Он поступил в коммерческое училище, женился, выучился на экономиста, стал хорошим специалистом и хотел бы совсем забыть о своём «сомнительном» происхождении, но ему не давали этого сделать. Это происхождение ещё много раз в жизни приносило неприятности.
Вот за такого двадцативосьмилетнего красавца и умницу выходит Сильвия в последний раз замуж в 1934-м.
Николай Иванович Попов, сын богатейшего тифлисского фабриканта Бозарджянца и последний муж Сильвии Степановны Налбандян
Николай переезжает к Сильве в квартиру на улице Грибоедова, в которой ещё два года назад жила её сестра Ашхен с мужем и сыном Булатом и откуда после неудачной попытки воспрепятствовать возвышению Лаврентия Берия Шалва Окуджава с семьёй вынужден был поспешно бежать из Грузии.
Николай Иванович и Сильвия Степановна прожили вместе почти пятьдесят лет. Общих детей у них не было, только от первых браков: у Сильвы дочь Луиза и у Николая сын Юрий.
Сильва, Николай, Витя Окуджава и Мария Вартановна. Калинино, 1937 год
Они были далеки от политики, но спокойной жизни всё равно не было. Отчасти это было связано с происхождением Николая Ивановича, но в ещё большей степени не давало себя забыть родство Сильвы с «врагами народа». Однако Сильва умела создавать и поддерживать нужные знакомства, и это много раз спасало её и её семью. Она дружила с крупными начальниками из системы ГПУ — НКВД, и, бывало, её предупреждали о какой-то новой кампании и советовали куда-нибудь уехать. Сильва даже мужа сумела устроить в эту систему экономистом, чтобы быть к ним поближе, но и это не всегда помогало. В самый разгар арестов знакомый сотрудник НКВД предупредил Сильву, что они с мужем находятся в списке на арест. Пришлось поспешно бежать из Грузии. Осели в молоканском селе Калинино на территории Армении, провели там год или полтора, работали учителями в школе. Сильвия преподавала русский язык и литературу и была завучем, а Николай — экономическую географию. В Тбилиси вернулись накануне войны, когда аресты прекратились.
Ну, тогда все жили под страхом. Сын Николая Ивановича Юрий после ухода отца к Сильве остался с мамой. И они тоже всё время боялись. Юрий Николаевич вспоминает, как единственный раз в жизни его мама отшлёпала. Это был тот самый 1937 год, Юре было четыре года. Мамины сёстры в своё время повыходили замуж за инженеров, специалистов царских ещё времён. К 1937 году мужей этих забрали и подбирались уже к самим сёстрам. И вот однажды маленький Юра ночью вышел из квартиры на галерею и сильно постучал в дверь снаружи. Домашние с упавшими сердцами открыли дверь, а там — Юра. Вот тогда ему и досталось, хотя он даже понять не мог, за что.
Летом 1934-го Ашхен засобиралась к мужу. Шалва часто приезжал в Москву по работе, но всё равно нормальной семейной жизнью это назвать было нельзя. К тому же недавно, 25 мая, у них родился второй сын, Витя. В Нижнем Тагиле теперь уже есть жильё, школа, и можно спокойно жить всей семьёй. Булат как раз с начала учебного года в четвёртый класс пойдёт.
Пора, пора было ехать: неизвестно, как там Шалва один живёт. Да и один ли? Похоже, не всегда один…
Когда летом 1932 года Шалва приехал на Урал, на месте будущего промышленного гиганта был просто лесное болото в девяти километрах от города Нижний Тагил, и даже никакой дороги сюда из города не было. Сказать, что условия для жизни были плохими — ничего не сказать. Условий просто не было.
Вспоминает сын коллеги Шалвы Окуджава по работе в парткоме Нижнетагильского вагоностроительного завода Юрий Михайлович Чевардин:
— Здесь был лес непроходимый. В то время о дорогах и не думали, всё на лошадях, машин не было никаких…
Шалва рассказывал жене, как на стройку приехал Орджоникидзе, как посмотрел на условия, в которых работают люди, и сказал ему тихо по-грузински, что надо заканчивать с рабским трудом. После этого по распоряжению Орджоникидзе на стройку стали поступать экскаваторы, лебёдки, бетономешалки и другая техника. Орджоникидзе был человеком дела, обещанное выполнял, но и требовал полной отдачи от всех.
К зиме надо было соорудить хоть какие-то бараки, иначе ни о каком строительстве завода и речи быть не могло. Что-то успели построить, но всё равно жилья не хватало. Бараки были переполнены, и многие жили в палатках. В одном из построенных бараков получил комнатку и парторг Окуджава. Первую зиму пережили очень тяжело — морозы были до сорока градусов и даже ниже. И в бараках было не намного теплее.
А потом, уже через год, начали строить так называемые брусковые дома, на восемь квартир каждый, правда, и в них было очень холодно.
Юрий Чевардин:
— Мы жили в брусковом доме на втором этаже. Вот такая погода, как сейчас. И отец приходит с работы грязный, в сапогах и фуфайке, и так и по дому ходит. Спать было невыносимо холодно, родители меня клали посередине между собой, и всё равно я мёрз…
В этом же доме получил квартиру и Шалва Окуджава. К приезду его семьи жизнь на стройке как-то наладилась, уже не только дома, но даже четыре школы построили. В одну из этих школ, № 9, и пошёл учиться старший сын Ашхен и Шалвы. Школа ещё была даже не до конца достроена.
Из книги «Гордость моя — Вагонка»:
Сбылось то, о чём мечтали, ради чего жили и работали без сна и отдыха партийные вожаки Ш. С. Окуджава, С. И. Яновский, М. В. Чевардин, И. И. Глаголев и все рабочие стройплощадки. Люди одолели тайгу и болото. Всего за пять лет были выстроены красавец-завод и большой социалистический город, который с тех пор стали привычно называть «Вагонкой»[18].
На новом месте Ашхен тоже устроилась работать на стройке, начальником отдела подготовки кадров, и конечно, так же, как и муж, с утра до ночи пропадала на работе. Детьми занималась бабушка Мария.
Ашхен Степановна Налбандян строит счастливое будущее всего человечества. Вместо того, чтобы сыновьям своим любовь свою материнскую подарить. Ей казалось, времени хватит на всё. Нет, ни на что не хватило
Там они прожили меньше года, а в марте 1935-го Шалву назначили первым секретарём горкома Нижнего Тагила, и они переехали в город. В центре Нижнего Тагила получили отдельный каменный бывший купеческий дом с тремя комнатами и тёплым туалетом. Позже на повышение пошла и Ашхен — в феврале 1936 года она стала заместителем секретаря райкома партии. Булата перевели в городскую школу.
В художественной литературе осталось воспоминание свидетеля тех лет о наших героях — писатель Александр Авдеенко включил в своё произведение такие строки:
Бывший начальник Коксохимстроя Магнитки Марьясин обосновался неподалеку от старого, демидовских времён, Нижне-Тагильского завода, командует новой огромной стройкой, будущим Уралвагонзаводом. Вместе с ним работает легендарный прораб Днепрогэса и Магнитки Тамаркин, о котором я рассказывал Горькому. Строит крупнейший в мире вагоносборочный цех.
Еду в Нижний Тагил, чтобы написать о Тамаркине очерк для «Правды».
В парткоме Уралвагонстроя меня встречает смуглый, с блестящими глазами, очень кудрявый и очень весёлый, энергичный товарищ — секретарь парткома и парторг ЦК Шалва Окуджава. Он толково посвящает меня в дела строительства. День, вечер и часть ночи провёл я в разговорах с Окуджавой. Ужинаю и ночую у него, в рубленом доме, хорошо натопленном и ещё сочащемся прозрачной живицей. Сын Окуджавы, маленький Булат, почему-то не сводит с меня глаз. Смотрит, всё смотрит и будто хочет просить о чём-то и не решается. Глаза у него тёмные, печальные, неулыбчивые.
Утром, когда я возвращался к себе после бритья и душа, обнаружил в своей комнате полуодетого Булата. Он стоял у стола над моим путевым дневником и мучительно, как мне показалось, раздумывал над единственной строкой вверху чистого, в клеточку листа.
Мальчик вспыхнул, увидев меня на пороге, и убежал. Догадываюсь о его состоянии. Первый раз видит живого писателя.
После завтрака Шалва Окуджава показывает мне громадную, неоглядную площадку Уралвагонстроя, потом ведёт к Тамаркину[19].
Через месяц после нового назначения Шалвы в Тифлисе умирает Елизавета Павловна Окуджава.
Шалва проститься с матерью не поехал — на похоронах он непременно оказался бы в гуще грузинских оппозиционеров, а знаться с ними было уже очень опасно. В том числе и с родными нельзя было встречаться — старшие братья и сестра уже прошли через сталинские ссылки. Поэтому Шалва вынужден был ограничиться телеграммой. И ещё он написал письмо своей старшей сестре:
Дорогая Оля!
Несчастье, постигшее нашу семью, тяжело отозвалось. Наши чувства к нашей матери огромны, безграничны. Мы все любили её чистой святой любовью. В эти дни я с вами, вместе оплакиваю смерть нашей любимой матери. Судьба наделила её страданиями, лишениями. Она рано познала полицию, тюрьмы и др. органы насилия, которые преследовали до самых последних дней жизни. Мы обязаны памяти нашей матери. У меня огромное желание принять участие в сооружении памятника. В ближайшее время надеюсь выслать деньги для памятника. Мне хочется иметь фотографию матери в увеличенном виде, дорогой раме. К сожалению, у меня нет никакой фотографии, чтобы выбрать для увеличения. Я помню, мама мне показывала фотографию, где рядом стоит тётя Макрине. Снимок этот сделан в фотографии Мичник, что на Эриванской площади. Эта фотография мне очень понравилась. Хорошо бы сделать увеличенную фотографию. Я осмеливаюсь просить тебя не полениться и посоветоваться окончательно с Мичник и сделать заказ. Все расходы, связанные с фотографией, незамедлительно будут высланы.
15 апреля 1935. Н-Тагил
Письмо получилось довольно смелым, даже крамольным. Как это он рискнул написать: «Она рано познала полицию, тюрьмы и др. органы насилия, которые преследовали до самых последних дней жизни»? Да, последние годы жизни Елизаветы тоже были омрачены тюремными преследованиями её детей, но это уже были советские тюрьмы. И всё же ей несказанно повезло умереть именно теперь, незадолго до того, как будут физически уничтожены пятеро её сыновей и дочь.