Правдивость пользовалась таким огромным уважением, что, в отличие от большинства христиан, которые раз за разом нарушают простую заповедь Христа не клясться, лучшие из самураев видели в клятве нечто унизительное для их чести. Мне прекрасно известно, что они клялись именами разных божеств или на мечах, но клятва никогда не вырождалась в бессмысленную формальность или поминание имени божества всуе. Иногда, чтобы подчеркнуть свое слово, прибегали к практике скрепления кровью в буквальном смысле. За объяснением этого обычая я могу лишь отослать читателя к «Фаусту» Гете.
Один современный американский писатель приводит в своем сочинении следующее утверждение, мол, если спросить у обычного японца, что лучше, солгать или проявить неучтивость, он без раздумий ответит: «Солгать!» Доктор Пири[86]отчасти прав, но отчасти ошибается. Прав он в том, что средний японец, даже самурай, может ответить приписываемым ему образом, но ошибается в том, что придает слишком большой вес слову, которое переводит как «солгать». Это слово (по-японски «усо») обозначает все, что не является правдой (макото) или фактом (хонто). Лоуэлл[87]писал, что поэт Уильям Вордсворт не мог отличить правду от факта, и средний японец в этом смысле не лучше Вордсворта. Спросите у японца или даже у хоть сколько-нибудь воспитанного американца, нравитесь ли вы ему или не болит ли у него живот, и он без заминки солжет вам, ответив: «Вы мне очень нравитесь» или «Спасибо, я хорошо себя чувствую». Пожертвовать правдой исключительно ради вежливости считалось «пустой формой» (ке-рей) и «сладкоречивым обманом».
Должен признать, тут я рассуждаю о концепции правдивости в бусидо, но, может быть, стоило бы уделить несколько слов нашей честности в коммерции, на которую я читал столько нареканий и жалоб в иностранных книгах и журналах. Невысокая мораль деловых людей действительно была самым позорным пятном на репутации нашей страны, но прежде чем поносить ее или поспешно осуждать за нее весь народ, давайте изучим ее спокойно и трезво, и наградой нам станет утешение на будущее.
Из всех великих профессий ни одна не отстояла дальше от военной, нежели торговля. Купец находился на низшей ступени в иерархии сословий: воин, земледелец, ремесленник, купец. Самурай получал доход от земли и мог даже позволить себе, если имел к тому склонность, любительски ее возделывать, но чурался прилавка и счет. Мы признавали мудрость такого социального уклада. Монтескье[88] ясно показал, что недопущение дворянства к торговым предприятиям было достойной восхищения общественной политикой, поскольку она не позволяла богатству сосредотачиваться в руках тех, кто был наделен властью. Разделение власти и богатств делало распределение последних более равным. Профессор Дилл, автор книги «Римское общество в последний век Западной империи», донес до нас тезис, что одной из причин упадка Римской империи стало разрешение для благородных римлян занятием торговлей, что впоследствии привело к средоточению богатства и власти у меньшинства сенаторских семейств.
Коммерция в феодальной Японии не достигла того уровня развития, которого могла бы в условиях большей свободы. Презрение общества к этому занятию обусловило приход в него тех, кого не заботила собственная репутация. «Назовите человека вором, и он станет красть»[89], заклеймите позором ремесло, и те, кто им занимается, найдут возможность оправдать это клеймо, поскольку, говоря словами Хью Блэка, «сознание обывателя отвечает на предъявляемые к нему требования и легко опускается до низкого стандарта, которого от него ожидают».
Никакое предприятие, будь то коммерческое или какое-либо еще, не может существовать без нравственного кодекса. Подобного кодекса чести придерживались и японские купцы феодальной эпохи, поскольку без него не сформировались бы такие фундаментальные коммерческие институты, как гильдии, банки, биржа, страхование, тратты и тому подобное. Однако, взаимодействуя с людьми, не принадлежавшими к их профессии, торговцы слишком явно оправдывали репутацию своего сословия.
Когда страна открылась для иностранной торговли, к морским портам поспешили самые предприимчивые и нещепетильные, тогда как уважаемые торговые дома в течение некоторого времени отклоняли неоднократные просьбы властей открыть там филиалы. Неужели бусидо оказалось бессильным перед потоком нечестной коммерции? Давайте посмотрим.
Те, кто хорошо знаком с нашей историей, помнят, что всего через несколько лет после открытия японских портов для иностранной торговли, феодализм пал, и самураи лишились своих земельных наделов, получив в качестве компенсации облигации. Также им было даровано право вкладывать эти облигации в коммерческие сделки и предприятия. Возможно, теперь вы спросите: «Почему же они не смогли привнести свою хваленую честность в новые деловые отношения и тем самым положить конец прежним злоупотреблениям?» Те, кто имел глаза, чтобы видеть, не могли унять слез, те, кто имел сердце, чтобы чувствовать, не могли не сострадать участи многих благородных и честных самураев, которые окончательно и безвозвратно потерпели поражение на этом новом и незнакомом для них поприще торговли и предпринимательства в силу недостатка практичности в соперничестве с ловким конкурентом из простолюдинов. Если, как мы знаем, в такой прогрессивной стране, как Америка, восемьдесят процентов фирм разоряются, стоит ли удивляться, что из сотни занявшихся коммерцией самураев едва ли один смог добиться успеха на новом поприще? Пройдет еще немало времени, прежде чем мы признаем, сколь многие состояния были утрачены в попытках применить этику бусидо к методам бизнеса. Но любому внимательному наблюдателю вскоре стало очевидно, что пути богатства не есть пути чести. Так чем же они различаются?
Из трех побудительных стимулов честности, которые перечисляет английский историк и философ Уильям Лекки[90], а именно промышленный, политический и философский, первый в бусидо отсутствовал совершенно. Что касается второго, то он едва ли мог развиться в политическом сообществе при феодализме. Именно в философском, наивысшем, по мнению Лекки, аспекте честность достигла высокого положения в нашем списке добродетелей. При всем моем искреннем уважении к высокой коммерческой честности англосаксонских народов, когда я прошу объяснить, откуда в конечном итоге она происходит, в ответ слышу, мол, «честность – наилучшая политика», то есть честность окупается. Так значит, эта добродетель не несет награду в себе самой. Если честности придерживаются лишь потому, что она приносит больше дохода, чем лживость, то боюсь, что бусидо скорее предпочтет ложь!
Хотя бусидо отвергает правило «услуга за услугу», сметливый торговец охотно его принимает. Лекки очень точно отметил, что своим распространением честность в большой степени обязана коммерции и производству. Как писал Ницше, «честность – младшая из добродетелей», иными словами, она – порождение современного промышленного века. Без этой матери честность была словно осиротевший отпрыск благородных кровей, которого лишь самый развитый ум мог взять на воспитание и взрастить. Такие умы в основном встречались среди самураев, но из-за отсутствия более демократичной и утилитарной приемной матери нежное дитя не смогло расцвести. С развитием промышленности честность окажется легким, нет, выгодным достоинством. Подумать только, еще в ноябре 1880 года Бисмарк разослал циркуляр консулам Германской империи, извещая их о «прискорбном недостатке надежности поставок из Германии, как в отношении качества, так и количества»[91]. Сегодня мы уже сравнительно мало слышим о ненадежности и нечестности немцев в коммерции. За двадцать лет немецкие коммерсанты усвоили, что в конечном итоге честность окупается. Это открытие уже делают и наши торговцы. В остальном по части взвешенных суждений по данному вопросу я отсылаю к двум современным авторам[92]. В этой связи интересно отметить, что честность и честь выступали гарантиями даже в том случае, когда коммерсант брал деньги в долг. В долговые расписки часто включались следующие условия: «В случае невыполнения обязательств не возражаю против публичного осмеяния», «В случае невыплаты долга можете назвать меня дураком» и прочее в таком же роде.
Я часто думал, не имеет ли честность бусидо какой-то иной, более высокий мотив, чем храбрость. В отсутствие решительного запрета на лжесвидетельство ложь не осуждалась как грех, но порицалась как слабость, а будучи слабостью, считалась исключительно позорной. По существу дела, представление о честности слито с национальным характером, а происхождение этого слова в латинском и германских языках этимологически отождествлено с честью.
VIIIЧесть
Представление о честности столь так слито с японским национальным характером, а слово, обозначающее ее в латинском и германских языках, этимологически отождествлено с «честью», что следует ненадолго остановиться для рассмотрения этого качества в кодексе нашего рыцарства.
Чувство чести, подразумевающее четкое осознание достоинства и ценности личности, неизменно характеризовало самурая, рожденного и воспитанного в почитании обязанностей и привилегий своего призвания. Хотя японское слово, которым в наши дни обычно переводится слово «честь», использовалось не так широко, саму идею передавали такие понятия, как на (имя), мэммоку (лицо), гуай-бун (мнения извне), которые соответственно приводят на ум библейское употребление слова «имя», эволюцию термина «персона» в значении «личность», от латинского слова persona, значившего «личина, маска»[93], а также термин «слава».