Закачался под смех, обнажающий черные пломбы.
Осторожные двери тебя на Кольце подобрав -
Ибо город подобен ходящей по кругу ослице -
Закрываются. Что нам пенять на фаллический нрав?
Если это – враги, возлюби их, мой брат смуглолицый.
Как рука, обведенная ручкой на белом листе,
Был наивен мой взгляд лишь недавно еще на предметы.
Я и ведать не смел, кто плетется в лохматом хвосте,
Облизавшем полшара на службе у дикой кометы.
1990
«Октябрьское поле» совсем не похоже на поле,
Как та же Солянка на пачку рассыпанной соли.
И все позабыто, и все существует для вида.
Лишь старый начетчик грозит шестопером Давида.
Умытая собственной грязью, столица родная
Мешает подняться до жизни как жаба грудная:
Лежи на лопатках и думай, что ты – карбонарий,
Поскольку не вышел в князья неумытою харей.
1990
Скрипит под ногами таверна,
Гуляя туда и сюда.
Кто знает, как медленно-верно
Сгущается в жилах вода?
Но зверя достать из глубинки,
Из самой морской глубины,
Не хватит железной дубинки,
А сильные средства нужны:
Нужны амулеты и хватка.
Когда китобой на ходу -
Повадка идет на повадку
В свистящем соленом аду.
Но все это – завтра, а прямо
Сегодня за длинным столом
Мы тянем свой портер до грамма,
Как тянут четвертый псалом,
Как тянут угрюмо и дружно
Убийцу за каменный хвост.
Как здесь подобает. Как нужно,
Пока не затеплился ост.
1997
Памяти И. Бродского
Ты стоял в стороне, и когда облачались в ливреи,
И трехцветные шарфы мотали на шеи когда,
И когда раздевались публично, с упорством еврея
Ты стоял, как в болоте подбитая ряской вода.
Ты стоял, словно ком в красном горле союза поэтов,
Раздвигая щитки дифтерии нажимом плеча,
Ты стоял, как стояли в кавычках из двух пистолетов
Офицер и штафирка, похожий на злого грача.
Глупо верить себе и не верить, естественно, глупо.
Остаются приборы: угольник, рулетка, безмен…
Ты пытался еще различить в многократную лупу
Хоть какие-то признаки явных для нас перемен.
Можно жить без оглядки на местные взгляды косые,
На соседей, на камни, летящие в твой огород.
Кроме странных успехов, есть многое в здешней России:
Есть машина-река, ни вокруг не объехать, ни вброд…
Есть великий-могучий, есть повод за мертвых напиться,
И в углах заповедных скрываются щедрость и честь,
Есть сибирский тулуп и медвежьи при нем рукавицы,
И Васильевский остров на карте, естественно, есть…
Но теперь ни тебе, ни в тебя угодить не возможно:
Опустился шлюп маломерный в объятия мглы.
Рыжий ангел едва ли возился с тобой на таможне,
Поминая верблюда и тесное ухо иглы.
1997
Юленьке Белявской
Первый раз на московских бульварах
И последний, как водится, раз,
Где кривые березы в шальварах
Совершают вечерний намаз,
Обращенные, как одалиски,
Силой ветра на южный восток,
Мы с тобой состоим в переписке
Нашей жизни на белый листок.
По глубоким и мелким сугробам,
По засечкам и пробам Кольца
Мы идем, как соседи за гробом
Убиенного пьянством жильца.
Мы поем ему многие вина,
Славим отдых от бренных трудов…
Это знак золотой середины,
Это – уровень Чистых прудов,
Где легко, словно Брейгель ван Питер,
Конькобежец, отбросив коньки,
За собой предыдущее вытер
Растопыренной кистью руки.
1997
БУЛЬВАРНЫЙ РОМАН
(поэма в 8 станциях и 1 тупике)
«Пушкин – он и в лесах не укроется!
Выдаст лира его громким пением!»
А. Дельвиг
ТВЕРСКАЯ
В лесах чинится медный пешеход.
Пересекая линию бульвара,
Несутся в обе стороны авто.
Да, двигатель, выбрасыватель пара,
Его уж не застал. Не застает
И нас другое-третее. А что?
Меня однажды не застала страсть,
Когда я вырос, бегать с автоматом,
Или еще заглядывать в глаза
Тогда единогласным депутатам,
За что меня не забирали в часть,
И я забыл, что значит это «За!».
Патины малахитовый налет
На панталонах, требующих щетки,
Напоминает бронзу школы Тан.
Да, солнце совершает свой облет,
И морщась, будто кошка от щекотки,
В бездействующий смотрится фонтан.
Стволы деревьев, словно остроги,
Качая косяками красной рыбы,
Стоят в огне. Но верится с трудом,
Что по столице бегают враги,
Размахивая факелами, ибо
Сгорело ВТО как кошкин дом.
Напротив голосует за такси
Скандалящая пара молодежи.
Да, счастье как Берлинская стена:
В разбитом виде ценится дороже
В отличие от четверти вина
(Ручаюсь вам, кого ни допроси).
Пора считать по осени грехи.
Холодный день необычайно ясен,
Как новый взгляд на заговор врачей.
Из-под ладони, как из-под стрехи,
Усевшись среди каменных балясин,
Я изучаю хмурых москвичей.
* * *
Я сам давно предсказывать судьбу
По внутренностям города умею.
Не надо называться Птолемеем,
Чтобы увидеть в ржавую трубу
Забытой слесарями теплотрассы
Дрожащих по квартирам горожан.
А некогда взволнованный кожан
Один подогревал такие массы.
Когда в моих карманах серебро
Звучит, как скудоумная цитата,
Позолотивши прорезь автомата,
Иду гадать по линиям метро.
Я знаю: этот город оживленный -
Есть анекдот с алтынной бородой,
Где Крымский мост густой (не разведенный)
Развешивает сети над водой,
Где каждый день выходят из земли
На воздух тридцать Ленинов на свежий,
Где мой отец является приезжий,
А дети – коренные москали.
Где любопытный, следуя за гробом,
Железные подметки износил,
Где на пустой дороге русофил
Никак не разойдется с юдофобом.
КИТАЙ-ГОРОД
Я как Сикорский пролетаю
Над вельдом города Китая,
И вижу Чистые пруды,
Где водоплавающих стая
За попрошаячьи труды
Глотает крошки, не считая.
Аэрочем-то прослывая,
Над Главпочтамтом проплываю.
Парад воздушен как поток.
Куда лежит моя кривая:
На запад или же восток?
Но я пути не прерываю.
Скажи-ка, дядя, ведь не даром
Я пролетаю над бульваром?
И он берет под козырек,
Как на трибуне в фильме старом
Усатый маленький зверек,
Тогда владевший полушаром.
Там, подо мною, панорама,
Где тужит на скамейке дама
Средь курьих ножек тополей.
Тулья разрушенного храна
Стоит, без окон, без полей,
Эпохи названного хама.
Я пролетаю, как фанера
Над палестинами Вольтера…
Над Маяковской головой
Произношу: «Какого хера
Я не такой же волевой
И простодушный в смысле веры?»
НОВОКУЗНЕЦКАЯ
Паровоз теплостанции «Балчуг» заметно остыл:
Или – Стыдно подумать! – ошибся мечтатель казанский,
Или солнце, широкой дугой заходящее в тыл,
Подавило его пожаром войны партизанской.
Соблазнителен Кремль, словно убранный башнями торт,
Вересковая трубка, скакун и жена ротозея.
Здесь кончали того, что бросал соблазненных за борт.