ла: «Преодоление смерти в древнем эпосе»! Она снимала крохотную комнатушку на окраине города, жила плохо, но никогда не жаловалась. Ну и характер, — думала Антонина Петровна, когда голодная Зина ни за что не хотела притронуться к вкусному пирогу, весело отвечая: «Вы не сердитесь, я только-только пообедала»… Была она одинока: мать умерла четыре года тому назад, отца Зина не знала, он разошелся с матерью, когда девочка едва научилась выговаривать слово «папа». Рассказывали, будто у нее был жених, который не вернулся из Испании; может быть, это и выдумали;— Зина охотно выслушивала признания подруг, умела подбодрить, утешить, но своих тайн никому не поверяла.
— Вот она!..
Вместо Зины пришла Галочка, прозванная «хохотушей». Но сегодня Галочка не смеялась:
— С Зиной что-то жуткое. Вы ведь знаете — у нее были неприятности из-за отца. Все вокруг этого… Комсорг сказал, что нужно написать объяснение. Она тогда написала, что отца не знает, поэтому ничего не может добавить, не помню точно, но смысл такой. Наверно, неудачно сформулировала, потому что опять попросили написать. Какой-то подлец на нее капал. Конечно, она не права — ведь свои, товарищи, можно объяснить, но характер у нее, сами знаете… Назначили собрание, там один — не понял или не расслышал, говорит «враг»… Она вскипела: «Билет можете отобрать, а коммунисткой была и буду», и все в том же духе…
— Галочка, а теперь как?
— Никак. Молчит. Я зашла за ней — «идем к Вале», она отвечает: «Не пойду». Я начала уговаривать, она говорит: «Не нужно. Так и мне, и вам лучше». Потом рассказала, что Никитин с ней не поздоровался. Меня она выставила — «мне работать нужно». Одним словом, психует…
— Я завтра зайду к ней, — сказала Рая. — Только боюсь, как бы ее не обидеть… Она мне говорила, что не понимает людей, которые любят, чтобы их жалели.
Все помрачнели. Пришел Боря, тоже мрачный. Галочке пришлось повторить свой рассказ. Боря слушал очень внимательно, чуть приоткрыв непомерно большой рот, но ничего не сказал. Потом он застегнул на одну пуговку потрепанный пиджачок, взял рюмку и торжественно обратился к Вале:
— Я тебя поздравить пришел. А теперь я пойду…
Он даже не пригубил рюмки и молча вышел. Как ни была Галочка огорчена, она не выдержала, прыснула. Валя сказала:
— Ничего нет смешного. Я удивилась, что он пришел: его Тося ужасно обидела. Она сама мне рассказала… Два года он с ума сходил, наконец решил объясниться…
— Я ему говорила, чтобы он ее оставил. Он слышать не хочет. Она его видом берет, вид у нее действительно ангельский…
— Нет, ты послушай, что этот «ангел» ему ответил: «У тебя нет ни славы, ни денег, ни квартиры, и ты смеешь такое говорить? Посмотри на себя лучше в зеркало. С такой физиономией не объясняются, а выбирают крюк покрепче». Грубо как!
— Отвратительно!..
Родители Вали давно ушли. Они сидели втроем — Валя, Рая, Галочка. И может быть, от горя Зины, или от обиды Бори, или от близкой разлуки, только было им невыразимо грустно; даже приторно сладкая малага оставила привкус горечи. Вся жизнь была перед ними, но сейчас она пугала их, как лес ночью. Галочка попробовала утешить себя:
— Я убеждена, что с Зиной уладится. А за Борю я даже рада — по крайней мере теперь он увидел, что такое Тося… Он ведь очень хороший. Мне почему-то кажется, что у него настоящий талант… Знаешь, Валя, я обязательно прочитаю на афише: «В главной роли Валентина Стешенко». Пойду в кино глядеть Валю. А ты забудешь про «Пиквикский клуб». Ты, пожалуйста, хоть разок вспомни, что есть такая «хохотуша» в Главхлопроме…
— Какие мы все глупые!.. — У Вали на глазах были слезы. — А молодость кончилась. Хорошая была — в тучах и все-таки «безоблачная». Рая, ты знаешь это чувство — засыпаешь, и вдруг сердце начинает ужасно биться, страшно, страшно?.. Мне все кажется — еще минута и разобьется…
— Что? — это Галочка спросила.
— Не знаю. Сердце… Счастье…
Галочка так напряженно слушала, желая понять, о чем говорит Валя, что столкнула локтем рюмку. Она чуть не расплакалась:
— Боже, что я наделала!
А Валя и Рая смеялись — до того уморительной была сконфуженная Галочка.
Они вскоре разошлись, не грустные и не веселые, с тем ощущением избытка жизни и легкой, почти неуловимой тревоги, которое может пройти от первой страницы книги, от первого слова и которое может остаться, сгуститься, стать душевной грозой.
7
Боря прямо от Вали пошел на Подол, где жила Зина. Он остановился, увидав сверху Днепр; это зрелище всякий раз его волновало: река была величественной и простой, как судьба. Так стояли и глядели другие, — подумал он, — много лет тому назад — и влюбленные, и герои, и никому неведомые чудаки…
Он забыл номер дома, в котором жила Зина, долго искал. Зина удивилась, но не подала виду.
— Я случайно — мимо проходил.
— Мимо? Откуда же ты шел?.. Ладно, садись.
Они долго молчали. Наконец Боря сказал:
— Зина, ты веришь в счастье?
— Верю.
— Я тоже. Мне одна женщина недавно сказала, что она «добьется счастья». Я спрашиваю — как? Она объяснила — нужно найти известного драматурга или ответственного работника, тогда и квартира будет хорошая, и она поедет в Сочи…
— Противно.
— И глупо. Сегодня у тебя есть квартира, завтра нет… Как будто счастье можно выдать или отобрать. Счастье, оно — твое.
— И от него больно; чем оно больше, тем больнее.
— Я зимой читал Багрицкого:
Ты глядел в глаза винтовке,
Ты погиб, как надо…
Читал и думал: почему я не родился на двадцать лет раньше? А дело не в этом. Каждая эпоха проверяет сердце по-своему, важно не то, какая эпоха, а какое сердце. Я это теперь понимаю… Может быть, наше поколение и балованое — учимся, в театры ходим, спорим, какая пьеса хуже, влюбляемся, даже любовные трагедии разыгрываем — не очень удачно, но все-таки… Глядим не в глаза винтовке, а в глаза девушек. Но разве мы хуже?.. В одну минуту может все измениться…
— Ты это про войну?
— Про все. Если хочешь, и про войну. Поют весело: «Если завтра война»… А она не «если», и потом это невесело… Вчера я поглядел на ребят и думаю — сколько из нас меченых? Ты не думай, что я боюсь, чем все кончится, — люди у нас крепкие, — я говорю о сердце. Ты вот замечательно озаглавила свою диссертацию, именно — преодоление смерти! Звучит как поэзия…
— Боря, а я боюсь смерти.
— Все боятся. Герои — и то боятся, мне Ершов рассказывал, он на Хасане был… Боятся, а когда нужно, умирают. И как!.. Ведь это — эпос, потом будет сидеть Зина — не ты, другая — в тридцатом веке и напишет новую работу. А ты, Зина, смелая. Нет, ты, пожалуйста, не спорь, я это твердо знаю, очень смелая, и главное — ты настоящая коммунистка.
Он сказал это настолько убежденно, что Зина смутилась. Они замолкли. За тонкой стеной раздавался детский голосок: «Если наложить треугольник А на треугольник Б»… Пошел дождь, косой и сильный. Зина, которая сидела у окна, улыбаясь, вытерла лицо, но не отодвинулась. И вот приключилось чудо: Боря прочитал ей свои стихи. Никому не читал, сердился, когда спрашивали, правда ли, что пишет, а сейчас сам предложил: «Зина, послушай!..»
Он читал неуклюже, строптивые строки, полные того чудесного света, который исходил из его глаз. Зина потом старалась вспомнить — о чем он читал? Кажется, о деревьях, больших, живых, раненных топором, но не сдавшихся, о соснах, липах, о киевских каштанах… А может быть, о войне? Или о любви?.. Нет, всё не то. О чем? О счастье? Не знаю… А пока он читал, она не думала, она отдавалась водовороту слов, ощущению ритма, похожего на ветер в степи или на дождь, который все еще бродил по стеклам, по улицам, по огромному ночному миру. И, прощаясь с Борей, она крепко сжала его горячую, шершавую руку.
8
Ященко сказал:
— Видите, положение какое сложное!.. Москва ведь еще весной настаивала. Теперь сговорились на том, что отпустим временно, а там видно будет. Я намечал Игнатюка, но он говорит, что у него осложнения с семьей, потом человеку за сорок, а климат там сложный. Я вот о вас подумал, если только вы…
Осип не дал ему досказать:
— Хорошо, поеду. Игнатюку действительно тяжело.
— У вас ведь жена?
— Мать старая, так что перебросить нельзя…
— Если старая, это, конечно, сложнее… — Яшенко вздохнул. — Но вы насчет бытовых условий не беспокойтесь, мы их здесь обставим…
Осип поглядел на карту, она висела высоко, и место, которое он разыскивал, было на самом верху — среди большого зеленого пятна; пришлось задрать голову. Он нахмурился — туда и письмо не скоро дойдет… Потом он занялся делами и больше не думал о предстоящем отъезде.
Длинные ресницы Раи задрожали.
— Я поеду с тобой.
— С ума сошла! Туда Игнатюка не пускают, а ты бы поглядела, как он в Святошине машину толкал… Да ты не представляешь себе, где это! Зимой там дышать трудно.
— Как-то дышат… А я не могу одна!
— Ященко обещал все обставить.
— Я не про то…
Он поглядел на нее и смутился; нежность, как кровь, прилила к его лицу. Он поцеловал ее маленькую руку. Нужно ее успокоить… И вдруг вспомнил: в восемь заседание! Он быстро проглотил котлету и убежал.
Почему он должен ехать куда-то на север, — думала Рая. — Если бы в Грузию… Она поехала бы с ним. Жалко, конечно, оставлять Киев, но раз он говорит, что нужно… Да, но ведь это не в Грузию!.. Как же можно ехать в такое место по своей воле? Он все-таки сумасшедший! Разве нельзя быть честным и не делать таких глупостей? Никто этого не требует, да никто этого и не ценит, напротив, ценят людей, которые умеют когда нужно отказаться. Почему они не посылают Игнатюка? Или Короткова? А на Осипа они смотрят, как на мальчишку, стоит сказать, и он побежит. Про меня он не думает. Ну, что я буду делать одна? Как Зина… Ведь я и так схожу с ума — поел, убежал, придет поздно ночью, а начну его спрашивать, скажет: «Я, Раечка, что-то плохо соображаю», и уснет, и так — каждый день, пять лет подряд! И самое страшное, что его не заставляют, ему самому это нравится. Он не хочет понять, каково мне, а думает, что любит… Не пушу! Скажу, что умираю. Осип, ты слышишь — уми-ра-ю!