Из дома люди стали разбегаться.
И вот один Маруф остался с ним,
И сам ходил за стариком больным.
Не спал ночами, гостю услужая,
Давая пить, подушку поправляя.
Однажды сон Маруфа одолел,
Муж благородный тоже ослабел.
Но лишь закрыл усталые зеницы,
Старик сердитый громко стал браниться:
«Да будет проклят нечистивый род,
Что лицемерье совестью зовет!
Они о благочестии толкуют,
А сами лгут и верою торгуют.
Вот он — уснул, здоров, доволен, сыт,
Забыл, что рядом, мученик не спит!»
Так оскорблял он шейха и бесславил,
Что без вниманья, мол, его оставил.
И встал Маруф, стряхнул оковы сна.
Брань эту слышала его жена.
«О, господин, как он тебя поносит!
Он — гость, но он ведь требует — не просит.
Он всех измучил нас! Пускай уйдет!
Пускай, где сам захочет — там умрет!
Добро творить — всегда благое дело,
Но делать злым добро — дурное дело.
Негодному подушку не клади
Под голову; от злости отойди.
Ты добр и мудр, но выслушай без гнева:
На солонцах не вырастишь посева.
Твори добро, — таков завет отцов,
Но милостей не трать на подлецов.
Ведь люди злобные ни с кем не ладят.
Как кошку, пса пастушьего не гладят.
Но хуже пса, что служит нам весь век,
Неблагодарный злобный человек.
От скряги ты «спасибо» не услышишь,
Иль благодарность на воде напишешь.
Средь многочисленных твоих гостей
Я никого не видела подлей!»
Шейх засмеялся: «Милая супруга!
Наш бедный гость кричал от мук недуга.
Не он бранился — а болезнь его.
Не надо обижаться на него!
Я виноват, что дремою забылся...
Ведь он, несчастный, сна совсем лишился.
Пока ты молод, крепок и здоров,
Гнет облегчай тем, чей удел суров.
Ты молода, прекрасна и красива,
Но имя пусть в добре пребудет живо.
Кто древо благородства не взрастит,
Тот славы доброй сам себя лишит».
Некрополь в Кархе[139] древними оставлен,
Но лишь Маруфа мавзолей прославлен.
Венец высокомерья растоптал
Маруф и вечной славой заблистал.
Не знает тот, кто званием кичится,
Что в скромности величие таится.
Раз дерзкий нищий денег попросил
У мужа, что в тот день без денег был.
В кисете ни дирхема не сыскал он,
Все роздал раньше, будто разбросал он.
Тот наглый нищий наконец отстал
И мужа честного позорить стал:
«Таких смиренных надо сторониться!
Ведь это хищники во власянице.
Пусть шаг их не слышней кошачьих лап,
А дичь подстерегут и — цап-царап!
Не на торгу их лавка, а в мечети,
Там простаков они и ловят в сети.
Разбойники ограбят караван,
А эти снимут с нищего кафтан.
И пусть на их одежде — сплошь заплаты,
Но эти лицемеры все богаты.
Ячмень взамен пшеницы продают,
А нищему ни корки не дают.
Вот он с клюкой плетется — с виду хилый,
А на раденье где берутся силы?
Ух, как проворно кружатся они
В своей суфийской пляске, — сам взгляни!
Не верь, что этот старец изнуренный
Постится. Он прожорливей дракона.
На нем одежда грубая бедна,
Зато вся в жемчугах его жена.
Священной сунны[140] он не почитает,
А лишь о сне и хлебе помышляет.
Как сядет есть, утробу так набьет,
Что после еле дух переведет!»
Вот так презренный попрошайка дерзкий
Порочил шейха клеветою мерзкой.
Кто низок сам, ни благородства тот,
Ни доблестей духовных не поймет.
И тот, кто по уши погряз в бесчестье,
Хотел бы утопить и нас в бесчестье.
Мюрид, что речи эти услыхал,
Все шейху второпях пересказал.
Пусть нас презренный клеветник поносит,
Но дурно, если друг хулу разносит.
Вот в спину враг тебе стрелу пустил,
Но не попал, вреда не причинил.
А друг стрелу порою подымает
И жало прямо в грудь, тебе вонзает.
И засмеялся шейх, и говорит:
«Пусть он меня порочит и хулит!
Но он не обличил и сотой части
Моих изъянов грубых — мне на счастье.
Ведь все, что в злобе им говорено,
И самому известно мне давно.
Когда бы знал невежда сей глубокий
Семидесяти лет моих пороки!
Один я знаю о своих грехах,
Свидетель им — всевидящий аллах!
О, если б этот клеветник презренный
Был прав — душой я стал бы совершенный!
Да обвиняй меня он в день Суда,
Я в божий рай вошел бы без труда!
Когда на мне столь малый грех он числит,
Клянусь, что обо мне добро он мыслит!»
Тот, перед кем открылся правды свет,
Был осыпаем в мире градом бед.
Молчи, пусть кожу мир с тебя сдирает,
А дух под бременем изнемогает.
Пусть прах святого на кувшин пойдет —
Его хула о камень разобьет.
Салих — царь Шама — рано поутру
В мечеть пошел по длинному двору.
Закрыв лицо, — таков обычай старый, —
Прошел по уличкам, вокруг базара.
Он, мудрый, был щитом для нищеты, —
Вот — две царя достойные черты.
Он, подойдя к мечети, двух дрожащих
Бродяг застал на ступенях блестящих.
Продрогшие, тряслись они, стуча
Зубами и проклятья бормоча.
Один сказал другому: «Если станет
Все, как мы ждем, и судный день настанет —
Султаны эти, шахи и князья,
Упившиеся чашей бытия,
Они войдут в эдем с убогой братьей,
А я? Смогу ли голову поднять я?
Здесь наше бытие омрачено...
Пусть там нам царство вечное дано,
Я радостей эдема не познаю,
Коль там злодеев этих повстречаю.
От райских врат к гееннскому огню
Пинками я Салиха отгоню!»
Слова дервиша царь Салих услышал
И, молча, из ворот мечети вышел.
И вот, заря рассвета занялась
И влагой утра смыла дрему глаз.
Салих велел позвать двух тех дервишей,
Их на айване посадил всех выше.
Он их возвысил, щедро одарил,
От пыли давних бедствий их отмыл.
И бедняки, что ночью коченели
От холода, среди вельмож сидели.
Горящего алоэ аромат
Овеивал их нищенский халат.
Один из них — измученный и сирый —
Сказал Салиху: «О владыка мира!
Вокруг тебя избранники судьбы.
Зачем мы здесь нужны твои рабы?»
И рассмеялся, словно роза светел,
От радости Салих и так ответил:
«Я не из тех презренных гордецов,
Что хмурятся при виде бедняков!
Коль здесь ко мне ты плохо отнесешься,
Как ты со мной в эдеме уживешься?
Здесь на пиру со мною восседай,
Но рай передо мной не запирай!»
Живи, но не забудь о мире высшем,
Десницу помощи простри дервишам!
Сей семена добра! Иль никогда
Не вкусишь ты от райского плода!
Где нет любви, там счастья не найдете,
Човганом зла свой мяч вы не возьмете.
Не будет лампа яркая светить,
Коль масло в ней водою заменить.
Лишь тот дорогу людям освещает,
Кто, как свеча горящая, пылает.
Жил некий звездочет; в кругу доверья
В великое он впал высокомерье.
Учиться он к Хушьяру[141] прибыл в дом,
Во всем высокомерии своем.
Взглянул Хушьяр на гордеца сурово