Был из слоновой кости изваян
Прекрасный ликом этот истукан.
Шли тысячи людей на поклоненье
Кумиру — без души и без движенья.
Главу надменно идол воздымал
И пламенным моленьям не внимал.
Мольбы звучали, и пылали свечи
Пред изваянием, лишенным речи.
И я не мог понять людей живых,
Молящихся созданью рук своих.
И у жреца, с которым подружился,
Об этой тайне я спросить решился:
«О мудрый! — обратился я к нему, —
Что здесь у вас творится, не пойму?
Все эти перед статуей моленья —
Не величайшее ли заблужденье?
Ведь силы не дано его рукам,
Его повергнешь — он не встанет сам.
А вместо глаз янтарь блестящий вставлен...
Прошу ответь — за что он так прославлен?»
От слов моих вспылав, как от огня,
И разъярясь, вцепился он в меня.
Брахманов скликал он, живущих в храме,
И понял я, что окружен врагами.
Рванулась на меня, как стая псов,
Орава этих гебров-мудрецов[189].
Они, тропу избравшие кривую,
Сочли кривой стезю мою прямую.
Муж, как бы ни был духом умудрен,
В кругу невежд невеждой будет он.
Как тонущий, в предсмертное мгновенье —
В спокойствии увидел я спасенье.
Коль гневом диким изувер вскипит,
Покорство, мягкость — твой последний щит.
И я брахмана главного восславил:
«О мудрый! Если б ты меня наставил!
Изображеньем бога я пленен,
Так обликом своим прекрасен он!
Утончен лик его... Но не скрываю —
Его духовной сути я не знаю.
Ищу я правды в чуждой стороне;
Открой же вашу истину и мне.
Ты ферзь на клетках тайны мне безвестной,
Будь мне наставником, о старец честный.
Открой мне суть кумира! И клянусь —
Ему тогда я первый поклонюсь.
Слепое поклоненье — заблужденье.
Но счастлив тот, кто понял откровенье!»
И вот брахман улыбкой засиял
И молвил мне: «Прекрасно ты сказал.
Достигнет тот понятия о боге,
Кто ищет указания в дороге.
Я долго в мире, как и ты, блуждал,
Бездушных много идолов видал;
Но этот — наш, чуть утро наступает,
К владыке неба руку воздевает!
Ночь ты с Молитвой в храме посидишь,
А завтра явным тайное узришь!»
Всю ночь я, по велению брахмана,
Там пробыл, как Бижан[190] на дне зиндана.
Та ночь была тяжка, как смертный час...
Молились маги, не смыкая глаз.
Они вовек «воды не оскорбляли»,
И падалью подмышки их воняли.
За что я, неуспевший умереть,
Был должен муки адские терпеть?
Всю эту ночь я, как в цепях, томился,
Терпел, себя смиряя, и молился.
Но вот в литавры страж загрохотал,
В ответ петух брахманом закричал.
И ночь — хатиб[191], весь в черное одетый,
Из ножен мрака вынул меч рассвета.
Лучи блеснули, будто в Зангебар
Нежданно вторглись полчища татар.
Восток, как трут горящий, задымился,
И мир сияньем ярким озарился.
И маги, лиц водою не омыв,
Вошли, ворота храма отворив.
А вслед народу столько привалило,
Что там упасть иголке негде было.
Вдруг статуя, как будто ожила,
Внезапно к небу руку подняла.
И завопил народ, заволновался...
Когда с брахманом я один остался,
Спросил с улыбкой он: «Ну, друг, скажи —
Ты отличаешь истину от лжи?»
Я понял: в нем неверье укрепилось,
Невежество и зло укоренилось.
Пред ними ль мне о боге говорить?
Нет! Истину от них я должен скрыть.
Когда с тобой сильнейший враг столкнется,
Не мужество, безумье — с ним бороться.
И тут я лицемерно зарыдал:
«Раскаиваюсь! Верю!» — я сказал.
Те, что вчера мне недругами были,
Меня теперь с любовью окружили.
Пред изваяньем голову склонить
Решился я — просил меня простить.
Дабы держать брахманов в обаянье,
Поцеловал я руку изваянья.
Так я на путь язычества попал —
И на два, на три дня неверным стал.
Признал Пазенд[192] и сделался брахманом,
Поклоны отбивал пред истуканом.
И вот я, дара жизни не сгубя,
Увидел в безопасности себя.
И стражем став враждебного оплота,
Я ночью изнутри замкнул ворота.
И обошедши идольский престол,
Завесу златотканную нашел.
За той завесой — тайный храма житель,
С веревкою в руке дремал служитель.
Вот так же тайну муж Дауд[193] открыл,
Когда, как воск, железо размягчил.
Я понял: за веревку страж потянет —
Рука кумира подыматься станет.
Меня увидя, страж был устыжен,
Как вор ночной, что в краже уличен.
Прочь побежал он; но его догнал я.
С ним в философский спор вступать не стал я, —
Схватил его, в колодец повалил...
А будь он жив — меня бы он убил,
Чтоб тайна их не стала всем известной.
Но спас меня в тот час творец небесный.
Дела врага и происки его
Воочью увидав — убей его.
А если дрогнешь, пощадишь злодея,
Тебя он уничтожит, не жалея.
Не верь, пусть на порог приполз он твой,
Поплатишься за жалость головой.
Обманщика, коль пойман и открыт он,
Убей! Не то тебя не пощадит он.
В колодце камнем я добил его,
Ведь мертвый не расскажет ничего.
Поняв, какое дело совершил я,
Немедля в ту же ночь бежать решил я.
Тростник поджегши, не огня страшись, —
Беги, разумный! Тигров берегись!
Убив змееныша, змеиной мести
Страшись. И поселись на новом месте.
Не вороши осиного гнезда —
Иначе будет худшая беда.
И со стрелком туранским не стреляйся,
А промахнулся, вскачь верхом спасайся.
Подрывши основание стены,
Не стой под ней! — Слова мои верны.
В Хинд я бежал; после войны оттуда
В Хиджаз ушел, спасенья славя чудо.
Всю горечь бед, что я переносил,
Мне только день сегодняшний смягчил.
Бу-Бакр ибн-Са'д — мой друг и благодетель —
Он лучший из людей — аллах свидетель.
Под древом, что высоко поднялось,
Мне — страннику — прибежище нашлось.
Я возношу молитвы за ибн-Са'да.
О боже, сень его — моя отрада!
Он сам, от царственных своих щедрот,
Живой бальзам на раны мне кладет.
Не нахожу я слов благодаренья;
Хоть только бог достоин поклоненья.
Я — грешный — чтущий Вечного завет,
Спасенный чудом из колодца бед,
Я простирая длань, мольбой клонимый
К чертогу тайны неисповедимой,
Лишь вспомню идола и вспомню страх
Тогдашний — я на темя сыплю прах.
И я подъемля руки, гласу внемлю,
Что не своей их силою подъемлю.
Влюбленный ли к возлюбленной идет?
Нет! Их предначертание влечет.
Врата добра — для всех, кто чист, беззлобен;
Но ведь не каждый на добро способен.
И хоть раскрыт блистающий чертог,
Лишь избранные ступят на порог.
Не в воле смертного избрать дорогу,
Всеведенье присуще только богу.
Захид — пусть прям и верен путь его —
Что сделал он для друга своего?
Кто для добра был гончаром замешен,
В деяньях добр и в гневе непоспешен.
И тот, кто яд зубам змеи дает,
Велел пчеле сбирать душистый мед.
Коль хочет царство ввергнуть в разрушенье,
Он в дух царя сперва внесет смятенье.