Его ничье искусство не спасет!»
Врач умер по неведомой причине.
Прошло лет сорок. Курд здоров доныне.
Осел у земледельца околел,
Хозяин череп на сучок надел.
И некий старец, шедший вдоль селенья,
Сказал, смеясь, хозяину владенья:
«Не думай, что ослиный череп сей
Спасет от сглаза сев твоих полей.
Ведь сам спастись от палки не умел он,
Пока от немощей не околел он».
И врач, — что о недугах знает он?
Ведь сам в недугах умирает он.
Раз уронил динар[155] бедняк убогий,
Искал его он долго на дороге.
И не найдя, домой к себе побрел;
А некто, не искав, динар нашел.
На счастье иль беду обречены мы
Судьбой, когда еще не рождены мы?
Судьбу не скрутишь силою своей.
Порою сильный слабого слабей.
Как часто врач премудрый умирает,
Невежда и несчастный выживает.
Ударил сына палкою старик,
«Не бей меня! — бедняга поднял крик. —
Ты щит мой от людского притесненья,
Коль ты меня теснишь — где мне спасенье?»
У бога нам покров, как у отца,
Но не к кому взывать против творца.
Жил некто под высокою звездою —
Муж Бахтиар[156], обласканный судьбою.
Был дом его, как закрома зерном,
Наполнен золотом и серебром.
Он был богат и счастлив, а в соседстве
Томились люди от нужды и бедствий.
А бедняка, при виде богачей,
Огонь нужды сжигает горячей.
Жил некто; всё из рук его валилось,
Не ладилось. И с ним жена бранилась:
«Чей есть удел несчастней моего?
Скажи, что ты имеешь? Ничего!
Ты поучись, как жить, у Бахтиара!
Не то уйду совсем — ты мне не пара.
Ты на соседей богачей взгляни.
Зачем же не живем мы, как они?»
Чистосердечный в нищенской одежде
Ответил ей, отчаявшись в надежде:
«Я делал все, что мог. Но труд любой
Напрасен был, не сладил я с судьбой.
Чему учиться мне у Бахтиара,
Коль не дано мне счастливого дара?»
Портной почтенный, живший в Киш стране[157]
Сказал своей уродливой жене:
«Коль щеки оспою твои изрыты,
Смирись, румян, белил не изводи ты.
Напрасно в спор вступать с судьбой самой,
Не скроешь безобразия сурьмой».
Мудрец не ждет добра от твари злобной,
Собака шить одежду не способна.
Не знали средств ни Греция, ни Рум,
Чтоб делать мед из дерева закум[158].
Людьми четвероногие созданья
Не станут, — тут напрасны все старанья.
И сколько грубый туф ни шлифовать,
Он зеркалом не может заблистать.
Ивняк цветеньем роз не заалеет,
И после бани негр не побелеет.
От стрел судьбы стена не защитит.
Смирение — один у смертных щит.
Однажды коршуну, высоко рея,
Гриф прокричал: «Я вижу всех острее!»
Ответил коршун: «С этой высоты
Что там в степи безлюдной видишь ты?»
И к коршуну, исполненный презренья,
Гриф на земь глянул с высоты паренья.
И отвечал: «Поверишь ли, одно
Я вижу там пшеничное зерно».
А коршун удивился: «Неужели?»
И оба вниз, как стрелы, полетели.
Гриф черный первым на зерно упал
И сразу лапой в западню попал.
Гонясь за целью жалкою такою,
Не знал, что будет пойман он судьбою.
Не в каждой раковине перл растет,
Не каждый в цель стрелою попадет.
И крикнул коршун: «Ты, чье зорко око,
Как ты не видел западни жестокой?»
И черный гриф в ответ проклекотал:
«Глупец, я в западню судьбы попал!
Мне зоркость глаз моих не изменила,
Сама судьба мне зрение затмила».
Гордыня не помощник для пловцов
В пучине, где не видно берегов.
Как мудро молвил ткацкий подмастерье,
Симурга выткав радужные перья:
«Я образ на ковре создам любой,
Когда подскажет мне наставник мой.
О смертный, нашу радость и мученье
Предначертало предопределенье.
Коль скажешь: «Зейд и Амр[159] меня теснят!» —
Поверь, твой дух неверием объят.
Ведь Зейд и Амр лишь призрак — не преграда
Пред светом проницательного взгляда.
Пусть труженик молитву не прочтет,
Десница божья хлеб ему пошлет.
Создатель чашу благ твоих умножит;
Коль он не даст, никто другой не сможет.
Верблюдице в дороге сосунок
Кричал: «Я спать хочу, я изнемог!»
А та: «Когда б кольцо не понуждало,
Я на горбу вьюки бы не таскала!»
Так буря, руль разбив, корабль несет
По бурным волнам... кто его спасет?
О Саади, средь бедствий избавленья
Не жди от шахов; бог — твое спасенье.
Ты твердо верь и, верящий, найдешь,
А отвернется он — к кому пойдешь?
Один он сделает тебя счастливым!
Но в бедствиях не предавайся дивам.
Сильна молитва о делах добра.
Что скорлупа ореха — без ядра?
Что толку в колпаке, в одежде рваной,
Когда она надета для обмана!
Не хвастай доблестью, а покажи
На поле, где сражаются мужи.
Ты будь, каков ты есть — да не осудят.
Коль сильный скромен — посрамлен не будет.
Стыд, коль парчу, что взял ты напрокат,
Сорвав, твои лохмотья обнажат.
Тебе ходули роста не прибавят,
Тебя, как исполина, не прославят.
Не серебри, лукавый, медяки, —
Теперь не примут их и простаки.
Не золоти пашизы[160], ведь бывалый
Лишь посмеется над тобой меняла.
И медь от золота отделена,
Когда в плавильню брошена она.
Так поучал Бобокухи бывало
Ученика, чья совесть не дремала:
«Будь в вере тверд, путем добра иди,
А от людей добра себе не жди.
Те, кто тебя доныне прославляли,
Твою лишь форму внешнюю узнали».
Что пользы облаченному парчой,
Коль под одеждой он покрыт паршой.
В рай не попасть обманом. В день суровый
Все с лицемерия спадут покровы.
Поститься малолетний захотел,
До полдня муки голода терпел.
Увидя в нем так много доброй воли,
С него урок не спрашивали в школе.
А дома принялись отец и мать
Ласкать его, хвалить и одарять.
Но лишь обеда время миновало,
В его желудке пламя запылало.
Подумал он: «Я ослабел совсем...
Пойду и ото всех тайком поем».
На пост он для родителей решился,
Поел, а сделал вид, что день постился.
Кто уличит творящего намаз
Не для всевышнего, а напоказ?
Противен ростовщик немилосердный,
Что пред народом молится усердно.
О, лицемерье набожных святош,
Ты прямиком в геенну их ведешь.
И коврики пойдут в геенну следом
За сонмом осужденных вечным бедам.
Богач, сходя по лестнице, упал
И тут же бездыханным трупом стал.
Поплакал сын его; и вновь ночами