А в заключение хочется отметить, что работа над агиткартиной «Евреи на земле» – хоть она и не стала полноценным соавторством и не слишком высоко ценилась великим поэтом – имела существенное значение для дальнейшей творческой деятельности Маяковского. Она послужила первичным импульсом к началу активной и плодотворной работы поэта в качестве сценариста игровых фильмов в период 1926–1928 годов.
Глава 7. «Точка пули в конце» – смерть поэта как кинодубль
Самоубийство Маяковского 14 апреля 1930 года до сих пор привлекает внимание и вызывает вопросы; истолкованию его причин, а также рассуждениям о предопределенности именно такого финала жизни поэта посвящены сотни страниц[122]. Еще раз анализировать обстоятельства, при которых маузер Маяковского, который он нередко носил с собой, выстрелил и оборвал его жизнь, я не собираюсь. Отмечу лишь, что версии о фатальной предначертанности самоубийства построены не на пустом месте, после смерти поэта близко знавшие его люди припомнили свидетельствующие о склонности к суициду факты. В частности, Л. Ю. Брик в своих мемуарах рассказывала, как в 1916 году в Петрограде Маяковский вдруг позвонил ей по телефону и сказал: «Я стреляюсь. Прощай, Лилик», а когда она на извозчике примчалась к нему, то увидела его живым: «Стрелялся, осечка, второй раз не решился, ждал тебя»[123]. Эту историю она излагала и в 1936 году в уже упоминавшейся беседе с психиатром Г. И. Поляковым, заявив в итоге: «Очень часто угрожал застрелиться. Всегда очень много думал о самоубийстве»[124].
Вероятно, так оно и было, и если проанализировать поэтическое творчество Маяковского в заявленном аспекте, то подтверждающих слова Лили Брик фактов найдется немало. Мотив самоубийства в стихах был если не постоянным, то достаточно четко выраженным, и в них, по определению Р. Якобсона, Маяковский «примеривает к себе все варианты самоубийства: „Радуйтесь! Сам казнится… Обнимет мне шею колесо паровоза… Добежать до канала и голову сунуть воде в оскал… А сердце рвется к выстрелу, а горло бредит бритвою… К воле манит, ведет на крыши скат… Аптекарь, дай душу без боли в просторы вывести…“»[125]. Наиболее известной стихотворной формулой «суицидного» намерения Маяковского-поэта стали строки из пролога к поэме «Флейта-позвоночник» (1915):
Все чаще думаю –
не поставить ли лучше
точку пули в своем конце (I, 78).
Не менее афористична строка из поэмы «Про это» (1923): «…в сердце свинец! чтоб не было дрожи!» В той же поэме, в подглавке «Романс», Маяковский изображает самую эффектную и узнаваемую картину воплощения собственных суицидальных желаний в сюжете с «похожим на автора» мальчиком-самоубийцей с его предсмертной запиской:
На этом позволю себе закончить с экскурсом в поэзию Маяковского и вернусь к его кинотворчеству. Приступая к анализу мотива самоубийства в «экранной проекции», я опять-таки не ставлю перед собой задачу привязать его к «загадке судьбы», а всего лишь хочу найти объяснение любопытному парадоксу, который мне удалось обнаружить. Парадокс заключается в следующем: да, самоубийство было одним из излюбленных мотивов поэзии Маяковского, но почему-то в своем кино он его избегал. Ни в одном из сценариев он не использует «точку пули» как эффектный драматургический прием, позволяющий создать законченный сюжет и безотказно вызывающий сочувствие к герою у зрителя. И в снятых с его участием фильмах «ружье» суицида ни разу не стреляет, даже если курок уже взведен и герою остается лишь нажать на спусковой крючок.
В последнем случае, разумеется, речь идет о фильме «Не для денег родившийся». Главный герой этой картины футурист Иван Нов в финальной сцене собирается застрелиться, но передумывает. В. Шкловский так описывал эту сцену: «Иван Нов – признанный поэт. Но он не нашел счастья, и любовь не согрела его. В его руках пистолет. Однако он не застрелился. Он надевает цилиндр на скелет и уходит от смерти, бездомный и свободный, как Чаплин, который еще тогда не снимал таких лент»[127]. Понять, как выглядела эта мизансцена со скелетом, служившим герою вешалкой, можно по коллажу А. Родченко, который в 1922 году использовал кадр из фильма для обложки журнала «Кино-фот» (№ 4).
Поскольку, как было показано выше, Маяковский в этой картине играл не просто «самого себя» (характер, личность), а себя как поэта, то уже в сценарии он, следуя тем самым и оригиналу (у Джека Лондона его герой, писатель Мартин Иден, совершает самоубийство – топится в море), заложил возможность самоубийства в историю своего героя. Очевидно, для него намерение добровольно уйти из жизни было свойством поэта вообще, характерным для судьбы художника «сюжетным ходом». Почему же тогда он отказался в кино от столь мотивированного намерения? Понятно, что в силу объективных причин иным способом, нежели в романе Лондона, но почему автор не дает герою как сакральной жертве убить себя?
Илл. 17. Кадр из фильма «Не для денег родившийся». В. В. Маяковский в роли Ивана Нова
Мы не знаем, был итоговый сюжетный ход задуман уже в сценарии, который, как и фильм, не сохранился, однако так или иначе отказ от самоубийства в финале картины обусловлен, на мой взгляд, не одной, а несколькими причинами. С одной стороны, как мне представляется, он боялся, что самоубийство – даже с помощью пули – будет выглядеть на экране неубедительно, смешно, именно как привычное «кривляние». Одно дело на бумаге (слову все подвластно), другое – на экране, где приведенное в исполнение намерение он не мог принять чисто эстетически, как художник. Допускаю даже, что сцена самострела и была снята, но эстетически убедительно изобразить смерть Маяковский-актер элементарно не смог, и тогда Маяковский-сценарист, который, по свидетельству очевидцев, активно вмешивался в съемочный процесс, нашел остроумный выход – со скелетом и цилиндром, обыгранными в шутовском ключе. Вот она, смерть – скелет, которой герой жертвует свой цилиндр как символ чуждой ему внутренне буржуазности, чванливого богатства и знатности, а сам уходит, возвращаясь к себе истинному. Это ли не жест шута[128]?! Не его ли имел в виду Шкловский, когда сравнивал уход «свободного и бездомного» Ивана Нова с будущим жестом независимости героя Чарли Чаплина?[129]
С другой стороны, решение «отменить самоубийство» могло стать следствием внутреннего убеждения бунтаря-революционера Маяковского, большевика со стажем: суицид героя «из рабочих» выглядит как идейно не оправданная капитуляция перед миром прошлого, причем прошлого уже побежденного к моменту создания картины. Это ведь не сакральная жертва погибшего от рук врагов героя, как, например, в экранизации горьковского романа В. Пудовкиным в 1926 году. Там, стремясь усилить мотив жертвенности, режиссер пошел даже дальше писателя – в романе погибает только Павел, а в фильме гибнет за революцию и Ниловна. Разумеется, разница между этими двумя картинами и временем, когда они создавалась, велика, но тем не менее сравнение показательно: самоубийство социально маркированного героя, каким, несомненно, является поэт-футурист Иван Нов, могло восприниматься зрителем и чутким к реакции публики автором как проявление слабости отдельного индивида, а не как «жертва в борьбе роковой».
Таким образом, суицид в фильме «Не для денег родившийся» не мог осуществиться в силу комплекса причин, как эстетических, так и идейно-психологических. Органичный для традиционной драматургии дореволюционного кинематографа, этот мотив в 1918 году противоречил идейно-художественной позиции Маяковского, который попытался найти выход из данного противоречия в открытом финале, решенном не без иронии.
И вот ирония судьбы: через двенадцать лет Маяковский оказался в ситуации, подобной той, в которую он поставил своего alter ego образца 1918 года Ивана Нова. «Точка пули в конце» или саркастическая усмешка шута, который в любых обстоятельствах смеется над смертью и всегда выбирает жизнь – какой бы она ни была. И, на мой взгляд, то, что случилось в Гендриковом переулке, можно рассматривать как кинодубль той гипотетически снятой в 1918 году сцены, когда герой все же берет в руки пистолет и стреляется. То, что Маяковский сделал это лежа, в актуальном для нас аспекте можно трактовать как характерное для некоторых самоубийц желание контролировать «посмертную сцену»: положение в пространстве зафиксировано, никаких непредвиденных последствий падения, ничего комичного или противоречащего эстетике смерти (в своей постели, в белой рубашке и т. д.). И в некотором роде эта картина свершившейся смерти имеет экранную аналогию – в финале фильма «Барышня и хулиган», хотя там герой погибает в результате убийства, а не суицида. В «дубле» 1930 года, разумеется, не может быть провожающих и скорбящих (это суицид в одиночестве), но не зря же Маяковский, по утверждению О. М. Брика, «обладал очень богатым воображением и необузданной фантазией, был склонен все доводить до крайних степеней, до гротеска»[130]. Список оплакивающих, которых Маяковский предпочел бы видеть вокруг своего смертного одра, был приготовлен заранее, о чем говорится в предсмертной записке: «Товарищ правительство моя семья это Лиля Брик, мама, сестры и Вероника Витольдовна Полонская. Если ты устроишь им сносную жизнь – спасибо»[131].
Илл. 18. Кадр из финального эпизода фильма «Барышня и хулиган»