аскивает две бутылки портвейна.
– Стаканы дай, Люб! Вер!
– Еще чего? Забирай! Здесь не распивочная, – отрезала Люба.
– Да брось, Люб, Вер, чё? – бубнит Генка.
– Да пусть его, – примиряюще говорит Вера, – пусть! – И ставит на стол стакан.
– Разляжется потом, не вытолкаешь, – буркнула Люба.
– Да я на полу, хошь, на коврике, Вер, ляжь со мной на коврике, а? – полушутил он.
– А чего Куцый не пришел? – поинтересовалась Люба.
– А чё тебе Куцый? Я не хуже, всё при мне! – ёрничает Генка.
– Эт ты такой храбрый, пока Куцего нет, – поджимает губки Люба.
– Да что ж он, с двумя зараз? – изумляется Генка.
– А хоть бы и так, не твое дело, – неожиданно сердится Вера.
Но стаканов на столе уже три. Генка заглатывает как удав. Девочки тянут лениво, потихоньку.
– И как вас мать различает? – спросил Генка. – Похожи вы, аж жуть.
– Умерла мать. Она различала. А отец путает, – отвечает Вера.
– Бантики разные вязали, – дополнила Люба.
– А куда? – шутит Генка.
– А туда! – довольно гнусно кривляясь, смеется Люба.
…А, пришли, – встречает сестричек Серж, – раздевайтесь, прошу вас!
Он как-то преувеличенно любезно снимает с них жалкие пальтишки.
– Прошу вас! – распахивает дверь в большую комнату, как и в прошлый раз заставленную по одной стене щитами. Щит с юношей отъехал в сторону, в центре – их крупные портреты. Они не сразу это поняли. Остановились, остолбенело уставившись.
– Мы? – спросила хрипло одна.
– Мы? – повторила другая.
Слезы хлынули у Любы из глаз. Она забилась в угол, затряслась в плаче.
– Мадемуазель, что с вами? – растерянно спросил Серж.
– Нет, нет! – всхлипывала Люба.
Вера стояла возле фотографий и грызла ноготь большого пальца. Фотографии были прекрасны. Одна анфас, вторая в профиль, немного совмещенные лица. Тонкие шеи, маленький рот приоткрыт, и блестят атласно два детских зуба. А на другой – почти всё вытравлено, только графическая линия, абрис удивительного лица. И ещё… И ещё…
Серж казался страшно довольным. Он гордился своей работой, эффект – и слезы, и столбняк – был ему чрезвычайно приятен.
– Вот такие пробы! – улыбнулся он. – Ну что, будете работать? Я буду вас звать Любочки, чтоб не путаться! Ну как, Любочки? Вот так, девочки, вот так, мои мышки! Ну, работаем? Почему мы молчим?
– А мы правда такие? – спросила Люба.
– Вы можете стать такими. Женщинами от кутюр, и даже больше того. Но! – Он поднял свой длинный палец. – Если будете работать как африканские рабы! Бросайте к черту ваше ПТУ. Если вам надо будет работать, я сам вас устрою в пошивку, в театр. Поняла, Любочка? – обратился он к Вере.
– Я Вера, – поправила она.
– Я сказал, вы Любочки. Любочки, и всё. Поняла?
Вера кивнула.
– У вас природные данные, а все остальное в стиле строится извне, с поверхности, вот так возникает подлинная линия: давление изнутри, давление извне и выстраивается… – Он говорит это не им, а обращаясь к юноше на щите, к портретам сестричек, ведя пальцем вдоль щеки фотоизображения. А потом перевел взгляд на девочек и стал сухим, деловым.
– Как я понял, вы живете одни? Вам никто мешать не будет? – спросил он.
– Матери нет, отец – он у жены живет, у него семья другая, – получил ответ.
– Прекрасно, прекрасно. – Он слегка задумался. – Пока мы вот что сделаем. Будете ходить в студию к Олегу, моему приятелю. Он даст вам движение. Предупреждаю: поломает. Но в Союзе лучше специалиста по движению нет. Научит ходить по земле как по небу. Даст форму. Да, брови сбрить, – словно вспомнил важное.
– Как сбрить? – удивилась Вера.
– Взять бритву и сбрить, – объяснил он. – Начисто. Брови надо поискать.
Они испуганно смотрели на него, растерянно – друг на друга. Он улыбнулся неожиданной улыбкой, и лицо его стало еще более привлекательным.
– Понимаете, Любочки, брови – самый сильный акцент лица. Они во многом определяют характер. Я буду рисовать вам разные брови, пока не найду правильные. А потом, когда брови станут отрастать, вы будете пинцетом их подправлять, чтобы правильно росли. Поняли?
Они молча кивнули.
– Волосы надо отпустить подлиннее, мне нужен маленький пучок. Руки, ноги, ногти – это мы потом поговорим. Пока работаете так: у меня студия, рисованию учу ребят, вы будете позировать, по очереди или одна из вас, мне все равно, два раза в неделю, понедельник, четверг, с шести часов до девяти вечера. За это и буду платить.
Они переглянулись, кивнули одновременно. Он встал, вытащил из крохотного, в цветных стеклышках, шкафика затейливый графин, маленькие металлические рюмки, налил и сказал торжественно:
– Я хочу выпить за моих новых учениц, за ваш успех! – И, вложив каждой в руку по рюмке, поднял свою, и опять улыбнулся победоносно: – За новую жизнь! Ну, вита нова!
Выпили. И вдруг Серж добавил строго:
– И рекомендация: друзья, подружки – всех-всех гнать. Будут мешать.
…Сестрички принимают гостей; сидят за столом рядышком, в одинаковых блузках, в кудельках, возбужденные.
– Ну что, пора? – спрашивает одна у другой.
– Нет еще!
А гости – дворовые ребятишки, пэтэушники и подружки по швейному делу. Неблагополучные… Здесь Генка и длинная Людка. Гомон, Куцый с гитарой. Поет:
Мне говорят, она же грязная,
И глаз косой, и ноги разные.
Мне говорят, она наводчица,
А мне плевать, мне очень хочется…
Генка пытается рассказать анекдот, но его плохо слушают.
– Эт-та… двое поспорили. Он говорит: можешь в три глотка плевательницу выпить, – а тот говорит: могу. Ну, говорит, давай! Этот – раз! – и выхлебал. А тот ему говорит: ты проиграл, мы договаривались в три глотка, а ты разом! Ну и что, этот говорит, такая сопля попалась, перекусить не мог! – и заржал, сам собой довольный.
– Ой, чего смешного-то? Ничего смешного! – пожала плечами подружка.
– Соплю перекусить не мог! – смеется Генка.
Сестрички переглядываются.
– Пора?
– Сейчас, погоди немного, – шепчет Люба сестре.
– А мне плевать, мне очень хочется! – надрывается опять Генка.
– Да хватит тебе, надоело! – Подружка пихает музыканта в плечо. Не рассчитала. Он грифом задевает за что-то, пихает ее, та отлетает.
– Ты что, оборзел?
Генка встал, опрокинул бутылку с пивом. Лужа на столе. Газеты, пустые бутылки… рюмка падает со звоном.
– Одиннадцать, – говорит Вера. – Пора.
– Давай! – кивает Люба и поднимается над столом. – Эй, вы! Попили? Поели? А теперь давайте отсюда!
Застолье замирает. Длинная подружка подхватывает:
– Давайте, давайте отсюдова!
Вера ее окорачивает:
– А ты-то кто? И ты уваливай! Ну, всё! Давайте отсюдова!
– Да вы что, обалдели? – возмущается Куцый.
– Уходите и дорогу забудьте, поняли? Прощальный бал вам был! Всё!
Люба вскочила на стул и стала сгребать всё со стола.
– Убирайтесь! Убирайтесь!
Оторопевшие гости попятились к двери. Людка разъярилась:
– Ах, так? Пожалеете ещё! Ой, пожалеете!
– Проваливайте! Все проваливайте! До свиданьица! Приветик!
Гости ушли, а хозяйки не могут успокоиться; прогнав гостей, они изгоняют теперь и самый дух своей прежней жизни.
– Скатертью дорога! – кричит Люба зло и весело. Никому кричит.
– Катитесь колбаской! – подхватывает Вера.
– К чёрту! К чёрту всё! – Люба сгребает со стола стаканы, пустые бутылки, обрывки газет, остатки еды. Куча растет. В нее летят картинки со стен, старые тетради, фарфоровые статуэтки собаки и петуха. Даже фотография матери, висящая в рамке на стене, летит в кучу.
– И занавески! – кричит Люба. – Занавески эти дурацкие!
Рванула занавески с окон. Они не поддались сразу, отлетели вместе с карнизом.
– И обои! – подхватила Вера и схватила за слегка отошедшую от стены полосу. Полоса съехала вниз.
И всё, что оказалось под силу, было сброшено, сдернуто, сломано, опрокинуто.
– Бритва! – закричала Вера. – Где бритва?
И бросилась на поиски.
Через мгновенье она принесла откуда-то помазок, бритву, стакан с водой и сбрила брови. Тоненькая кровавая полоска пролегла через бровь.
– И я! И я! – визжала Люба от нетерпения.
Сбрила. Зализала Вере кровь на порезанной брови.
И запрыгали на куче хлама, как два бесенка, крича:
– К черту! К черту! Новая жизнь!
Хрустят черепки битых чашек и рюмок.
…Девочки – перед Сержем. Их разделяет небольшой столик. На столике коробка грима, круглое зеркальце на подставке. Бровей у девочек нет, краски тоже. Несколько листов бумаги, на которых тушью нарисованы женские лица. Серж ищет грим.
– Ну хорошо, – произносит Серж, – рисуем брови.
Он хмыкает, напевает, кладет тени, перекрывает. Когда доходит до губ, говорит:
– Посмотри-ка у Бёрдслея. Я уверен, что это его открытие – более темная верхняя губа и опущенный вниз уголок рта, впечатление надменности и очень холодной чувственности…
Люба заглядывает в зеркало – на неё смотрит странное лицо. Грим лежит только на одной его половине. То же и у Веры.
– Это надо зафиксировать, – говорит Серж и устанавливает свет. Он доволен и разговорчив. – У вас очень хорошие веки, без единой складочки, плотно прилегают к глазному яблоку, а само глазное яблоко очень выпуклое. Чтобы это подчеркнуть, вы кладете тень на веко довольно высоко, а потом проводите темно-серым или даже черным резкую границу, а выше кроете белым. То есть не чисто белым, светлым. Это очень грубый театральный грим, я закажу; мне привезут хороший. А сейчас это будет наша маленькая игра.
Он что-то подправил в лицах и, достав камеру, сделал несколько снимков.
– Ну хорошо, – говорит Серж, – на сегодня мы с этим закончим. А вам дам вот такую работу. Надо чулан разобрать, я туда лет пять не заглядывал. Возьмите стремянку в коридоре и всё оттуда вытащите, потом меня позовете. Когда пол там вымоете, назад всё складывать вместе будем. Чтоб я знал, где что стоит. Понятно?