— Депутат! Здорово! Сказал бы — документы бы не пришлось… Сердишься? Зря. Народ выбрал — не гордись, не зазнавайся. Бдительность. Плохо? Нет, хорошо. В крови у меня бдительность. Трех шпионов поймал. Волжане — мы такие. Орлы. За сто верст видим.
— Летел бы ты отсюда, орел… Слушать противно, — негодующе глухо сказал Чурляев.
— Не гордись, депутат. Выбрали — не гордись. — Михаил поджал под себя ноги и заревел на идущего из магазина Николая. — Чего прешься, как бульдозер: топ-топ. Поспешай.
Николай подал собутыльнику пол-литра. Михаил вперил глаза в этикетку и чмокнул губами:
— Рябина на коньяке. Эт-та прелестно!
— Если бы ты на рябине… — Кеша прочертил пальцем в воздухе прямой угол, — было бы еще прелестней.
— На рябине? Я? Если б повесился? Ах ты… остроумный парнишка какой! Волжане — мы тоже не дураки! Горький вон. А? Писатель! Силософ!
— Сам ты силософ, — возмущенно сказал Кеша.
— Верно — волжане, мы все…
Михаил налил в складной стаканчик настойки, протянул Чурляеву.
— Пей, депутат, на мировую. Государства сейчас на мировую идут, а мы тем более должны. Сказал бы сразу… Ты не знаешь меня. Душа-человек я. Завод горного оборудования знаешь? Там я. Ио завгара. Все меня любят. Богатырь. Заспорили — «Москвича» на попа поставил. Силы — океан. Пей, депутат, не гнушайся простыми людьми. Народ уважать надо. Народ — эт-та… Николай, ты тоже пей.
— Не тебе говорить о народе. — Чурляев поднялся, заставил Михаила под своим сурово-грустным взглядом опустить глаза, накинул на плечо суконный пиджак и пошел к дороге.
— Не тебе? Почему? Чего я, мазурик какой или дундук? Заелся. Депутат… От масс оторвался. Патрон в нос и луковицу чесноку. Голосуешь за них, а они… Бюрократы! Радиаторные пробки!
— Орясина! — гаркнул Кеша в ухо Михаила и пружинистыми скачками отскочил от башни.
Массовщики, что стояли неподалеку от шофера, который заталкивал гаечным ключом камеру с красными заплатками под покрышку, тихо засмеялись, но Михаил услышал.
— Чего ржете, шайка-лейка! Проучу!
— Мы не над тобой, дядя Миша. Между собой смеемся, — проговорил парень, голый по пояс.
— Кого обманываешь? Волжанина? Врешь.
Я пошел вслед за Чурляевым. Кеша присоединился ко мне.
Догоняя Чурляева, мы долго слышали, как Михаил наседал на парня, голого по пояс, грозил избить, как тот увещевал его испуганно, торопливо. Ни разу не раздались другие голоса: мужчины в соломенной фуражке и членов его семейства, парней с подругой, у которой колокольца купальницы в косах, девушек в платьях — по голубому белые астры, Николая, Дугача.
Из-за горизонта вымахивали желто-красные облака, скучивались, сизели, бурели. И от того, что менялись в небе краски, земля с этой молодой рожью, которая мерными волнами набегала на дорогу и откатывалась с другой ее стороны, принимала то палевый, то пепельный, то коричневый, то тревожно-темный тон.
Чурляев перевесил пиджак на другое плечо, чтобы не трепало ветром, и подмигнул мне и Кеше, когда между тучами продернулась молния.
— Ох, и нахлещет нам. Ну и хорошо. Не размокнем. Так, что ли?
— Так, — весело ответил Кеша.
Чурляев пристально поглядел на него и сказал:
— Нравишься ты мне.
Навалившуюся на землю духоту словно продырявила струя ветра, над полями протянулся звук, что напоминал басовитый гул ружейного ствола. И хотя солнце не показывалось, узкая полоска ржи рядом с нами сверкнула, и мигом от проселка до горизонта вы-стелилась глянцевая тропинка.
— Ах, какой позорный случай, — вздохнул Чурляев. — Этот пьяный дылда измывался… а они молчали. Я нарочно не противоборствовал, чтоб посмотреть, как они поступать будут. Настоящий человек не отдаст на поругание другого человека. Ему неважно: знаком он ему или нет. Тяжко. Хулиганство — это ж безобидная вещь по сравнению с нейтрализмом. Маковое зерно и арбуз. Корни надо рубить, чтоб дерево рухнуло. Войну надо объявить нейтрализму.
Судить товарищеским судом невмешателей. И не только товарищеским — гражданским. Завтра же я пойду на завод горного оборудования. Этот Михаил и они думают, на всепрощенца натолкнулись. Нет.
Слушая Чурляева, я досадовал, что уважительно отнесся к его просьбе не вмешиваться и по сути дела напоминал наших спутников, которых он называл презрительно-кратко они.
Наверно, Чурляев понял мое состояние и, словно спохватившись, проговорил:
— Я не о вас. Нет, нет. Что вы? Я же просил…
Стало еще досадней: даже в нем, после всего того, что произошло, пусть на секунду, проснулся тот страшный, ускользающий от столкновений, правды и непримиримости человек. Я хотел сказать ему об этом, но он опередил меня.
— Верно. Вы правы — и о вас я сказал, хотя и не равняю вас с ними.
Позади затарахтела машина. Я взглянул на Чурляева. Лицо его сделалось темно-грозовым.
Чтобы меньше запылило, мы перепрыгнули кювет и потянулись гуськом вдоль ржи.
Перед дождем всегда резче и духмяней пахнет цветами и травами. Мы невольно пошли медленнее: наплыл на нас аромат клевера, что топырился вверх розовыми помпонами, козлобородника, вьюнка и ржи — она напоминала запахом смесь солода и молодой крапивы.
Машина оказалась той самой полуторкой, на которой мы доехали до совхоза. Она остановилась, и сразу же зычно забасил Михаил.
— Депутат, ребята, садитесь. Все мы пролетарии. Обиделись и на что? На пустяковину. Да бог с ней. Патрон ей в нос и луковицу чесноку, — загоготал на мгновение: остроумно, мол, всобачил свое излюбленное присловие, — и снова зачастил: — Не стоять. Торопитесь. Град навис. Головы обмолотит. У нас брезент. Накрылись — поехали.
— Не виляй хвостом. Проваливайте, — сказал я.
— Не сядем. Гони, давай, шофер, — поддержал меня Кеша.
— Чего взъерепенились? Садитесь, — увещевал Михаил.
— Не поедем. Сказали ведь.
В кузове загалдели, возмущаясь тем, что мы отказываемся.
Дугач трижды просигналил, и полуторка тронулась. Михаил погрозил кулачищем в сторону кабины, потом заорал, свирепо глядя на Чурляева.
— Народ ни во что не ставишь. Большую личность из себя гнешь. С такими народ не больно чикается. Понял? К нему — с душой, он — с кукишем.
Едва скрылась машина за кленовую полосу, едва выткнулась из-за холма труба электростанции — черно-белая, в шахматную клетку, как на дорогу начали падать капли.
— Пух, пух, пух, — взрывалось в пыли впереди нас, и дорога становилась пятнистой.
— Дождик, дождик, пуще! — закричал Кеша, сорвал кепку и побежал.
Лицо Чурляева просветлело. Он тоже сдернул кепку.
В метре от того места, где был край дождевой сечи, — это было заметно по мокрой вмятине, пересекавшей дорогу, — мы остановились и минуту переминались с ноги на ногу, довольные тем, что совсем рядом сильный ливень, а нас не задевает, только обвевает водяной пылью. Потом, видимо, охваченные тем же ребячьим чувством, что и Кеша, дурачливо прыгавший в толчее струй, шагнули в дождь. Он был холодный-холодный, заставил удирать к лесной полосе.
Не успели мы отдышаться в сыром кленовом полумраке, как из дождя начали выпадать градины. Сначала они были маленькие и скатывались по кронам, потом покрупнели — картечины да и только — и пробивали, лохматили, ссекали листья. Одна градина жиганула Кешу по уху, и в его глазах заблестели слезинки.
Мы с Чурляевым натянули над собой и Кешей пиджаки. Они быстро потяжелели от града и ливня, но все-таки неплохо защищали нас.
Громы рвали воздух, и несмотря на то, что он был наполнен месивом из града и воды, звон раскатов слышался удивительно незамутненно.
Когда град утих, мы побежали на край лесной полосы. Нас тревожило: как же там рожь, что сталось с нею?
Мы посмотрели и опустили глаза, будто были виноваты в том, что увидели. В струях ливня лежала то согнувшаяся долу, то изломанная рожь. Лишь кое-где она топорщилась в одиночку, вразброд, крошечными пучками.
Вскоре ливень стремительно улетел на восток. Мы печально повздыхали и пошли дальше. Чем мы могли помочь полю?
Тени от нас троих падали наискосок на дорогу. Булькали в кюветах ручьи, тащили с бугра мусор.
— Смотрите, небо очистилось! — воскликнул Кеша.
Небо было синим, мокро лоснилось. Только на западе, где угольной полосой лежали над горизонтом тучи, оно багровело и остро озарялось молниями.
— Да, очистилось, — сказал Чурляев. Голос его стал бодрым, но все равно прощупывалась в нем печальная нота.
БУНТ ЖЕНЩИНЫ
Они часто сплетничали: завхоз школы Тунцова и учительница географии Серебрянская.
Тунцову хорошо знали в городе. И не мудрено. У нее был двухметровый рост. Пройдет мимо саженными шагами, покосится с великаньей высоты, и невольно запомнишь ее стан, стянутый лаковым поясом, огромные туфли на низком каблуке. Хотя и перевалило ей за тридцать, была она одинокой. Как-то в порыве сочувствия историк Мотыгин сказал Тунцовой:
— Вам бы, Мария Михеевна, в Египте родиться. Мужчины там высоченные, удивительно высоченные.
Тунцова обиделась, но вскоре в ее комнате в школьном флигеле появилась карта, свернутая трубкой. Предполагали, что это карта Египта. Тот же историк Мотыгин изрек фразу, которая стала крылатой в городе:
— В России есть три диковинки: царь-колокол, царь-пушка и царь-дева Тунцова.
Серебрянская — крупногубая, полная — часто заводила разговор о косметике и непременно начинала его так:
— Моя тетя, — страшная косметичка, то есть потрясающая.
Эти слова она произносила торжественно.
Была Серебрянская гладка лицом, хотя и вошла уже в пору бабьего лета. Чистоту лица она поддерживала тем, что натирала его мякотью огурца или клубникой. Кроме того, дважды в год она втирала в лицо хитрую смесь из кремов, салицилки, эфиров и сулемы. От этого кожа сначала краснела, потом чернела, шелушилась и принимала наконец розово-матовый оттенок.
Историк Мотыгин одобрял косметические действа Серебрянской, но когда кожа на ее лице лупилась, все же не удерживался от насмешки: