как синий снежный ком.
Пируют боги надо мной —
Я с ними не знаком.
Я словно бабочка. Точь-в-точь.
А где-то в вышине
пируют боги день и ночь,
всё знают обо мне.
И однотомник Бытия
листают пред собой…
Хожу по тем страничкам я.
Весёлый и слепой.
Меня невзгоды крепко бьют,
меня тревоги гнут,
а боги видят, боги пьют
и глазом не моргнут.
Меня в окопы годы мчат,
а я не вижу: слеп.
А боги видят, но молчат
и только машут вслед.
Им всё известно до конца:
вся жизнь — в одной строке.
И птичка моего свинца
дрожит у них в руке.
Им распознать немудрено,
где лучший день из дней,
и сколько лет мне быть должно
в день гибели моей.
И сколько мне пером скрипеть,
и сколько вёрст ползти,
и как я должен прохрипеть
последнее прости.
Ах, мне бы книгу Бытия —
я знал бы жребий свой!..
Но им такой вот нужен я —
весёлый и слепой.
По Смоленской дороге
Глава 1. Шамордино (1950–1951)
Как ты там поживаешь над рекой Серёной,
карасями заселённой,
облаками засорённой?
Как ты там поживаешь в своём скворешнике,
примостившемся на берегу,
где полки молодого орешника
на бегу
изогнулись в дугу…
Весной 1950 года Булат Окуджава заканчивал учёбу в Тбилисском государственном университете. Вместе с ним училась и его жена Галя Смольянинова. Подходило время распределения, и к этому моменту молодые твёрдо знали, что они хотят работать только в России. Тому были особые причины.
Вот что Булат Шалвович рассказывал в 1992 году о том, как попал в калужскую глубинку:
Пришло в университет требование на определённое количество преподавателей в российские школы. А я сам просил распределить меня в Россию, потому что родился в Москве, родной язык — русский, оставаться в Грузии мне не хотелось, а хотелось быть поближе к Москве, которой я был лишён…[2]
Конечно, в детстве его часто привозили в Тбилиси к родственникам, в основном летом, и там он слышал грузинскую речь от родных и просто на улице, и даже как-то научился говорить, но именно как-то, а этого недостаточно грузину, чтобы чувствовать себя уютно в Грузии. Тем более что карьерные устремления его лежали всё-таки в области профессиональной литературы, а писать он мог только на русском. У него даже был опыт публикаций в русскоязычной газете в Тбилиси, но уже давно, в начале учёбы в университете, да и несерьёзно — всего лишь в газете Закавказского военного округа.
К тому же в Москве жили некоторые тбилисские друзья, молодые литераторы, уехавшие сразу после войны учиться в Литературный институт и в ГИТИС и теперь уже делающие первые творческие шаги в столице.
Сам Булат после того, как были арестованы родители и отняты комнаты в арбатской коммуналке, о столице не мог и мечтать, но в России оставалась возможность работать в какой-нибудь области поближе, чтобы хоть иногда бывать в Москве — городе его детских воспоминаний. Там был его родной Арбат, там жили немногочисленные уцелевшие после войны друзья. Там, у Павелецкого вокзала на улице Валовой, жила родная тётя Маня, сестра отца.
Но кроме этих соображений существовало ещё одно.
В 1948 году, в самом конце третьего курса, случилось несчастье. Нескольких знакомых Булата арестовали по обвинению в участии в подпольной антисоветской организации. Двое из них, Александр Цыбулевский и Лев Софианиди, ближайшие его друзья, учились с ним вместе и тоже писали стихи. Они и Алексей Силин, ещё один начинающий поэт, учившийся в их группе, часто собирались у Булата дома, читали стихи — свои и чужие, обсуждали их, разбирали, спорили…
И вот двое из этих троих оказались членами антисоветской организации! Теперь, когда каждому школьнику известно, как мог человек пострадать в те времена просто за безобидный анекдот, неудачно рассказанный в кругу даже близких людей, или за пшеничный колосок, подобранный на дороге вдоль колхозного поля, это может показаться удивительным, но организация такая действительно существовала. И название её не оставляло сомнений в серьёзности намерений: «Смерть Берия!»
Правда, организация с таким благозвучным названием прекратила своё существование ещё в 1946 году, и ни Александр Цыбулевский, ни Лев Софианиди никогда не были её участниками. Но одна из активнейших членов этой тайной организации Коммунелла (Элла) Маркман дружила с ними. Она посвятила Лёву Софианиди в эту тайну много позже, даже после того, как у одного из бывших членов уже не существующей организации не выдержали нервы и он пошёл куда следует и донёс.
За всеми фигурантами установили слежку, и через контакты Эллы Маркман «засветились» Софианиди и Цыбулевский. Грянул гром. Все причастные к заговорщикам были арестованы. Им крупно повезло: именно тогда, в 1948 году, в СССР ненадолго отменили смертную казнь. Не случись этого, уж с Эллой-то Маркман нам точно не пришлось бы разговаривать шестьдесят лет спустя. Тогда она получила по максимуму — двадцать пять лет каторжных работ. Что касается Лёвы Софианиди с Шурой Цыбулевским, то они получили по своей «десятке» ли, «пятёрке» ли (во всяком случае, отсидеть успели по пять лет) за недоносительство, причём последний вообще ни за что: Цыбулевский о тайной организации ничего не знал. Элла Моисеевна рассказывала, что посвятить в этот секрет Шуру ей не пришло в голову по простой причине: он был очень далёк от всего, не касающегося поэзии, и просто не услышал бы её. А с Булатом у неё не было таких близких отношений, как с этими двумя, он ей уже тогда казался несколько холодным и отчуждённым, и это спасло его от откровений юной революционерки.
Ирина Живописцева, свояченица Булата, рассказала, как после ареста Софианиди и Цыбулевского Булата и Алексея Силина вызвали в НКВД и предупредили: если они не прекратят свои сборища, их ждёт та же судьба. Силин тогда так был напуган этой историей, что, не доучившись, забрал документы из университета и уехал из Тбилиси в неизвестном направлении (подтверждения тому, что он ушёл из университета, нашлись в архиве ТГУ). Куда он делся, так и не удалось выяснить. Сокурсники о нём больше никогда ничего не слышали. Но, может быть, не страх перед НКВД заставил его скоропалительно бросить университет — в атмосфере всеобщей подозрительности многие шушукались, что именно Силин выдал подпольную организацию, хотя впоследствии выяснилось, что предателем был другой человек.
Булат же, хоть и доучился, чувствовал себя после случившегося не очень уютно и сразу по окончании университета рад был уехать из Тбилиси куда подальше.
Вот по этим причинам, вероятно, молодые супруги Окуджава и попросились по распределению в Россию.
Благополучно защитив дипломные работы, они стали собираться в большую жизнь. Вместе с ними готовился к отъезду младший брат Булата Виктор. Полтора года назад вторично арестовали их маму Ашхен Степановну, и Виктор жил в Ереване с тётей Сильвией, сестрой матери, и закончил девятый класс. Теперь Виктор поедет с братом и будет учиться в десятом классе под его присмотром. В том, что работать молодым специалистам придётся в школе, особых сомнений не было. Может быть, были какие-то мечты, но…
В университете была обязательная практика в школе. Нас готовили для этой роли. Потому что из сорока студентов, допустим, кончавших университет, двое шли в аспирантуру, ещё несколько — в газеты, а остальные — в учителя. Мне как сыну «врагов народа» не светила ни аспирантура, ни тем более редакция. Да и, честно говоря, меня в науку совершенно не тянуло. У меня была одна задача — зарабатывать себе на жизнь[3].
Ну, здесь придётся внести небольшое уточнение. О какой, собственно, аспирантуре он мог мечтать с его оценками? Ведь в университете он учился, мягко говоря, неважно. И тёмное прошлое родителей здесь совершенно ни при чём. Другое дело — редакция. Он как человек пишущий вполне мог бы рассчитывать на такую работу, если бы не был «вражеским» отпрыском.
Летом 1950 года Булат, Галина и Виктор приехали в Москву. В Министерстве просвещения на Чистопрудном бульваре, куда Окуджава явился за назначением, ему предложили на выбор несколько областей России. Он выбрал Владимирскую — поближе к Москве.
Галина с Виктором остались у тёти Мани, а Булат отправился во Владимир устраиваться. В город он приехал вечером, когда все учреждения уже были закрыты. Посмотрим, что он сам рассказывает об этой поездке:
Приехал во Владимир вечером. В отдел народного образования мог пойти только утром. Куда деваться? Я отправился в вокзальный ресторан. Сидел, независимый человек, заказал рюмочку ликёра, кофе и так хотел ночь просидеть в ресторане. На моё несчастье ко мне подсели двое — мужчина и женщина, пьяные. Заказали себе водки пол-литра и по тарелке щей. Выпили эту бутылку, опьянели ещё сильнее, но женщина всё-таки лыко вязала. Она поглядывала на меня, а у меня были усики, свеженькие. И вдруг она громко говорит: «Вот Сталин сидит». А это был пятидесятый год. Мне стало не по себе. Но потом она, напившись, заснула. А мужик очнулся, стал разговаривать. Что делать — пришлось мне его слушать. Он рассказывает, что навербовал женщин и везёт их в Архангельск на лесозаготовки и эта — одна из них. Я стал спрашивать: «А как там, на лесозаготовках?» Он отвечает: «Плохо очень, вредители окопались, кулаки, начальство из врагов народа состоит, в общем, беда большая…» Я говорю: «Надо об этом в газету какую-нибудь написать». Он: «Да я не умею». Я предлагаю: «Говори, рассказывай, а я запишу». И он мне стал диктовать. Писал я, писал, неожиданно подходит железнодорожный милиционер в малиновой фуражке: «Ваши документы». Я ему протянул свои бумаги, все, какие были. Он их забрал, взял и записную книжку, куда я заносил то, что диктовал мужик, и велел мне пройти. Отходим мы от стола, а мужик кричит: «Куда Сталина ведёте?» Привели в дежурное отделение, милиционер докладывает: «Вот, товарищ капитан, этот гражданин у пьяных что-то выспрашивал и записывал». Капитан распорядился: «Давай его туда». И меня — в кутузку