Спокойно, словно поп махающий кадилом,
Ступает теплоход в портовые врата…
Ты помнишь ли еще, как некогда ходила
По этим берегам болтливая чета?
Твой город и сейчас влечет меня. Наверно,
В нем есть твои черты, твои полутона…
Да что я говорю: ты часть его модерна,
Как лампа маяка и левая волна.
1987
А. Папинако
В обескровленном парке,
Где шуруют ветра,
Разожжем по цигарке
За святого Петра.
Если он трижды за ночь…
Он бы нас не отверг.
Будь попроще, Иваныч,
На скоромный четверг.
Не надсаживай глотки,
Ты, я чаю, не кит:
Не летаешь в пролетке
И не селишься в скит.
Мы еще только свищем,
Как повсюду-везде,
Да грозим топорищем
Непонятной звезде.
1987
Кого не поздравишь с наживой,
Ничем не проймешь до поры?
Уральцы – народ терпеливый:
Катают в чуланах шары.
Даешь невеселые будни!
Ура выездному слуге!
Завод, как ребенок на судне,
Сидит на окрестной тайге.
Лишь чуть в глубине лесохоза,
В компаньи честных травести
Бедро худосочной березы
Зовет выходной провести.
1987
Наша кухня – три глухих сажени:
Курит белый чайник на конфорке,
Да, устав от крепких выражений,
Зажимают розовые створки.
Слышно, если хлопнуло в парадном,
Если за стеной снимают пробу…
Здесь через минуту – все не ладно,
Через две – целуются до гроба.
«Гули-гули», - вынули младенца,
Хрупкого как ваза из фарфора.
На руке – порез от полотенца,
А уже волнуется, обжора.
Желтый ситец весел на рассвете
Так, что вся Садовая смеется.
Ночь темна как шапка краснофлотца.
Там стреляют на мотоциклете.
1988
Наступил новый день и принес мне спокойную радость,
Это легкое чувство, пустое как елочный шар.
Без осадка и угля очищенный парками градус
Я цежу, как подачку опухший от пьянства клошар.
Мешковатая оттепель где-то еще за горами,
Декабристы за елками стынут в безмолвном каре…
Я хотел бы тебя украшать конфетти и шарами,
И водить хоровод, подражая живой детворе,
А вчерашнюю рухлядь отправить за окна, и мигом
По ступеням скатившись, как первый в стране юниор,
С первой спички зажечь запрещенным не ведомый книгам,
Небывалый доселе и самый бездымный костер.
1988
Страна раздувалась как рожа
От гордости собственных сил,
Тогда на пятак, не дороже,
И он для себя попросил.
Но поднялся глиняный фаллос
И вниз полетел с ветерком…
Лишь в воздухе что-то взорвалось,
Да ставни захлопнул нарком.
1988
Горы как будто бы каждая – грудью навыкат,
Шлем низколобой Армянки как будто надраен,
Все, что ни ходит, к тебе устремилось на выход…
Что ж ты гневишься, дитя малоросских окраин?
Как бы ни правил страной безупречный возница,
Ты, словно мичман мятежный,
Бунтуешь в своем экипаже…
Ты-то не станешь притворно вздыхать и казниться.
Ты налегке объезжаешь, сердито кивая,
Вечноприземистых сосен кривую шеренгу,
Чуть в стороне ковыляют морские трамваи,
Чуть позади - разбегаются складки маренго.
1988
Рыжий плотник ходит по опилкам,
Мытарь пересчитывает мзду…
Лишь Земля, ворочая затылком,
Ищет Вифлеемскую звезду.
Пьянствует на острове Тиберий,
Исчисляя амфорами год…
В море шевелящихся астерий
Учащенно дышит небосвод.
Задирая медный подбородок
С плоской как лопата бородой,
Арамей глядит на самородок
Вспыхнувший над мертвою водой.
1988
Когда бы ни хватало в списке масел
Живописать ландшафт во всех тонах,
Китайский помазок его б украсил
Гребенкою на пенных бурунах,
Пивною пеной в тающем зените
И облаком на кружке шинкаря
(Здесь реже разбавляют, извините
за нравы, в середине января).
Минуя перевернутые лодки
И мертвый как язык аттракцион,
Одни демисезонные кокотки
Лениво совершают моцион.
Шумит миндаль, и пахнет диким йодом.
Вокруг – обетованная земля…
Друг другом называя теплоходы,
Уходят в море жители кремля.
1988
Когда ты становишься рядом,
О руку мою обопрись.
Тяжелым военным снарядом
Грозит за окном кипарис.
Всему есть холодная мера,
И сосны как силы маки,
Покинув разбитые скверы,
По городу носят штыки.
Эльфийские руны глициний
Бегут по отвесной стене…
И кто-то, наверное, синий
На этой зеленой войне,
И чей-то последний микадо
Ладонь придержал у виска,
Туда, где стреляют цикады,
Бросая слепые войска.
1989
С. Шрамковскому
Рыбак рыбака… Что там дальше - уже и не помню.
Висит в головах увидавшая виды блесна,
На кухне тепло как в пустой остывающей домне,
Шевелится зелень… Известное дело – весна.
К чему эти мелочи? Разные только по сути,
Мы – Господи святый! – давно не бывали пьяны.
Поэтому лечатся розы в аптечной посуде,
Как два коннетабля в больницах Столетней войны.
Поэтому бегает ракля по дну трафарета,
И сушится в лодке балкона богатый улов…
И долго бледнеешь, пока не воскликнешь: «Карету!»,
Как будто бы нет в языке выразительных слов.
1989
В кругу собутыльников, в шумном семейном
Овале – одна канитель да морока.
Опять и опять как войска Валленштейна,
На все города наступает барокко.
Не то чтоб в готическом своде законов
Наметилась трещина, дело не в этом,
А клонятся головы спящих грифонов
Все ниже к рабоче-крестьянским советам.
Опять начинается. Боже, не выдай!
Прости нас, отпетых! На то ты и Отче!
Как белые лица над матерью Лидой,
Стоят над Невой погребальные ночи.
1990
Б. Ардову
Станционная блажь или вылезет чьим-то плечом,
Или выскочит бранное слово как черт на пружине…
Только шепчутся два господина не знамо о чем,
И один, из таких, что гуляют с повязкой в дружине,
Почерневшей эмалью «нехай – усмехнулся – живе»:
Пусть гуляет, мол, нехристь до первой крутой гекатомбы.
И топор шерстяной, что на крепкой его голове,