Доброе имя – репутация, «бессмертная часть самого себя, а то, что осталось, – звериное»[94], – считалось чем-то самоценным, любое покушение на его целостность ощущалось как стыд, а стыд (рен-ти-син) – одним из основных чувств, которые воспитывались в юношах. «Над тобой будут смеяться», «Тебя это опозорит», «Разве тебе не стыдно?» – это был самый последний, самый действенный призыв к провинившемуся юнцу исправиться. Подобное воззвание к чести задевало самое чувствительное место в душе ребенка, словно он был вскормлен честью еще в утробе матери, ибо воистину честь начинает воспитываться еще до рождения, поскольку она тесно связана с сильным самосознанием внутри семьи. «После распада семей, – писал Оноре де Бальзак, – общество утратило основополагающую силу, которую Монтескье называл честью». Безусловно, чувство стыда представляется мне одним из первых признаков нравственного самосознания человечества. Самым первым и болезненным наказанием, которое понесло человечество за то, что отведало запретный плод, были, по-моему, не муки деторождения, не терния, а пробуждение чувства стыда. Только представьте себе эту драматическую сцену, где первая мать, тяжко вздыхая, дрожащими пальцами грубой иглой сшивает фиговые листки, которые собрал для нее смущенный муж. Таков первый плод непослушания. Все ухищрения ремесла портного не помогут сшить такой передник, который бы полностью прикрыл наш стыд. Прав был тот самурай[95], который еще в ранней юности отказался очернить себя малейшим унижением: «Потому что, – сказал он, – бесчестье подобно трещине на дереве, которая со временем, вместо того чтобы изгладиться, только увеличивается».
Много веков назад Мэн-цзы учил тому, что позднее, почти слово в слово, повторил английский писатель Томас Карлейль: «Стыд – почва всех добродетелей, хороших манер и нравственности».
Страх позора был так велик, что в нашей литературе не найдется столь красноречивых слов, какие Шекспир вложил в уста Томаса Маубри, герцога Норфолка[96].
Страх позора дамокловым мечом висел над головой каждого самурая, и зачастую попытки избежать его принимали уродливый характер. Во имя чести совершались поступки, которым нет оправдания в кодексе бусидо. При малейшем, нет, даже воображаемом оскорблении запальчивый фанфарон вспыхивал и хватался за меч. Часто возникали ненужные вражда и ссоры, и много невинных жизней было погублено. Одна история рассказывает о добропорядочном горожанине, который обратил внимание буси на то, что у того по спине скачет блоха, и тут же был разрублен надвое по простой, хотя и сомнительной причине, что он нанес непростительное оскорбление, уподобив благородного воина животному, ведь блохи – паразиты, живущие на животных. Подобные истории слишком нелепы, чтобы им верить. Однако само существование их подразумевает три вещи: во-первых, что они были придуманы, чтобы запугать простой народ; во-вторых, что самураи действительно злоупотребляли понятием чести; и, в-третьих, что у самураев в высшей степени было развито ощущение стыда. Очевидно, что несправедливо было бы на основании одного, являющегося исключением из правила случая осуждать сам принцип, как несправедливо судить об истинности учения Христа, исходя из существования религиозного фанатизма, инквизиции и ханжества. Но в религиозной мании есть нечто трогательно благородное, в отличие от белой горячки алкоголика. В чрезмерной чувствительности самурая в вопросах чести легко увидеть питательную почву для истинной добродетели.
Болезненные крайности, в которые впадали самураи чересчур чувствительные к насмешкам уравновешивались учением о великодушии и терпении. Обиды из-за пустяков высмеивались как «вспыльчивость». Одна популярная пословица гласит: «Терпеть то, что, по-твоему, нельзя стерпеть, и значит на самом деле терпеть». Великий Иэясу[97]оставил для потомков несколько изречений, среди которых есть следующее: «Жизнь человека – долгая дорога с тяжелой ношей на плечах. Не спеши… Никого не упрекай, но всегда помни о своих недостатках… Выдержка – основа долголетия». Он собственной жизнью подтвердил то, что проповедовал.
Один остроумный сочинитель вложил в уста трех легендарных персонажей японской истории краткие, но характерные слова. Нобунаге[98] он приписал фразу: «Если соловей не запоет вовремя, я убью его»; Хидэеси[99]: «Я заставлю его петь для меня»; Иэясу: «Я подожду, пока он не раскроет клюв».
Так и Мэн-цзы весьма превозносил выдержку и долготерпение. В одном сочинении он написал: «Хотя ты обличаешь себя, оскорбляя меня, какое мне до того дело? Ты не можешь осквернить мою душу своей яростью». Также он учит, что гневаться на мелкие обиды недостойно человека высокого положения, но серьезный повод достоин праведного гнева.
Каких высот кротости, миролюбия и незлобивости порой достигали некоторые последователи бусидо, свидетельствуют их изречения. Взять, например, это: «Когда другие говорят о тебе дурное, не отвечай злом на зло, но лучше подумай о том, что ты был недостаточно верен, исполняя свой долг». А вот что сказал Кумадзава[100]: «Когда другие поносят тебя, не вини их, когда другие гневаются на тебя, не отвечай гневом. Радость приходит только тогда, когда уходят страсть и желание». Также я мог бы процитировать Сайго[101], на чело которого «бессовестный позор взойти стыдится»[102]: «Путь – это путь Небес и Земли, удел человека следовать им, а потому сделай целью своей жизни почитание Небес. Небеса любят меня и других равной любовью; потому той любовью, какой любишь себя самого, люби и других. Не человека делай твоим спутником, но Небеса, а беря Небеса в спутники, не щади сил. Никогда не осуждай других, но заботься о том, чтобы не упасть ниже собственного достоинства». Некоторые цитаты напоминают христианские наставления и показывают нам, насколько в вопросах нравственности религия природы может приблизиться к религии Откровения. Более того, эти поучения не были лишь пустыми словами, а воплощались в делах и поступках.
Нужно признать, что очень немногие достигали наивысшей степени великодушия, терпения и прощения. Жаль, что японские писатели в своих сочинениях не растолковали, что же такое честь. Лишь немногие просвещенные умы осознали, что честь не возникает при определенных жизненных условиях. Но Она присуща каждому, кто поступает как должно, ведь юноша легко забудет в пылу боя то, чему он научился у Мэн-цзы в часы покоя. Этот китайский мудрец сказал: «Любовь к чести живет в душе каждого, но мало кто помышляет о том, что все поистине достойное почести таится в нем самом, а не вовне. Почести, пожалованные людьми, не истинная честь. Тех, кого облагородило Великое Дао, снова могут низко пасть».
Очень часто на оскорбление, как мы увидим ниже, реагировали мгновенно и яростно, а честь, под маской которой слишком часто скрывались лишь тщеславие и жажда признания, превозносилась как величайшее благо земной жизни. Не богатство или мудрость, а слава становилась целью, к которой должны были стремиться юноши. Многие молодые воины, переступая порог отцовского дома, давали себе клятву не возвращаться, не составив себе имя, и многие честолюбивые матери отказывались видеться с сыновьями, пока они не вернутся, по выражению того времени, «облаченными в парчу». Чтобы избегнуть позора или добиться славы, юноши-самураи шли на любые лишения и самые суровые испытания телесного или душевного рода. Они знали, что честь, добытая смолоду, с возрастом лишь возрастает. Во время достопамятной осады Осаки юный сын Иэясу горячо молил разрешить ему идти в авангарде войска, но был поставлен в задние ряды. Когда замок пал, юноша был так огорчен и так горько разрыдался, что старый советник попробовал утешить его, прибегая ко всем возможным доводам. «Утешься, господин, – сказал он, – мыслью, что перед тобой лежит большое будущее. В предстоящие годы у тебя будет еще не одна возможность отличиться». Мальчик гневно посмотрел на старика и ответил: «Как ты глуп! Разве мой четырнадцатый год повторится снова?»
Сама жизнь ценилась невысоко, если, потеряв ее, можно было достигнуть почестей и славы, поэтому, если появлялось дело, которое считалось более ценным, чем жизнь, эту жизнь отдавали с крайними хладнокровием и безмятежностью.
Одной из причин, ради которой стоило пожертвовать жизнью, считалась верность долгу.
IXВерность
Верность – замковый камень, замыкающий систему феодальных добродетелей в симметричный свод.
Многие добродетели феодальной морали присущи и другим этическим системам, и другим классам общества, но эта добродетель – долг вассала и верность сюзерену – особенная. Я сознаю, что личная верность как нравственный принцип существует среди самых разных людей самых разных сословий, так, например, шайка карманников предана своему главарю Фейгину[103], но лишь в рыцарском кодексе чести верность приобретает высшую ценность.
Гегеля критиковал вассальную верность, дескать, та была обязательством по отношению не к обществу в целом, а к индивиду, а это узы, основанные на абсолютно несправедливых принципах[104]. Бисмарк же открыто гордился тем, что личная верность является достоинством немецкой нации. И имел для этого все основания, но не потому, что его родина или другая страна или народ обладает монополией на верность, предмет его гордости, а потому, что этот любимейший плод рыцарственности дольше всего сохранялся в той стране, где дольше всего продержался феодализм.