Коль от дороги зла отыдет он,
Блаженством вечным будет наделен.
Пять дней дано для радостей телесных,
Но радость вечная — в садах небесных».
Один из тех, кто мудрецу внимал,
Царевичу всю речь пересказал.
И речью той, как громом потрясенный,
Заплакал нечестивец беззаконный.
Раскаянья огонь его спалил,
Великий стыд гордыню сокрушил.
Надменный, буйный от начала века,
Послал он к старцу с просьбой человека:
«Прошу тебя со мной в мой дом войти,
Учи ходить по правому пути!»
И во дворец, с царевичем и свитой,
Вошел учитель правды знаменитый.
Светильники увидел и вино,
Пирующих; и все пьяным пьяно.
Тот голову бесчувственно склоняет,
Другой, держа бутыль, газель читает.
Певец стенает на одном конце,
Саки[132] взывает на другом конце.
Все одурели от вина и банга,
Чангист склонился сонный к струнам чанга.
Те полупьяны, те совсем без чувств.
Смеялись лишь нарцисс[133] и сахар уст.
Лишь бубен и струна согласно пели
Под звонкое стенание свирели.
«Всех — гнать! — сказал царевич, — полно пить!»
Все инструменты приказал разбить.
И струны рудов[134] рвались и визжали.
Певцы, плясуньи с криком убежали.
Забили камнем погреба с вином,
Распарывали бурдюки мечом.
Из тыкв, бутылей, где вино хранилось,
Как из убитых уток, кровь струилась.
Большой кувшин, беременный вином,
До времени родил в разгроме том.
Ручьи вина по мрамору струились,
У драгоценных чаш глаза слезились.
Пришлось все плиты выломать, разбить,
И заново дворцовый двор мостить.
Так в мрамор красное вино впиталось,
Что краска та ничем не отмывалась.
Не диво, что забит был водосток, —
Ведь много выпил он в столь краткий срок.
И позже — каждый, кто бряцал струнами,
Как бубен, угощен был тумаками.
Всяк, бравший чанг, бежал — и зол и хмур,
С натертыми ушами, как тамбур[135].
Тот царский сын от пьянства и нечестья
Отрекся — стал примером благочестья.
Он прежде укоряем был отцом:
«Опомнись! Шествуй праведным путем».
Напрасны все отца угрозы были,
Ни цепи, ни тюрьма не пособили.
Но мудрый старец свет ему открыл.
О, если б он возмездием грозил,
В царевиче он злобу возбудил бы —
И нечестивец мудрого казнил бы.
От льва степного щит не защитит,
И тигра меч стальной не устрашит.
Будь ласков к зверю, и ручным он станет.
Будь с другом зол, врагом твоим он станет.
Ведь чем упорней молотом стучат,
Тем тверже станет кованый булат.
Не будь суровым, грубым в поученье,
Ожесточенным обещай прощенье.
Высоких, низких духом — всех познай,
И всем им уважение воздай.
Подымется от слов твоих презренный,
Опустит голову гордец надменный.
Мяч этот старец лаской взять сумел[136].
Но скорбь и горечь — злобного удел.
Учись делам добра и добрым думам.
«Горите в горе!» — злым скажи, угрюмым.
Мед продавал веселый продавец,
Был смех его усладою сердец.
Как сахарный тростник перед народом,
Людей, как мух, он влек душистым медом
Своих речей. Когда бы яд, не мед
Он продавал, все б раскупил народ.
Ленивец некий, зноем усыпленный,
Завидуя торговле оживленной,
От зависти и от рожденья зол,
Мед приобрел и продавать пошел.
«Вот мед! Вот мед!» — кричал, что было духу.
Но мед его не приманил и муху.
Под вечер, с грузом меда своего
Он сел, не заработав ничего,
Угрюмый, словно узник в заточенье,
Как грешник без надежды на прощенье.
Жена сказала: «Так твой кисел вид,
Что мед твой поневоле всем горчит.
До ада доведет натура злая,
А доброму открыты двери рая.
И лучше мутный ток ручьев степных,
Чем ледяной шербет из рук твоих,
И чистый хлеб на скатерти у злого
Скверней всего запретного съестного.
Ты был озлоблен, продавая мед, —
Так знай: у злого прахом все пойдет!»
Ты счастлив, пусть ты не имеешь злата
Коль речь, как слово Саади, богата.
Слыхал я про пьянчугу, сквернеца,
Что спьяну взял за ворот мудреца.
Обиду претерпел, но духом светел —
Мудрец ничем сквернаву не ответил.
И некто молвил: «Меч свой обнаружь!
Бесчестье кровью смой! Иль ты не муж?»
И молвил старец мудрый благонравный:
«Себя ты речью не позорь бесславной!
Пусть пьяный неуч ворот мне порвет,
Безумного разумный не убьет».
Разумный муж, добро в себе несущий,
Ко всякой тваре милостив живущей.
Раз, в переулке, средь ночного мрака
Напала на ученого собака,
Промыв укусы, он не спал всю ночь.
С ним врач не спал и маленькая дочь.
Сказала дочь: «Что ж не вступил ты в драку?
Зачем ты сам не искусал собаку?»
Искусанный, стенанья затая,
Смеясь ответил: «Доченька моя!
Пусть пса зубастей и сильней я был бы,
Но я своих зубов не осквернил бы.
И осужденный острию меча,
Не укушу я ногу палача.
Пусть нелюди своей займутся дракой,
С собакой, человек, не будь собакой».
Жил некий знатный муж, ему хвала.
Был ближний раб при нем — источник зла.
Всегда угрюмый, ликом безобразный,
Немытый, и всклокоченный, и грязный,
Озлобленный. И злобы не тая,
Он каждым словом жалил, как змея.
Был заглушаем чеснока излишек
Зловонным запахом его подмышек.
За пищу, не гонимый никогда,
С вельможею садился он всегда.
Хозяин говорит: «Хочу воды я»,
Раб отвечает: «Подадут другие».
Не исправим ни палкой ни кнутом,
Великий неустрой принес он в дом.
То на пол он колючек накидает,
А то цыплят в колодец побросает.
Хозяин скажет: «Сделай!» Он пойдет
И сделает, но все наоборот.
Ходжу[137] спросили: «Притча ль в том какая,
Что терпишь ты такого негодяя?
Поверь, не стоит это существо,
Чтоб ты сносил все мерзости его.
Мы приведем тебе раба другого,
А этого сведем на круг торговый.
И если продадим его за грош,
И то добро! Ты пользу обретешь!»
Все выслушал вельможа добронравный
И засмеялся: «О, советчик славный!
Плох мой слуга и зол, — я признаюсь,
Но рядом с ним я лучше становлюсь.
Пусть мне при нем и скверно и постыдно,
Зато мне зло вселенной не обидно.
Сперва долготерпенье нас гнетет,
Но в дух войдя, становится, как мед.
Тот, кто идет Маруфовой стезею,
Не гонится за славою земною.
Раз некий странник, падавший без сил,
Приюта у Маруфа[138] попросил.
Он так был изнурен, что еле-еле
Держалась жизнь в его иссохшем теле.
Ухожен и уложен — он не спал,
Всю ночь на ложе охал и стонал.
Его стенанья душу раздирали,
Все люди в доме из-за них не спали.
«Смерть мне!» — вопил он, но не умирал
И никому покоя не давал.
То охал он, то начинал ругаться.