32. – “Есть тут жиды?” – спрашивают у сторожа. – “Нет, нету”. – “Побожись!” – Сторож побожился, и красноармейцы поехали дальше.
Убит Моисей Гутман, биндюжник, прошлой осенью перевозивший нас с дачи, очень милый человек»33.
В обстановке хаоса и надвигающейся катастрофы трудно было ориентироваться в ситуации и здраво мыслить даже людям уравновешенным, не склонным к крайностям видения. Бунин, по природе человек резкий, вспыльчивый, тем не менее, как видно из вышеприведенных записей, не склонен был поддаваться магии «коллективного бессознательного», делать из еврейства козла отпущения. В ноябре 1919 г. Бунин писал, отвечая на нападки социалистической печати Одессы: «Я не правый и не левый, я был, есмь и буду непреклонным врагом всего глупого, отрешенного от жизни, злого, лживого, бесчестного, вредного, откуда бы оно ни исходило»34.
В контексте этой искренней, глубоко личностной декларации уже можно утверждать, что и в «окаянные годы» не было у Бунина к евреям ни ненависти, ни озлобления.
В эмиграции, где градус антисемитизма в русской диаспоре подчас зашкаливал35, Бунин однозначно дистанцировался от разного рода юдофобских дискурсов и акций, зачинаемых правыми монархистами36. Более того, известны случаи прекращения Буниных личных отношений с людьми, открыто демонстрирующими подобные настроения – например, инцидент с художником Н. Д. Милиотти37, позволившим себе в письме юдофобские выпады против Я. М. Цвибака (А. Седых38)39.
Во время Второй мировой войны белоэмигрантское сообщество четко раскололось по линии анти и пронацистских симпатий. Здесь свой выбор, в том числе и в вопросе по отношению к евреям, так или иначе, приходилось делать каждому. Бунин его для себя сделал вполне однозначно, о чем свидетельствуют выдержки из его дневников, писем, а так же воспоминания современников. Вот, например дневниковая запись Якова Полонского40, еврея, в годы немецкой оккупации чудом избежавшего депортации, а после войны непримиримого обличителя коллаборантов в «русском Париже»:
«Разговор между Неклюдовой (женой бывшего дипломата и автора книги “Сем<ейные> портреты”41) и Зуровым42:
– Что же это вы с жидами, как Бунины?
Я не знал, что это значит быть с жидами.
– Скажите, а вы, значит, с социалистами? И давно, как вы стали социалисткой?
– Господь с вами, какая же я социалистка?
– Да ведь вы с Гитлером, а он национал-социалист.
– Ну, это только так – мы просто за немцев, а не за социалистов»43.
Марк Алданов44 в своем послевоенном ответном письме к Георгию Иванову45, которого обвиняли в сотрудничестве с нацистами, – как впоследствии выяснилось необоснованно, писал:
«Вам отлично известно, что я Вас (как и никого другого) ни в чем не “изобличал” и не обвинял. Наши прежние дружественные отношения стали невозможны по причинам от меня не зависящим. Насколько мне известно, никто Вас не обвинял в том, что Вы “служили” у немцев, “доносили” им или печатались в их изданиях. <…> Но Вы сами пишете: “Конечно, смешно было бы отрицать, что я в свое время не разделял некоторых надежд, затем разочарований, тех, что не только в эмиграции, но еще больше в России, разделяли многие, очень многие”. Как же между Вами и мной могли бы остаться или возобновиться прежние дружественные отношения? У Вас немцы замучили “только” некоторых друзей. У меня они замучили ближайших родных. Отлично знаю, что Ваши надежды, а потом разочарования разделяли очень многие. Могу только сказать, что у меня не осталось добрых отношений с теми из этих многих, с кем такие отношения у меня были. Я остался (еще больше, чем прежде) в дружбе с Буниным, с Адамовичем46 (называю только их), так как у них никогда не было и следов этих надежд. Не думаю, следовательно, чтобы Вы имели право на меня пенять»47.
Известно, что эмигрантские организации США, занимавшиеся оказанием различного вида материальной помощи своим русским собратьям в послевоенной Франции, строго придерживалось принципа не предоставлять ее лицам, сотрудничавшим с нацистами. Как следует из переписки того же Алданова с Адамовичем48 у руководства этих организаций Бунин имел имидж человека с абсолютно незапятнанной репутацией, а в спорных случаях бунинский положительный отзыв о том или ином литераторе-эмигранте служил ему «охранной грамотой» от обвинений в коллаборационизме.
Переходя к конкретному рассмотрению дружеских контактов Бунина, сразу же отметим очевидный факт: судя по дневникам49 и переписке50, в России у Бунина, в его близком дружеском кругу – весьма узком по сравнению с его эмигрантским периодом жизни, евреев не наблюдается. То обстоятельство, что рано ушедшая из жизни мать его первой жены Анны Цакни51 была еврейкой52, ничего здесь не меняет. Кроме того, до революции Бунин в силу избранной им манеры поведения не отличался особой общительностью в сравнении с его близкими знакомыми – Горьким, Брюсовым, Куприным, Леонидом Андреевым или же Шаляпиным. К тому же в России, после того как он покинул отчий дом, у него никогда не было своего постоянного жилья. «Как ушел из родного дома девятнадцати лет, так и мыкал “гостем” всю жизнь: то в Орле, то в Харькове у брата Юлия, то в Полтаве среди толстовцев, то в Москве и Петербурге – по гостиницам, то близ Чехова в Ялте, то у брата Евгения в Васильевском, то у писателя Федорова53 в Одессе, то на Капри с Горьким, то в длительных, месяцами продолжавшихся путешествиях по белу свету (особенно влекомый к истокам древних цивилизаций или даже на мифическую прародину человечества)»54.
Живя в России, Бунин, вне всякого сомнения, общался с евреями: и в своих странствиях по Малороссии, и в полуоседлой жизни, особенно в Одессе – третьей «культурной столице» Империи. По другому и быть не могло! В силу своей многочисленности – в Одессе, например, евреи составляли 32 % населения! – и активности в самых разных областях повседневной жизни: «Постоянно Что-то делает, Что-то предпринимает…»55 – евреи всегда оказывались, что называется «на виду». Касалось это всех слоев общества, в том числе и пишущей братии. С конца XIX в. ассимилированные евреи массово хлынули русскую журналистику и издательское дело – области, которые не были ограничены для их деятельности антисемитскими правительственными указами. Например, ведущим сотрудником крупнейшей газеты юго-запада России «Одесские новости» был Владимир (Зеев) Жаботинский56, который в своих литературно-критических статьях всегда высоко оценивал творчество Бунина. Немалое число литераторов еврейского происхождения состояло членами в «Литературно-артистическом клубе», который посещал Бунин57. Об этой писательской организации с большой теплотой и любовью в конце 1940-х гг. вспоминал58 знакомый Бунина поэт Александр Биск59. Заметной фигурой в клубе был Семен Юшкевич60 – известный в те годы писатель из круга литераторов, группировавшихся вокруг издательства «Знание»61, к числу которых принадлежал так же и Бунин. В. Н. Муромцева-Бунина писала: «В Одессе у Ивана Алексеевича много приятелей, среди них Юшкевич»62.
Бахрах приводит в своей книге, такой вот, например, эпизод из практики общения двух этих писателей, который весьма характерен для Бунина, имевшего манеру язвительно подтрунивать над знакомыми ему людьми:
«– Отличный человек был покойный Юшкевич – прекрасный семьянин и верный друг. Но я очень любил дразнить его. Помню, встречаю его однажды в Светлое Воскресение. – Семен, у тебя сегодня плохой день… – А что такое? – Христос воскрес! Он огрызался…»63
После кончины Юшкевича Бунин писал в его некрологе:
«Нынче опускают в могилу Семена Соломоновича Юшкевича, – навсегда уходит из нашего мира человек большого таланта и сердца, которого я знал чуть не тридцать лет, с которым мы почти в одно время начали, а потом рука об руку – и так дружески за последние годы – делили наш писательский путь»64.
25 марта 1928 года, Бунин вместе с Борисом Зайцевым65, Жаботинским и Осоргиным66 выступал на большом вечере памяти Семена Юшкевича, устроенном парижским Союзом писателей и журналистов в зале отеля «Мажестик»; председательствовал П. Н. Милюков. Юшкевич является, пожалуй, единственным в своем роде писателем «серебряного века» из числа популярных авторов издательства «Знание», о котором он на закате жизни не отзывался критически уничижительно.
Из одесских евреев-литераторов Бунин поддерживал тесные отношения с земским врачом Давидом Лазаревичем Шпитальниковым, «выступавшим в печати под псевдонимом «Тальников»67 (треть сохранившихся писем Бунина к Тальникову была опубликована
А. Бабореко: Русская литература. 1974. № 1. С. 170–179). Тальников, критические работы которого характеризуются марксистской методологией и порой довольно прямолинейным социологическим подходом к литературе, посвятил творчеству Бунина, начиная с 1910 г., ряд статей апологетического характера:
«Мне хочется поговорить о замечательной книге, вышедшей в свет на этих днях <“Суходол”>, – книге писателя очень серьезного и очень большого, сейчас в нашей литературе самого большого по силе изобразительного таланта, самого замечательного, которого, очевидно, по всем этим причинам очень мало знают, мало читают, о котором мало говорят. Назовите мне десяток своих знакомых, кто хорошо – не шапочным знакомством только, не по имени и не по случайно прочитанной в толстом журнале статье о нем, – знал бы Ивана Бунина, чеканные, простые и прекрасные стихи его, которые навсегда останутся в нашей литературе – после того как умрут и покроются забвением все прославленные поэты наших дней, – превосходную и оригинальную прозу его, которая займет одно из самых видных мест в истории русской словесности послечеховского периода»