тебя былафантазия! Если бы была у тебя, друг мой при галстуке, фантазия, был быты сейчас с нами, среди нас, и ничего бы тебе объяснять не пришлось. Идармоедов этих ты бы не развёл на племя. Эх, вот было бы хорошо!.. Но нет,унылый ты ум, Юдзё, унылый. А это преступно — быть унылым умом! Яведь перед тобой — неужели не понимаешь? Хвастаться этим не буду —мерзко мне перед тобой хвастаться, но я здесь. Вот он я, тут стою, я настоящий,а ты всё на галлюцинации грешишь.
Академик сел на пол, рассеянно расстегнул верхнюю пуговицу на рубашке,снова застегнул, машинально поправил галстук, а взгляда не отрывалот приплясывающего Мэта.