Владимир и Вера Набоковы провели февраль – июнь 1929 года во Франции в Восточных Пиренеях. В открытке, посланной Бунину из Соура (в Арьеже) 11 мая 1929 года, Набоков признается, что с детства знает многие из стихов Бунина наизусть. Он даже заметил некоторые изменения, внесенные Буниным в новое издание стихов – по сравнению с дореволюционными изданиями:
<11 мая 1929 г. Соура (Saurat), Франция>.
Дорогой Иван Алексеевич,
благодарю вас за чудесный подарок. Второй день наслаждаюсь вашими стихами[56]; многие я с детства знаю наизусть (поэтому мне было жаль, что вы изменили «сидели колонисты по порогам…»)[57], читаю их, думаю о них и – конечно, это самое прекрасное, что было создано русской музой за эти тридцать лет. Я готовлю большую статью о них, для «Руля»[58]. Одно только плохо: книжка слишком маленькая, хотелось бы иметь еще и еще…
Мы с женой переехали в горы, думаем в средине июня вернуться в Берлин. Пишу новый роман и занимаюсь бабочками. Боюсь, что в Grasse <Грасс> заехать не удастся – а как хотелось бы.
Еще раз спасибо, жму вашу руку.
В ответном письме, которое, судя по всему, не сохранилось, Бунин пригласил Набокова навестить его в Грассе, городке в Приморских Альпах, где Бунины впервые сняли виллу «Бельведер» (Villa Belvédère) в апреле 1925 года. Вилла «Бельведер» стала их постоянной южной резиденцией до сентября 1939 года, за исключением периода жительства в Босолее (Beausoleil) в 1938–1939 годах[60]. Набоков не смог приехать, но 18 мая 1929 года ответил из Соура подробнейшим письмом, которое проясняет многие обстоятельства:
18. V. 29 Saurat (Ariège) Place des Tilleuls
Дорогой Иван Алексеевич,
вы очень меня растрогали вашим радушным приглашением <Набоков писал вы, ваш и т. д. со строчной буквы>. К сожалению, у меня довольно сложная история: мои энтомологические занятия задержат меня здесь до конца июня (мне дан заказ на экземпляры некоторых редких бабочек, которые водятся высоко в горах, в определенное время года)[61]. А затем придется спешно ехать в Берлин, денег хватит только как раз на возвращенье. Мне была бы такая радость видеть вас, говорить с вами, от этого очень тяжело отказаться. Меня утешает только мысль, что, быть может, осенью я опять попаду на юг и тогда уж не промахнусь, – посещу Грасс…
Я все-таки продолжаю утверждать, что стихов – мало. Дело в том, что выраженье «Избранные стихи» Бунина значит «полное собранье стихов» Бунина. Где обезьянка, пьющая воду (какая жарища в этом стихотвореньи!..)[62], где звезда, качавшаяся в темном пруду[63], где «…пискнула и села на подоконник…»[64], где млеющий в золотом лунном свете тополь[65], – и много-много других дивных стихов? Должен, кстати, покаяться перед вами: просматривая черновик уже отосланной рецензии, я заметил, что привел один ваш образ из стихотворенья, не включенного в книжку[66].
Я совершенно точно определил «цветную бабочку в шелку»[67] (вы единственный русский поэт, разглядевший бабочку – она упоминается Пушкиным, – в связи со школьником[68], – и Фетом[69] и Майковым[70] – но это очень поэтическая бабочка – в свободное время, ласкающаяся к лилии). Ваша бабочка – несомненно Vanessa urticae, крапивница, – и в этом ее «шорохе» и в этом «голубом» потолке[71], – все русское лето. Орнитолог вам то же бы написал о ваших птицах.
Живем в прелестной глуши, мы единственные «чужие» в этой деревне и когда мы проходим по главной улице, жители, по мере нашего прохожденья, превращаются в соляные столпы[72]. Я часов пять ежедневно карабкаюсь по горам, вечером пишу. Это книжка о шахматах, о русском шахматисте[73].
Еще раз – большое вам спасибо, дорогой Иван Алексеевич.
Крепко жму вашу руку
«Книжка… о русском шахматисте» – это, конечно же, «Защита Лужина», всколыхнувшая русское зарубежье. А опубликованная в «Руле» 22 мая 1929 года рецензия Набокова на «Избранные стихотворения» Бунина помогает нам понять, что же именно видел Набоков в своем старшем современнике:
Стихи Бунина – лучшее, что было создано русской музой за несколько десятилетий. Когда-то, в громкие петербургские годы, их заглушало блестящее бряцание модных лир; но бесследно прошла эта поэтическая шумиха – развенчаны или забыты «слов кощунственных творцы», нам холодно от мертвых глыб брюсовских стихов, нестройным кажется нам тот бальмонтовский стих, что обманывал новой певучестью; и только дрожь одной лиры, особая дрожь, присущая бессмертной поэзии, волнует, как и прежде, волнует сильнее, чем прежде, – и странным кажется, что в те петербургские годы не всем был внятен, не всякую изумлял душу голос поэта, равных которому не было со времен Тютчева[75].
То, как Набоков оценивает место Бунина в русской поэзии, отражает и его собственные предпочтения и пристрастия конца 1920-х годов. Нетрудно заметить в целом отрицательное отношение к поэзии русского символизма. В то время как Набоков назвал поименно двух из ведущих поэтов-символистов, Брюсова и Бальмонта, приведенная им стихотворная цитата отсылает к стихотворению Блока «За гробом» (1908): «Был он только литератор модный, /Только слов кощунственных творец».
Мало что могло польстить Бунину больше, чем противопоставление символистам, особенно Блоку. Благодаря этой рецензии сближение писателей на первом этапе их заочного знакомства продолжилось – и кульминацией сближения стала их встреча в 1933 году, к которой мы обратимся в следующей главе. Набоков неизменно давал поэзии Бунина высокую оценку, а возможность высказаться по этому поводу в течение 1930–1950-х годов представлялась ему не раз. В 1938 году, в письме американскому ученому Елизавете Малоземовой (Elizabeth Malozemoff), работавшей тогда над диссертацией о Бунине, Набоков назвал Ходасевича и Бунина величайшими поэтами своего времени[76].
Поэзия Набокова эклектична; в ней нелегко проследить отчетливую бунинскую ноту. Глеб Струве, с которым Набоков в молодости был дружен, пожалуй, переоценил бунинские корни в поэзии Набокова, когда писал об этом в «Письмах о русской поэзии»: «<…> В. Сирин еще очень молод, но тем не менее у него уже чувствуется большая поэтическая дисциплина и техническая уверенность. Если доискиваться его поэтических предков, надо прежде всего обратиться к очень чтимому им Бунину, отчасти к Майкову и к классикам»[77]. Тем не менее в раннем периоде стихотворчества Набокова заметны отголоски стихов из сборника Бунина «Листопад» (1901) и заимствования характерных образных и тематических структур бунинской поэзии. Более того, с периодом набоковского «частного кураторства» («private curatorship”)[78], когда он в стихах исследовал библейские и византийские мотивы, связано появление нескольких стихотворений на религиозно-мифологические темы, отчасти сработанных по образцу виртуозных библейских стихов Бунина[79]. Набоков перенял два конкретных бунинских приема. Первый – часто используемый в его стихах прием – повтор слова или словосочетания с целью рифмовки или эмфазы. Естественно, это не изобретение Бунина. Однако Набоков в своей рецензии на «Избранные стихи» отметил такого рода повтор именно как бунинское достижение – и к тому времени и сам взял на вооружение. В ряде стихотворений Набоков пользуется коронным приемом повтора – вот как в этом, написанном еще в Крыму в 1918 году:
И на земле мы многое забыли:
лишь изредка воспомнится во сне
и трепет наш, и трепет звездной пыли,
и чудный гул, дрожавший в вышине[80].
(курсив мой. – М. Д. Ш.)
Второе проявление влияния Бунина относится к тому, что Набоков позднее определил как бунинский мощный дар цветовидения. Он называл Бунина «цветовидцем» и особенно отмечал его умение использовать лиловый цвет, который Набоков ассоциировал с «ростом и зрелостью литературы»: «Бунин видел лиловый в основном как крайнюю степень интенсивности морской и небесной синевы»[81]. В своих догадках о «цветовидении» Бунина и об употреблении им лилового цвета Набоков был совершенно прав. Оттенки лилового (лиловый, сиреневый) постоянно возникают и в стихах самого Набокова: «вся улица блестит и кажется лиловой» (1916); «туча белая из-за лиловой тучи» (1921); «на пляже в полдень лиловатый» (1927).
В стихотворении 1922 года, посвященном Бунину, Набоков прибегает к эпитету «лиловый», чтобы обозначить бунинские поэтические образы, вызывающие у него восхищение: