Не снимая пальто, Дударев нащепал от соснового полена тонких палочек, вместе с кусочком бересты, свернувшимся в трубочку, положил на колошник. Затем разломал ящик и затолкал дощечки в печь. Вскоре она глухо загудела, и огонь, выбиваясь снизу, начал обхватывать широким кольцом покрывающиеся пузырьками смолы дрова.
Когда Дударев уже чаевничал, ввалился в комнату землеустроитель Гуржак, широколицый, полный, в фуфайке и ватных брюках. Он налил в кружку кипятку, взял с тарелки бутерброд и устало опустился на кушетку.
Дудареву нравился Гуржак. Одежду он носит непритязательную, везде ведет себя, как дома, говорит — точно узлом завязывает слова. Недавно он вручил Дудареву план землеустройства. Замечательный план! Все учел: на каких землях осуществить полевой севооборот, на каких — лугопастбищный, на каких — фермский. У такого клочок земли даром не пропадет. Золотой работник!
— Ну, Илья Борисович? — взглянул Дударев на Гуржака, спрашивая его о поездке в лесничество, где по льготным ценам продавали строевой лес, попавший в зону затопления.
— Отвечу. Дай заморить червяка. — Гуржак дожевал бутерброд и воскликнул: — Хорошую делянку нарезали нам! Сосны стройнешенькие, крупные. Зам-мечательных домов понастроим.
— Молодец! Подробности завтра. А теперь иди ужинать. У меня, как видишь, ничего нет. Забыл в магазин сходить.
— Верно, надо бежать. Устал. — Гуржак остановился возле порога. — Хор-рошие, Василь Ваныч, сосны, будто при-снились.
Ударом плеча он отбил пристывшую к косяку дверь, исчез в облаке морозного воздуха. За окном прохрустели его частые шаги.
Разминая плечи, Дударев прошелся по комнате.
«Значит, лес есть. Превосходно! — подумал он. — Вот и начнем решать жилищную проблему».
Дударев сел к столу, выдернул воткнутую в зеркало карточку, на которой снята его жена Вера: голова, оплетенная цветами, наклонена к плечу, лукаво косятся глянцевитые глаза, сквозь прядь волос просвечивает пухлая мочка уха.
Каждый вечер Дударев вспоминал Веру, держа карточку на ладони, но сегодня он сунул ее в книгу. Невольно представил Валентину: как она мяла замшевую перчатку, как дрожали на ее ресницах бисерные капельки. Стало жаль, что, когда был молодым, встретилась на его пути не она, а Вера.
Перед рассветом Дударева разбудило дробное пощелкивание в оконное стекло. Он включил висящую над изголовьем лампочку и услышал тихое:
— Василий Иваныч, это я, Ваня Сухарев. Запчасти привез и уже сдал завхозу.
— Почему поздно?
— Забуксовал. Дорога-то проклятущая.
Ваня замолчал. По тому, как скрипел снег у завалинки, Дударев определил, что шофер переминается с ноги на ногу, не решаясь о чем-то заговорить. Но вот снег стал хрустеть громче и резче, и Дударев понял, что Ваня преодолел стеснение, и сейчас выяснится, чего он сразу не спросил.
— Не обижайтесь, что взбулгачил. Сами велели доложить… — пробормотал Ваня и, секунду помедлив, вздохнул: — А курить хочется… Маята. Ну, я пошел.
— Подожди. — Дударев отбросил одеяло, открыл ножницами пристывшую к рамам форточку и высунул наружу пачку сигарет.
— Спасибо, Василий Иваныч, спасибо! Закрывайте. Простудитесь.
Дударев погасил свет и представил, как Ваня, усталый, шагает по улице, вкусно глотая дым сигареты.
Дударев испытывал к Ване отцовскую нежность. Вот и теперь захотелось позвать его к себе, растопить печь, напоить чаем, узнать, о чем он мечтает, думает ли учиться, ладит ли с крестным, у которого живет. Но он не окликнул шофера: не до чая и разговоров Ване, намаялся в дороге, пусть спит.
Утром, как договорились накануне, Дударев и Баландин отправились в поездку по колхозам.
Потеплело. Ночью ветер стряхнул с бора остатки куржака. Не шелохнут сосны кронами. Лиловы в низинах снега. Над горизонтом оранжевый пласт зари. Выше небо прозрачное, белое. Еще выше — голубоватое, а в зените — синее, спокойное.
Баландин беспощадно дымил «Беломором», втискивал окурки в фарфоровую пепельницу-«лапоть».
За слюдяными окнами «газика» появлялись и пропадали из виду снегозадержательные канавы, ровные ряды шершавых подсолнечных будыльев — кулисы, лесополосы, сильно задутые метелями.
— Колхозники осуждают многокилометровые лесные полосы, — заговорил Дударев. — Лесополосы, говорят они, много снега жрут, а на поля кукиш с маслом попадает. Правы. Надо сделать полосы метров в пятьсот, от силы — тысячу. И чтобы промежутки между ними были — для снежного тока. А еще лучше пользоваться горчичными и подсолнечными кулисами. Смотри, где кулисы, там снежный покров почти одинаковый. Во всяком случае, там не получается: кому индейка, а кому воробей. Не продумали с полосами. Явно.
— Да не бывает так, чтобы кто-то, будь он даже семи пядей во лбу, с идеальной тщательностью обдумал ту или иную меру, — сказал Баландин. — История промышленности и сельского хозяйства, как и история вообще, не совершается без деятелей, которые ошибаются, извращают… Банальность.
Дударева рассердило, что Баландин говорит с ним раздраженно и поучающе. Он хотел резко возразить, но подумал, что это ухудшит и без того тяжелое настроение друга, и спокойно промолвил:
— Да, к сожалению, в ногах истории путаются деятели, о которых ты сказал. Но зачем же возводить это явление в степень необходимости?
— Я не возвожу. Я констатирую, — отрезал Баландин и громко щелкнул портсигаром, давая знать, что не намерен продолжать разговор.
Глядя в затылок Баландина, прикрытый куньей шапкой, Дударев грустно смежил веки и покачал головой.
До темноты они побывали в трех колхозах. Дударев с гордостью отмечал, что в деревнях, где останавливались, произошли перемены: там грузно поднялась над землей каменная овчарня, там проложили водопровод и смонтировали подвесную дорогу, там рассекли улицу надвое электрические провода, прихваченные к белым изоляторам. От сознания, что в этих переменах принимали участие рабочие МТС и он сам, у Дударева теплело на душе.
Когда закат начал жухнуть и нижний склон неба подернулся сизым налетом, кургузый «газик» въехал на окраину колхоза «Красный партизан».
— Остановись возле дома Мурашова, — сказал шоферу Баландин и обернулся к Дудареву: — Я, Вася, слышал твой разговор.
Жена Мурашова, темнокожая, жилистая, ответила на вопрос Баландина, певучей скороговоркой:
— В город укатил. Зачем — не сказался. Никогда не сказывается.
На улице было тихо, лишь слышалось тягучее мычание коров и крик снегирей.
Арбузный запах сухого снега, тальниковые плетни, строения из дерева, камня-плитняка, самана — все это скромное, непередаваемо близкое Дударев любил с тех пор, как помнил себя.
Дом, где помещалось правление, был закрыт на амбарный, чуть не с пудовую гирю, замок. На бумажке, прибитой к двери гвоздями, они прочли:
«В 16 ч. на квартире В. Л. Матвеевой состоится очередное занятие агротехнических курсов. Просьба не опаздывать».
Баландин, отогнув рукав пальто, взглянул на часы.
— Завтра утром бюро райкома. Пора в город. Впрочем, можно потолковать с Матвеевой, если занятие не началось.
Входя в сени, Дударев услышал голос Валентины, просачивающийся из приоткрытой двери. Он заглянул в щелку и увидел Валентину — худенькую, в синем шерстяном платье. Сухой блеск глаз и зеленоватые тени под веками говорили, что она плохо спала прошлую ночь и сильно утомилась за день. Но, вместе с тем, в посадке ее головы угадывалась бодрость и воля, поразительная для этой внешне изнеженной девушки.
В сенях, приткнутая в угол, стояла кадка. Баландин снял с нее крышку, пробил ковшом пленку льда, напился и тогда уже подошел к двери. Он долго смотрел в щелку, потом повернулся к Дудареву.
— Всю жизнь под маминой опекой жила, а вот вырвалась и неплохо держится, — и пригрозил: — Займусь я Мурашовым. Беречь ее надо. Не иначе.
От этих слов повеяло на Дударева прежним Костей Баландиным. Он шагнул к другу и крепко стиснул его локоть.
— Это ты что? — с лукавой ухмылкой спросил Баландин.
— Просто так. Не иначе. — Дударев засмеялся.
Они молча постояли, и Дударев сказал:
— Ты, Костя, поезжай, а я здесь останусь.
Закат дотлевал. Полчаса — и сгустится чернота, и набухнут колючим светом звезды. Слюдяные окна машины почти утратили прозрачность, приняли цвет йода.
— До завтра, Ва́сюха, Васю́ха, Васюха́, — сказал Баландин и захлопнул дверцу «газика».
Дударев зашел к трактористу Ветошкину, поужинал и отправился к Валентине. Небо крошило на деревню голубые снежинки. От этого искрились и воздух, и дорога, и крыши домов. Дудареву чудилось, что душа его, переполненная ожиданием и надеждой, тоже искрится.
Когда он перешагнул порог, Валентина стояла посреди комнаты с веником в руке. Она смутилась и спрятала веник за спину.
— Метите, метите. Подожду. — Дударев снял пальто и сел к столу. На скатерти лежала толстая тетрадь с надписью «Лекции по агротехнике» и свернутые в трубочку диаграммы. Пока Валентина мела, он листал тетрадь и тревожно посматривал на фарфоровую собачку, на ошейнике которой золотом по черному проступали слова: «Милой Валентине от Михаила». Он скользнул взглядом по курчавой вязи тетрадных букв и ничего не запомнил, так как старался понять, кто такой Михаил, подаривший Валентине фарфоровую собачку. Любимый, которого она ждет? Товарищ? Бывший соученик? Наверняка, любимый. Ведь нет же на столе никаких дареных безделушек, кроме этой.
Он решил было спросить, кто подарил ей собачку, но вдруг понял, что его вопрос прозвучит нелепо.
Валентина встала спиной к окну, задернутому холщовыми занавесками. Дударев не смел смотреть на ее лицо, хотя ему хотелось любоваться им каждую минуту, каждый день, вечно.
— Василий Иванович, — тихо сказала она, — очень стыдно, что я приходила к вам. Не нужно было. Сама взрослый человек. Мурашов? Да здесь есть люди, которые поддержат, не дадут в обиду, только обратись к ним.
— Не беда, что приходила. Быстрей приструним Мурашова.
Дударев умолк и мгновенно поймал себя на том, что не знает, о чем говорить дальше. Собственное безмолвие довело бы его до отчаяния, если бы спасительно не бросилась в глаза тет