Шипы не стражи ли царицы — Розы?
Страданья — ради истинной любви —
Блаженством, о, влюбленный, назови!
Вьюк легок опьяненному верблюду,
Стремись, иди к единственному чуду:
Не сбросит раб с себя любви аркан,
Когда огнем любви он обуян.
Живут в тиши печального забвенья
Влюбленные — цари уединенья.
Они одни сумеют повести
Блуждающих по верному пути.
Проходят люди, их не узнавая.
Они, как в мире тьмы — вода живая.
Они подобны рухнувшим стенам
Снаружи. А внутри — прекрасный храм.
Они, как мотыльки, сжигают крылья,
И шелкопряда чужды им усилья.
У них всегда в объятьях — красота,
Но высохли от жажды их уста.
Не говорю: источник вод закрыт им,
Но жажду даже Нил не утолит им.
Да, ты своим кумиром увлечен, —
Но он, как ты, из глины сотворен.
Ты свой покой утратил и терпенье,
Ты от ланит и родинки в смятенье.
Прекрасный облик, что тебя сразил,
Весь этот мир от глаз твоих закрыл.
Когда кумир твой злато презирает,
И для тебя оно свой смысл теряет.
Весь мир готов ты для любви забыть, —
Одну ее ничем не заменить.
Она всегда в глазах перед тобою,
Она владеет всей твоей душою.
Готов презреть достоинство свое,
Ты часа жить не можешь без нее.
Ты душу ей отдашь. Ты без боязни
Из-за нее себя подвергнешь казни.
Но коль такую здесь имеет власть
Любовь, которой суть — дыханье, страсть,
Не удивляйся истинным влюбленным,
В пучину вечной страсти погруженным!
Они любви к Извечному полны,
От суеты мирской отрешены.
Устремлены лишь к истине единой —
Пьют, на пиру расплескивая вина...
Не исцелит их никакой бальзам,
Неведом их недуг земным врачам.
«Не я ли бог ваш?» — голос им взывает,
«О да! О да!» — весь круг их отвечает.
Они в пещерах уединены,
Но благостыни пламенем полны.
Сквозь толщу стен их проникают взоры.
Они дыханьем низвергают горы.
Они крылаты, словно ветр степной;
Как скалы, немы, но полны хвалой.
Глаза их, светлым током слез омыты,
Всегда для сокровенного открыты.
Они, коней своих загнав почти,
Горюют, что отстали на пути.
Живые жаждой счастья бесконечной,
Они плывут по звездам воли вечной.
Сердца спалил кумир небесный им,
Покой и отдых неизвестны им.
Кто созерцал слепящий взгляд кумира,
Тот навсегда отверг соблазны мира.
Оков не знает на пути земном
Упившийся божественным вином.
Сын нищего, что век в нужде влачился,
Увидев шах-заде[106], в него влюбился.
В каких мучениях, — поймешь ли ты? —
Бедняк лелеял тщетные мечты...
На всех путях царевича стоял он,
У стремени коня его бежал он.
Он проливал потоки жгучих слез,
Не внемля ни насмешек, ни угроз.
Придворные его с дороги гнали:
«Эй, ты, бродяга, отойди подале!»
Он уходил. Но вновь, презрев позор,
Близ шах-заде свой разбивал шатер.
Его избили слуги. «Убирайся! —
Сказали. — На глаза не попадайся!»
Ушел факир[107]. Но вновь вернулся он,
Покоя и терпения лишен.
Хоть в двери изгонялся он, как муха,
В окошко возвращался он, как муха.
Ему сказали: «Эй, ты, дуралей!
Ты сколько терпишь палок и камней?»
Ответил он: «Погибель друга ради
Приму! И не взмолюсь я о пощаде!
Пусть ненавистью полон он ко мне, —
В него влюблен я! Брежу им во сне!
Пусть на любовь мою он не ответит,
Я жив, пока он мне, как солнце, светит.
Всех этих мук снести я не могу.
И прочь — увы! — уйти я не могу.
«Прочь от шатра его!» не говорите,
Хоть голову у входа пригвоздите.
Не лучше ль мотыльку в огне сгореть,
Чем в пустоте и мраке умереть!»
«Мяч! Ты получишь рану от човгана[108]!»
Факир ответил им: «А что мне рана?»
«Тебе отрубят голову мечом!»
А он им: «Голова мне нипочем!
Кто о пути своем грядущем знает —
Венец его иль плаха ожидает?
Увы! Терпения лишился я,
И от покоя отрешился я!
Пусть, как Иаков, я ослепну, все же
К Юсуфу приведешь меня ты, боже![109]
Не будет прахом мира ослеплен
Тот, кто любовью вечной опьянен».
Раз к стремени царевича припал он.
Разгневался царевич. «Прочь!» — сказал он.
Факир с улыбкой молвил: «Никого
Не гонит шах от солнца своего!
Из-за тебя свою забыл я душу.
Коль от тебя уйду, обет нарушу!
Тобой одним живу я и дышу,
Будь благосклонен, если я грешу!..
Твоих стремян коснулся я рукою
Затем, что я не дорожу собою!
Любви к тебе я предан целиком
И ставлю крест на имени своем.
Я насмерть поражен стрелою взгляда!
И обнажать свой меч тебе не надо!
Ты сам зажег меня. Так не беги.
И все леса души моей сожги!»
Раз на пиру под звуки струн и ная
Кружилась в пляске пери молодая.
Не помню: жар сердец иль огонек
Светильни полу платья ей поджег.
Она, увидев это, рассердилась.
«Не гневайся! — сказал я. — Сделай милость!
Ведь у тебя сгорела лишь пола,
А весь мой урожай сгорел дотла».
Влюбленные друг в друга — дух единый.
Коль суть цела — не жаль мне половины.
Внимал я пеням старца одного,
Что отошел в пещеры сын его.
Исчах отец в разлуке, одинокий.
Но сын его ответил на упреки:
«С тех пор, как я услышал глас творца,
Нет для меня ни друга, ни отца.
С тех пор, как наступило просветленье,
Все в мире для меня — лишь сновиденье!»
Тот не пропал, кто от людей ушел,
Кто духа свет утраченный обрел.
Есть люди, чистой преданы любви, —
Зверями ль, ангелами их зови, —
Они, как ангелы, в хвале и вере,
Не прячутся в пещерах, словно звери.
Они воздержанны, хоть и сильны,
Они премудры, хоть опьянены.
Когда они в священный пляс вступают,
То в исступленье рубище сжигают.
Они забыли о себе. Но все ж,
Непосвященный, ты к ним не войдешь.
Их разум — в исступлении, а слух
К увещеваниям разумным глух.
Но утка дикая не тонет в море.
Для саламандры ведь пожар — не горе.
Вот так и многотерпцы, — ты скажи, —
В пустыне живы божии мужи!
Они от взоров всех людей сокрыты,
Они не знатны и не имениты.
Не добиваются людской любви,
Довольно вечной им одной любви[110].
Они — плодовый сад щедрот безмерных,
А не злодеи в облаченье верных.
Они скрываются от глаз людских,
Как жемчуга в жемчужницах своих.
Не хвастаются, не шумят, как море,
Блестя жемчужной пеной на просторе.
Они — не вы! Вы — внешне хороши,
Но в обликах красивых нет души.
И не прельстите вы царя вселенной
Ни красотой, ни роскошью надменной.
Когда бы стала перлами роса,
То перлов не ценилась бы краса.
Как по канату, доблестный и верный
Пройдет и без шеста над бездной скверны.