Ты — мяч, гонимый по полю клюкой.
Раз юноша и дева, что дружили
От детских лет, в супружество вступили.
Жена была счастлива. А супруг —
Смотри! — ее возненавидел вдруг.
Он прелестью подруги не пленялся,
Прочь от нее лицом он отвращался.
Она, как роза, красотой цвела;
А для него, как смерть, она была.
Ему сказали: «Эй, ты, непонятный.
Не любишь, так ушли ее обратно».
А тот: «Овец хоть тысячу голов
Отдам, чтоб разрешиться от оков!»
А им жена: «Приму любые муки,
Но знайте — с ним не вынесу разлуки.
На все отары мира не польщусь
И разлучиться с ним не соглашусь».
Порою друг, что друга отвергает,
Отвергнутому лишь милей бывает.
К Меджнуну[112] обратились, вопрошая:
«Чего ты ищешь: ада или рая?»
А он: «Я за возлюбленной иду.
Мне и в раю с ней благо, и в аду».
Спросили раз Меджнуна: «Что с тобой?
Что ты семьи чуждаешься людской?
И что с Лейли[113], с твоей любовью сталось?
Ужель в тебе и чувства не осталось?»
Меджнун ответил, слез поток лия:
«Молю, отстаньте от меня, друзья,
Моя душа изнемогла от боли,
Не сыпьте же хоть вы на рану соли.
Да, друг от друга мы удалены,
Необходимости подчинены».
А те: «О светоч верности и чести, Вели —
Лейли передадим мы вести!»
А он им: «Обо мне — ни слова ей,
Чтобы не стало ей еще больней».
Махмуд, султан Газны, подслушал раз
Насмешку: «Очень некрасив Аяз[114].
А страстью соловей не воспылает
К той розе, что красой не обладает».
Насмешке той Махмуд угрюмый внял;
Но так, размыслив, он себе сказал:
«В Аязе нрав мне дорог благородный!
Что мне до внешности его негодной?»
Однажды был в пути султан Махмуд.
И вот в ущелье сорвался верблюд.
И в пропасти застрял между камнями,
На нем сундук разбился с жемчугами.
Царь подобрать тот жемчуг приказал,
А сам поспешно-дальше поскакал.
Все от султана всадники отстали,
Полезли жемчуг подбирать в провале.
Дорогой обернулся властелин
И видит — скачет с ним Аяз один.
Султан ему: «Ты что же не остался
И жемчуга собрать не попытался?»
Аяз в ответ: «Я у тебя служу
И долгом выше перлов дорожу».
Не забывай высокого служенья
Для благ земных и для обогащенья!
От Истины лишь Истины хотят
Те, перед кем открылся тарикат.
Не другом занят ты, а сам собой,
Коль в дружбе ищешь прибыли одной.
Пока ты дышишь алчностью презренной,
Ты не услышишь правды сокровенной.
Желанья — прах клубимый. А высок
И светел только Истины чертог.
Где буря тучи праха подымает,
Там зоркий глаз пути не различает.
Отдав дирхем последний морякам,
Я сел. А спутник мой остался там.
Магрибский кормчий бога не боялся,
Бесплатно старца везть не соглашался.
Простясь со спутником, я зарыдал,
А старец засмеялся и сказал:
«Не плачь! Меня домчит куда угодно
Творец земли, небес и бездны водной!
Тут коврик свой раскинув на волнах,
Поплыл он. Охватил мне душу страх.
Матросы-негры паруса подъяли,
С попутным ветром в ночь корабль погнали.
И что ж, — гляжу я утром: за бортом
Дервиш плывет на коврике своем.
«Смотри, сказал, как море перешли мы,
Ты — на досках, я — господом хранимый!»
Так праведник в пучине не пропал,
И это я воочью увидал!..
Ребенка, что огонь свечи хватает,
Отец любовно предостерегает.
Того, кто к солнцу истины летит,
Всевидящий от гибели хранит.
От мук огня он уберег Халила,
Мусу живым пронес по волнам Нила[117].
Пучина тонущему не страшна,
Когда рука хранителя сильна.
Но как вам несть по волнам груз тяжелый,
Коль и на суше мокры ваши полы?
Пути ума извилисты. Но нет
Для верного святынь иных, чем Свет.
Не вам дано прямое пониманье,
Придирчивы в вопросах мужи знанья.
«Что есть земля? Что — небо в звездной мгле?
Кто суть сыны Адама на земле?»
О мудрый, ты глубоко вопрошаешь,
Тебе отвечу я, коль ты желаешь:
Моря, пустыни, горы, небосвод,
И человеческий несметный род,
И ангелы, и дивы-исполины —
Все живо только тем, что жив Единый.
Ты скажешь: как морской простор широк!
Ты скажешь: как небесный свод высок!
Увы, несведущий не постигает
Безбрежности, где сущность пребывает.
Семь океанов — капля пред творцом,
И солнце — искра пред его лицом.
Века подобны грезе быстротечной
Пред тем, что зодчий создает предвечный.
Раз мимо стана царского в пути
Дехкану с сыном довелось пройти.
Увидел мальчик витязей с мечами,
Украшенных златыми поясами.
Азады[118] с луками стояли там;
С колчаном — сзади каждого — гулям.
Они атласом и парчой блистали,
В кулахах, в шлемах золоченой стали.
Увидев этот блеск, вздохнул юнец:
«Как беден перед ними мой отец!..»
Отец же, в страхе увлекая сына,
Прочь убежал от ставки властелина.
«Ведь ты глава селенья! — сын сказал. —
Что ж испугался ты и убежал?
Ты сам — носитель княжьего кулаха,
Что ж испугался ты становья шаха?»
Сказал отец: «Да, повелитель я,
Но лишь в моей деревне — власть моя.
Но, страхом полн, склоняется великий,
Неустрашимый муж у врат владыки.
Не чти себя великим, о глупец,
Коль староста деревни твой отец!»
У древних не найдешь ты поученья,
Чтоб не привел я притчу в подтвержденье.
Вы червячка видали на полях,
Что, словно свечка, теплится в ночах?
Его спросили: «Вот ты ночью светишь,
А что же днем нигде тебя не встретишь?»
И в темноте светящийся червяк,
По мудрости своей, ответил так:
«Я здесь и днем! Мне ваш вопрос обиден.
Я только из-за солнца днем не виден!»
Однажды Са'да ибн-Занги хвалили
(Благословение его могиле!).
Дервиш рассказывал, как принял встарь,
Как одарил его покойный царь.
Раз на монете царского даренья
«Аллах — нам все!» — он прочитал в волненье.
И, царский с плеч своих сорвав халат,
Бежал он в степь, раскаяньем объят.
Его спросил пустынник: «Что случилось?
Зачем ты убежал, скажи на милость?
Как ты сперва царем был обольщен!..
Так что же вдруг тобой покинут он?»
Дервиш сказал: «Влеком надеждой лживой,
Я в ожиданье трепетал, как ива.
И я прочел слова: «Нам все — аллах!» —
И царь ничтожен стал в моих глазах».
Однажды в Шаме закипела смута.
Дервиша взяли стражи почему-то.