Последователь Ф. И. Буслаева Орест Федорович Миллер (1833—1889) показал, что русский эпос, опираясь на мифологические образы, формировался в течение ряда столетий (X—XVI вв.) и сложился как единое целое — по системе персонажей, по своему художественному миру.
Александр Николаевич Веселовский (1838—1906) исследовал связи эпоса с первобытной синкретической (то есть не расчлененной на формы и виды) обрядовой поэзией. Из трудов Веселовского и его последователей вытекало также, что в эпосе множества народов есть сходные сюжеты: о змееборстве, о борьбе героя с чудовищами, о поединке отца с неузнанным сыном, о встрече царя (короля) с пахарем и другие. Сходство в эпических сюжетах у разных народов обусловлено одинаковыми стадиями развития, через которые проходит каждый народ, а также их торговыми, политическими и другими контактами.
Связи былин с конкретной историей Древней Руси изучали Леонид Николаевич Майков (1839—1900), Всеволод Федорович Миллер (1848—1913), А. В. Марков и другие дореволюционные исследователи. Именно этим связям уделяется преимущественное внимание в комментариях в конце нашей книги.
Основные направления в изучении былин развиваются и в советскую эпоху. Отголоски древнейших форм мышления в былинах исследуют В. Я. Пропп (1895—1970) и Е. М. Мелетинский. Связи русского эпоса с фольклором других народов анализируются В. М. Жирмунским (1891—1971), Б. Н. Путиловым, Ю. И. Смирновым. Отношение былин к исторической действительности освещают в своих работах С. Н. Азбелев, В. П. Аникин, Б. А. Рыбаков, М. М. Плисецкий. Немало трудов посвящено выявлению художественного своеобразия былин.
По научным собраниям былин постоянно издаются книги для массового читателя. Во второй половине XIX — первой половине XX в. широкие круги любителей народного творчества могли слушать былины в исполнении мастеров сказителей. Они выступали перед многочисленной аудиторией в Петербурге, Москве и других городах. Сказителя И. Т. Рябинина в 1902 г. тепло принимали города Болгарии, Сербии, Австро-Венгрии.
Об одном из выступлений знаменитой сказительницы и вопленицы Ирины Андреевны Федосовой в Нижнем Новгороде (1896) писал А. М. Горький в очерке «Вопленица».
«Где-то сбоку открывается дверь, и с эстрады публике в пояс кланяется старушка низенького роста, кривобокая, вся седая, повязанная белым ситцевым платком, в красной ситцевой кофте, в коричневой юбке, на ногах тяжелые, грубые башмаки. Лицо — все в морщинах, коричневое... Но глаза — удивительные! Серые, ясные, живые — они так и блещут умом, усмешкой и тем еще, чего не встретишь в глазах дюжинных людей и чего не определить словом ‹...›
Вы послушайте-тко, люди добрые,
Да былину мою — правду-истину!.. —
раздается задушевный речитатив, полный глубокого сознания этой правды-истины и необходимости поведать ее людям. Голос у Федосовой еще очень ясный, но у нее нет зубов, и она шепелявит. Но этот возглас так оригинален, так не похож на все кафе-кабацкое, пошлое и утомительно однообразное в своем разнообразии — на все то, что из года в год и изо дня в день слушает эта пестробрючная и яркоюбочная публика [...]. Все смотрят на маленькую старушку, а она, утопая в креслах, наклонилась вперед к публике и, блестя глазами, седая, старчески красивая и благородная, и еще более облагороженная вдохновением, то повышает, то понижает голос и плавно жестикулирует сухими, коричневыми маленькими руками.
Уж ты гой еси, родна матушка! —
тоскливо молвит Добрыня, —
Надоело мне пить да бражничать!
Отпусти меня во чисто поле
Попытать мою силу крепкую
Да поискать себе доли-счастия!
По зале носится веяние древности. Растет голос старухи и понижается, а на подвижном лице, в серых ясных глазах то тоска Добрыни, то мольба его матери, не желающей отпустить сына во чисто поле. И, как будто позабыв о «королевах бриллиантов», о всемирно известных исполнительницах классических поз, имевших всюду громадный успех, — публика разражается громом аплодисментов в честь полумертвого человека, воскрешающего последней своей энергией нашу умершую старую поэзию».
Артистка Ольга Эрастовна Озаровская, сопровождавшая пинежскую сказительницу Марью Дмитриевну Кривополенову в ее выступлениях, писала: «Как не растерялась старая нищенка перед лицом тысячной толпы? Это тайна артистической власти. Пусть она неграмотная нищенка, а в первых рядах сидят знатные, богатые, ученые, — но бабушка властвует над ними, потому что в эту минуту чувствует себя и богаче и ученее всех слушателей. Она поет «Небылицу», эту пустую и забавную чепуху, и так властно приказывает всем подтягивать, что тысячная толпа, забыв свой возраст и положение, в это мгновение полна одним желанием: угодить лесной старушонке. Обаяние ее личности, твердой, светлой и радостной, выкованной дивным севером, отражается в ее исполнении, и так понятен возглас толпы, одинаковый во всех городах: «Спасибо, бабушка!»[8]
У сказителей было право на внимание и уважение любых слушателей, будь то в крестьянской избе, у рыбачьего или охотничьего костра, будь то в первоклассном концертном зале. Они были хранителями памяти о героическом прошлом своего народа, более того: они чувствовали живую связь со временем богатырских подвигов. Многие варианты былин завершаются примерно такими стихами:
Тут век о Владимире старину поют, —
или:
Да мы с той поры Илью в старинах поем,
Да отныне поем его до́веку.
В обеих концовках указывается на бесконечно продолжающееся во времени исполнение эпических произведений. В этот непрерывный процесс включен и конкретный исполнитель: поют — он один из многих поющих, первые из них в глубине веков. Особенно выразительно осознание причастности к сохранению памяти о стародавних событиях в том случае, когда о пении старин сообщается в первом лице: мы конкретного исполнителя — это и первые певцы далеких эпох, и непрерывно следовавшие за ним, и современные, и он сам. В непрерывности сказывания былин реализовалась идея бесконечной преемственности поколений, их единства и связи времен в продолжающейся жизни русского народа.
В бесконечном ряду исполнителей и слушателей былин каждый из них имеет право гордиться подвигами богатырей. Пусть эпические герои выше, сильнее нас, обыкновенных людей, но эти герои наши, святорусские. Славу в веках богатыри заслужили тем, что результаты их деятельности имели значение не только для эпических «современников» их подвигов, но и для всех последующих поколений.
К. Маркс сказал о древнегреческом эпосе и искусстве, что они «еще продолжают доставлять нам художественное наслаждение и в известном отношении служить нормой и недосягаемым образцом»[9]. Это положение применимо и к оценке былин. Не случайно А. М. Горький в ряд образов, имеющих мировое значение, поставил и героев русского эпоса — Святогора, Микулу Селяниновича, Илью Муромца.
Ф. СЕЛИВАНОВ
БЫЛИНЫ
СТАРШИЕ БОГАТЫРИ[10]
РОЖДЕНИЕ БОГАТЫРЯ[11]
Как из да́леча, дале́ча, из чиста́ поля,
Из того было раздольица из широкого
Что не грозная бы туча накатилася,
Что не буйные бы ветры подымалися, —
Выбегало там стадечко змеиное,
Не змеиное бы стадечко — звериное.
Наперед-то выбегает лютый Ски́мен-зверь.[12]
Как на Скимене-то шерсточка буланая,
Не буланая-то шерсточка — булатная,
Не булатна на нем шерсточка — серебряна,
Не серебряная шерсточка — золо́тая,
Как на каждой на шерстинке по жемчужинке,
Наперед-то его шерсточка спрокинулась.
У того у Скимена рыло как востро копье,
У того у Скимена уши — калены́ стрелы,
А глаза у зверя Скимена как ясны звезды.
Прибегает лютый Скимен ко Днепру-реке,
Становился он, собака, на задние лапы,
Зашипел он, лютый Скимен, по-змеиному,
Засвистал он, вор-собака, по-соловьему,
Заревел он, вор-собака, по-звериному.
От того было от шипу от змеиного
Зелена трава в чистом поле повянула;
От того было от свисту от соло́вьева
Темны лесы ко сырой земле клонилися;
От того было от рева от звериного
Быстрой Днепр-река сколыбалася,
С крутым берегом река Днепр поровнялася,
Желты мелкие песочки осыпа́лися,
Со песком вода возмутилася,
В зеленых лугах разливалася,
С крутых гор камни повалилися,
Крупны каменья по дну катятся,
Мелки каменья поверху несет.
Заслышал Скимен-зверь невзгодушку:
Уж как на небе родился светел месяц,
На земле-то народился могуч богатырь.
ВОЛХ ВСЕСЛАВЬЕВИЧ[13]
По саду, саду по зеленому
Ходила, гуляла молода княжна Марфа Всеславьевна.
Она с камени скочила на лютого на змея, —
Обвивается лютый змей
Около чебота зелен сафьян,
Около чулочика шелкова,
Хоботом бьет по белу стегну.
А втапоры княгиня понос понесла,
А понос понесла и дитя родила.
А и на́ небе просветил светел месяц,
А в Киеве родился могуч богатырь,
Как бы молодой Волх Всеславьевич:
Подрожала сыра земля,
Стряслося славно царство Индейское,[14]
А и синее море сколыбалося
Для-ради рожденья богатырского
Молода Волха Всеславьевича;
Рыба пошла в морскую глубину,
Птица полетела высоко в небеса,
Туры да олени за горы пошли,
Зайцы, лисицы по чащицам,
А волки, медведи по ельникам,
Соболи, куницы по о́стровам.
А и будет Волх в полтора́ часа,
Волх говорит, как гром гремит:
«А и гой еси, сударыня матушка,
Молода Марфа Всеславьевна!
А не пеленай во пелену червчатую,
А не поясай во поесья шелко́вые, —
Пеленай меня, матушка,
В крепки латы булатные,
А на буйну голову клади злат шелом,
По праву руку — палицу,
А и тяжку палицу свинцовую,
А весом та палица в триста пуд».
А и будет Волх семи годов,
Отдавала его матушка грамоте учиться,
А грамота Волху в наук пошла;
Посадила его уж пером писать,
Письмо ему в наук пошло.
А и будет Волх десяти годов,
Втапоры поучился Волх ко премудростям:
А и первой мудрости учился
Обертываться ясным соколом;
А и другой-то мудрости учился он, Волх,
Обертываться серым волком;
А и третей мудрости-то учился Волх
Обертываться гнедым туром — золотые рога.
А и будет Волх во двенадцать лет,
Стал себе Волх дружину прибирать,
Дружину прибирал три года.
Он набрал дружины семь тысячей;
Сам он, Волх, в пятнадцать лет.
И вся его дружина по пятнадцати лет.
Прошла та слава великая
Ко стольному городу Киеву:
Индейский царь наряжается,
А хвалится-похваляется,
Хочет Киев-град за щитом весь взять,
А божьи церкви на дым пустить
И почестны монастыри ра́зорить.
А втапоры Волх догадлив был:
Со всею дружиною хороброю
Ко славному царству Индейскому
Тут же с ними в поход пошел.
Дружина спит, так Волх не спит:
Он обернется серым волком,
Бегал, скакал по темным по лесам и по ра́менью,
А бьет он звери сохатыя,
А и волку, медведю спуску нет,
А и соболи, барсы — любимый кус,
Он зайцами, лисицами не брезговал;
Волх поил-кормил дружину хоробрую.
Обувал-одевал добрых молодцев, —
Носили они шубы соболиные,
Переменныя шубы-то барсовые.
Дружина спит, так Волх не спит:
Он обернется ясным соколом,
Полетел он далече на сине море,
А бьет он гусей, белых ле́бедей,
А и серым, малым уткам спуску нет;
А поил, кормил дружинушку хоробрую,
А все у него были яства переменные,
Переменные яства сахарные.
А стал он, Волх, ворожбу чинить:
«А и гой еси вы, удалы добры молодцы!
Не много не мало вас — семь тысячей.
А и есть ли, братцы, у вас таков человек,
Кто бы обернулся гнедым туром,
А сбегал бы ко царству Индейскому,
Проведал бы про царство Индейское,
Про царя Салтыка Ставрульевича,
Про его буйну голову Батыевичу?»
Как бы лист со травою пристилается,
А вся его дружина приклоняется,
Отвечают ему удалы добры молодцы:
«Нету у нас такого молодца,
Опричь тебя, Волха Всеславьевича».
А тут таковой Всеславьевич
Обернулся гнедым туром — золотые рога,
Побежал он ко царству Индейскому,
Он первый скок за целу версту скочил,
А другой скок не могли найти.
Он обернется ясным соколом,
Полетел он ко царству Индейскому.
И будет он в царстве Индейском,
И сел он на палаты белкаменны,
На те на палаты царские,
Ко тому царю Индейскому,
И на то окошечко косящетое.
А и буйные ветры по насту тянут,
Царь с царицею разговоры говорят.
Говорила царица Азвяковна,
Молода Елена Александровна:
«А и гой еси ты, славный Индейский царь!
Изволишь ты наряжаться на Русь воевать,
Про то не знаешь, не ведаешь:
А на небе просветил светел месяц,
А в Киеве родился могуч богатырь,
Тебе, царю, супротивничек».
А втапоры Волх он догадлив был:
Сидючи на окошке косящетом,
Он те-то де речи повыслушал.
Он обернулся горно́сталем,
Бегал по подвалам, по по́гребам,
По тем высоким те́ремам,
У тугих луков тетивки накусывал,
У каленых стрел железцы повынимал.
У того ружья ведь у огненного
Кременья и шомполы повыдергал,
А все он в землю закапывал.
Обернется Волх ясным соколом,
Взвился он высоко по подне́бесью,
Полетел он далече во чисто́ поле,
Полетел ко своей ко дружине хоро́брыя.
Дружина спит, так Волх не спит,
Разбудил он удалых добрых мо́лодцев:
«Гой еси вы, дружина хоробрая!
Не время спать, пора вставать,
Пойдем мы ко царству Индейскому».
И пришли они ко стене белокаменной;
Крепка стена белокаменна,
Ворота у города железные,
Крюки, засовы все медные,
Стоят караулы денны́-ночны,
Стоит подворотня дорог рыбий зуб,
Мудрены вырезы выре́заны,
А и только в вырезы мурашу пройти.
И все молодцы закручинилися,
Закручинилися и запечалилися,
Говорят таково слово:
«Потерять будет головки напрасные!
А й как нам будет стена пройти?»
Молодой Волх он догадлив был:
Сам обернулся мурашиком
И всех добрых молодцов мурашками,
Прошли они стену белокаменну,
И стали молодцы уж на другой стороне,
В славном царстве Индейскоем.
Всех обернул добрыми молодцами,
Со своею стали сбруею со ратною,
А всем молодцам он приказ отдает:
«Гой еси вы, дружина хоробрая!
Ходите по царству Индейскому,
Рубите старого-малого,
Не оставьте в царстве на се́мена;
Оставьте только по выбору,
Немного немало — семь тысячей
Душечки красны девицы».
А и ходит его дружина по царству Индейскому,
А и рубит старого-малого,
А и только оставляют по выбору
Душечки красны девицы.
А сам он Волх во палаты пошел,
Во те палаты царские,
Ко тому царю ко Индейскому.
Двери были у палат железные,
Крюки, пробои по булату злачены.
Говорит тут Волх Всеславьевич:
«Хотя ноги изломить, а двери выставить!»
Пнет ногой во двери железные,
Изломал все пробои булатные.
Он берет царя за белы руки,
А славного царя Индейского
Салтыка Ставрульевича,
Говорит тут Волх таково слово:
«А и вас-то, царей, не бьют, не казнят».
Ухватя его, ударил о кирлищатый пол,
Расшиб его в крохи...
И тут Волх сам царем насел,
Взявши царицу Азвяковну,
А и молоду Елену Александровну;
А и та его дружина хоробрая
На тех девушках переженилися;
А и молодой Волх тут царем насел,
А то стали люди посадские.
Он злата-серебра выкатил,
А и коней, коров табуном делил,
А на всякого брата по сту тысячей.
СВЯТОГОР И СУМОЧКА ПЕРЕМЕТНАЯ[15]
Снарядился Святогор во чисто поле гуляти,
Заседлает своего добра коня
И едет по чисту полю.
Не с кем Святогору силой померяться,
А сила-то по жилочкам
Так живчиком и переливается.
Грузно от силушки, как от тяжелого беремени.
Вот и говорит Святогор:
«Как бы я тяги нашел,
Так я бы всю землю поднял!»
Наезжает Святогор в степи
На маленькую сумочку переметную.
Берет погонялку, пощупает сумочку — она не скря́нется,
Двинет перстом ее — не своро́хнется,
Хватит с коня рукою — не подымется:
«Много годов я по свету езживал,
А эдакого чуда не наезживал,
Такого дива не видывал:
Маленькая сумочка переметная
Не скрянется, не сворохнется, не подымется!»
Слезает Святогор с добра коня.
Ухватил он сумочку обеими руками,
Поднял сумочку повыше колен, —
И по колена Святогор в землю угряз,
А по белу лицу не слезы, а кровь течет.
Где Святогор угряз, тут и встать не мог.
Тут ему было и кончение.
Тяги-то он нашел, — прибавила рассказчица, — а бог его и попутал за похвальбу.
СВЯТОГОР И МИКУЛА СЕЛЯНИНОВИЧ[16]
Поехал Святогор[17] путем-дорогою широкою, и по пути встрелся ему прохожий. Припустил богатырь своего добра коня к тому прохожему, никак не может догнать его: поедет во всю рысь, прохожий идет впереди; ступою едет, прохожий идет впереди. Проговорит богатырь таковы слова:
— Ай же ты, прохожий человек, приостановись не со множечко, не могу тебя догнать на добром коне.
Приостановился прохожий, снимал с плеч сумочку и кладывал сумочку на сыру землю. Говорит Святогор-богатырь:
— Что у тебя в сумочке?
— А вот подыми с земли, так увидишь.
Сошел Святогор с добра коня, захватил сумочку рукою, — не мог и пошевелить; стал здымать обеими руками, только дух под сумочку мог подпустить, а сам по колена в землю угряз. Говорит богатырь таковы слова:
— Что это у тебя в сумочку накладено? Силы мне не занимать стать, а я и здынуть сумочку не могу.
— В сумочке у меня тяга земная.
— Да кто ж ты есть и как тебя именем зовут, звеличают как по изотчины?
— Я есть Микулушка Селянинович.
СВЯТОГОР И ИЛЬЯ МУРОМЕЦ[18]
Как не да́лече-дале́че во чистом во поле,
Тута куревка да поднималася,
А там пыль столбом да поднималася, —
Оказался во поле добрый мо́лодец,
Русский могучий Святогор-богатырь.
У Святогора конь да будто лютый зверь,
А богатырь сидел да во косу сажень.
Он едет в поле, спотешается,
Он бросает палицу булатную
Выше лесушку стоячего,
Ниже облака да ходячего,
Улетает эта палица
Высоко да по поднебесью.
Когда палица да вниз спускается,
Он подхватывает да одной рукой.
Наезжает Святогор-богатырь
Во чистом поле на сумочку да скоморошную.
Он с добра коня да не спускается,
Хотел поднять погонялкой эту сумочку, —
Эта сумочка да не ворохнется.
Опустился Святогор да со добра́ коня,
Он берет сумочку да одной рукой, —
Эта сумочка да не сшевелится;
Как берет он обеими руками,
Принатужился он силой богатырской,
По колен ушел да в мать-сыру землю, —
Эта сумочка да не сшеве́лится,
Не сшевелится да не споднимется,
Говорит Святогор да он про себя:
«А много я по свету езживал,
А такого чуда я не видывал,
Что маленькая сумочка да не сшевелится,
Не сшевелится да не здымается.
Богатырской силе не сдавается».
Говорит Святогор да таковы слова:
«Верно тут мне, Святогору, да и смерть пришла».
И томолился он да своему коню:
«Уж ты, верный богатырский конь,
Выручай теперь хозяина».
Как схватился он да за уздечку серебряну,
Он за ту подпругу золоченую,
За то стремечко да за серебряно.
Богатырский конь да Принатужился,
А повыдернул он Святогора из сырой земли.
Тут садился Святогор да на добра́ коня
И поехал по чисту́ полю
Он ко тем горам да Араратскиим.
Утомился Святогор да он умаялся
С этой сумочкой да скоморошноей
И уснул он на добром коне,
Заснул он крепким богатырским сном.
Из-под да́леча-дале́ча, из чиста́ поля
Выезжал старый казак да Илья Муромец,
Илья Муромец да сын Иванович,
Увидал Святогора он бога́тыря:
«Что за чудо вижу во чисто́м поле,
Что богатырь едет на добро́м коне,
Под богатырем-то конь да будто лютый зверь,
А богатырь спит крепко-на́крепко».
Как скричал Илья да зычным голосом:
«Ох ты гой еси, удалый добрый молодец,
Ты что, молодец, да издеваешься,
А ты спишь ли, богатырь, аль притворяешься,
Не ко мне ли старому да подбираешься,
А на это я могу ответ держать».
От богатыря да тут ответу нет.
А вскричал Илья да пуще прежнего,
Пуще прежнего да зычным голосом, —
От богатыря да тут ответу нет.
Разгорелось сердце богатырское
А у старого казака Ильи Муромца,
Как берет он палицу булатную,
Ударяет он богатыря да по белы́м грудям,
А богатырь спит не просыпается.
Рассердился тут да Илья Муромец,
Разъезжается он во чисто́ поле,
А с разъезду ударяет он бога́тыря
Пуще прежнего он палицей булатною.
Богатырь спит, не просыпается.
Рассердился тут старый казак да Илья Муромец,
А берет он шелепугу подорожную,
А не малу шелепугу да во сорок пуд,
Разъезжается он со чиста поля,
И ударил он богатыря по белым грудям,
И отшиб он себе да руку правую.
Тут богатырь на коне да просыпается,
Говорит богатырь таково слово:
«Ох, как больно русски мухи кусаются».
Поглядел богатырь в руку правую,
Увидал тут Илью Муромца,
Он берет Илью да за желты́ кудри,
Положил Илью да он к себе в карман,
Илью с лошадью да богатырскоей,
И поехал он да по святым горам,
По святым горам да Араратскиим.
Как день он едет до вечера,
Темну ноченьку да он до́ утра,
И второй он день едет до вечера,
Темну ноченьку он до́ утра.
Как на третий-то да на де́нёчек
Богатырский конь стал спотыкатися.
Говорит Святогор да коню доброму:
«Ах ты что, собака, спотыкаешься?
Ты идти не мошь, аль везти не хошь?»
Говорит тут верный богатырский конь
Человеческим да он голосом:
«Как прости-ко ты меня, хозяинушко,
А позволь-ко мне да слово вымолвить, —
Третьи суточки да ног не складучи,
Я вожу двух русских могучиих бога́тырей,
Да й в третьих с конем богатырскиим».
Тут Святогор-богатырь да опомнился,
Что у него в кармане тяжелешенько;
Он берет Илью за желты кудри,
Он кладет Илью да на сыру землю
Как с конем его да богатырскиим.
Начал спрашивать да он выведывать:
«Ты скажи, удалый добрый молодец,
Ты коей земли да ты какой орды?
Если ты — бога́тырь святорусский,
Так поедем мы да во чисто по́ле,
Попробуем мы силу богатырскую».
Говорит Илья да таковы слова:
«Ай же ты, удалый добрый молодец,
Я вижу силушку твою великую,
Не хочу я с тобой сражатися,
Я желаю с тобой побрататися».
Святогор-богатырь соглашается,
Со добра коня да опушается.
И раскинули они тут бел шатер,
А коней спустили во луга зеленые,
Во зеленые луга они, стреножили.
Сошли они оба во белой шатер,
Они друг другу порассказалися,
Золотыми крестами поменялися,
Они с друг другом да побраталися,
Обнялись они поцеловалися, —
Святогор-богатырь да будет бо́льший брат,
Илья Муромец да будет меньший брат.
Хлеба-соли тут они откушали,
Белой лебеди порушали
И легли в шатер да опочи́в держать.
И недолго, немало спали — трое суточек,
На четверты они да просыпалися,
В путь-дороженьку да отправлялися.
Как седлали они да коней добрыих,
И поехали они да не в чисто поле,
А поехали они да по святым горам,
По святым горам да Араратскиим.
Прискакали на гору Елеонскую,
Как увидели они да чудо чудное,
Чудо чудное, да диво дивное:
На горе на Елеонския
Как стоит тут да дубовый гроб.
Как богатыри с коней спустилися,
Они ко гробу к этому да наклонилися.
Говорит Святогор да таковы слова:
«А кому в этом гробе лежать су́жено?
Ты послушай-ко, мой меньший брат,
Ты ложись-ко во гроб да померяйся,
Тебе ладен ли да тот дубовый гроб».
Илья Муромец да тут послушался
Своего ли братца большего, —
Он ложился Илья да в тот дубовый гроб.
Этот гроб Илье да не поладился,
Он в длину длинен и в ширину широк,
И вставал Илья да с того гроба.
А ложился в гроб да Святогор-богатырь,
Святогору гроб да поладился,
В длину по мере и в ширину как раз.
Говорит Святогор да Илье Муромцу:
«Ай же ты, Илья, да мой меньший брат,
Ты покрой-ко крышечку дубовую,
Полежу в гробу я, полюбуюся».
Как закрыл Илья крышечку дубовую,
Говорит Святогор таковы слова:
«Ай же ты, Ильюшенька да Муромец,
Мне в гробу лежать да тяжелешенько,
Мне дышать-то нечем да тошнешенько,
Ты открой-ко крышечку дубовую,
Ты подай-ко мне да свежа воздуху».
Как крышечка не поднимается,
Даже щелочка не открывается.
Говорит Святогор да таковы слова:
«Ты разбей-ко крышечку саблей вострою».
Илья Святогора послушался,
Берет он саблю вострую,
Ударяет по гробу дубовому.
А куда ударит Илья Муромец,
Тут становятся обручи железные;
Начал бить Илья да вдоль и по́перек,
Всё железные обручи становятся.
Говорит Святогор да таковы слова:
«Ах ты, меньший брат да Илья Муромец,
Видно, тут мне, богатырю, кончинушка,
Ты схорони меня да во сыру землю,
Ты бери-ко моего коня да богатырского,
Наклонись-ко ты ко гробу ко дубовому,
Я дохну тебе да в личко белое,
У тя силушки да поприбавится».
Говорит Илья да таковы слова:
«У меня головушка есть с проседью,
Мне твоей-то силушки не надобно,
А мне своей-то силушки достаточно;
Если силушки у меня да прибавится,
Меня не будет носить да мать-сыра земля,
И не наб мне твоего коня да богатырского,
А мне-ка служит верой-правдою
Мне старый Бурушка косматенький».
Тута братьица да распростилися,
Святогор остался лежать да во сырой земле,
А Илья Муромец поехал по Святой Руси
Ко тому ко городу ко Киеву,
А ко ласковому князю ко Владимиру.
Рассказал он чудо чудное,
Как схоронил он Святогора да богатыря
На той горе на Елеонскии.
Да тут Святогору и славу поют,
А Илье Муромцу да хвалу дают.
А на том былинка и закончилась.
ВОЛЬГА И МИКУЛА[19]
Когда воссияло солнце красное
На тое ли на небушко на ясное,
Тогда зарождался молодой Вольга,
Молодой Вольга Святославович.
Как стал тут Вольга ростеть-матереть,
Похотелося Вольге много мудрости:
Щукой-рыбою ходить ему в глубоких морях,
Птицей-соколом летать ему под о́болока,
Серым волком рыска́ть да по чисты́м полям.
Уходили все рыбы во синие моря,
Улетали все птицы за о́болока,
Ускакали все звери во темные леса.
Как стал тут Вольга ростеть-матереть,
Собирал себе дружинушку хоробрую:
Тридцать молодцев да без единого,
А сам-то был Вольга во тридцатыих.
Собирал себе жеребчиков темно-кариих,
Темно-кариих жеребчиков нелегченыих.
Вот посели на добры́х коней, поехали,
Поехали к городам да за получкою.
Повыехали в раздольице чисто поле,
Услыхали во чистом поле оратая.
Как орет в поле оратай посвистывает,
Сошка у оратая поскрипливает,
Омешики по камешкам почиркивают.
Ехали-то день ведь с утра до вечера,
Не могли до оратая доехати.
Они ехали да ведь и другой день,
Другой день ведь с утра до вечера,
Не могли до оратая доехати.
Как орет в поле оратай посвистывает,
Сошка у оратая поскрипливает,
А омешики по камешкам почиркивают.
Тут ехали они третий день,
А третий день еще до па́бедья.
А наехали в чистом поле ора́тая.
Как орет в поле ора́тай посвистывает,
А бороздочки он да пометывает,
А пенья-коренья вывертывает,
А большие-то камни в борозду валит.
У оратая кобыла соло́вая,
Гужики у нее да шелко́вые,
Сошка у оратая кленовая,
Омешики на сошке булатные,
Присошечек у сошки серебряный,
А рогачик-то у сошки красна золота.
А у оратая кудри качаются,
Что не скатен ли жемчуг рассыпаются;
У оратая глаза да ясна сокола,
А брови у него да черна соболя;
У оратая сапожки зелен сафьян:
Вот шилом пяты, носы́ востры,
Вот под пяту-пяту воробей пролетит,
Около носа хоть яйцо прокати.
У оратая шляпа пуховая,
А кафтанчик у него черна бархата.
Говорит-то Вольга таковы слова:
«Божья помочь тебе, оратай-оратаюшко!
Орать да пахать, да крестья́новати,
А бороздки тебе да пометывати,
А пенья-коренья вывертывати,
А большие-то каменья в борозду валить!»
Говорит оратай таковы слова:
«Поди-ко ты, Вольга Святославович!
Мне-ка надобна божья помочь кретьяновати.
А куда ты, Вольга, едешь, куда путь держишь?»
Тут проговорил Вольга Святославович:
«Как пожаловал меня да родный дядюшка,
Родный дядюшка да крестный батюшка,
Ласковый Владимир стольнокиевский,
Тремя ли городами со крестьянами:
Первыим городом Курцовцем,
Другим городом Ореховцем,
Третьим городом Крестьяновцем.
Теперь еду к городам за получкою».
Тут проговорил оратай-оратаюшко:
«Ай же ты, Вольга Святославович!
Как живут там мужички да все разбойнички,
Они подрубят-то сляги калиновы,
Да потопят тя в речку во Смородину!
Я недавно там был в городе, третьёго дни,
Закупил я соли целых три меха,
Каждый мех-то был ведь по сту пуд,
А сам я сидел-то сорок пуд.
А тут стали мужички с меня грошов просить.
Я им стал-то ведь грошов делить,
А грошов-то стало мало ставиться,
Мужичков-то ведь да больше ставится.
Потом стал-то я их ведь отталкивать,
Стал отталкивать да кулаком грозить,
Положил тут их я ведь до тысячи:
Который стоя стоит, тот си́дя сидит,
Который сидя сидит, тот и ле́жа лежит».
Тут проговорил ведь Вольга Святославович:
«Ай же ты, оратай-оратаюшко!
Ты поедем-ка со мною во товарищах».
А тут ли оратай-оратаюшко
Гужики шелковые повыстегнул,
Кобылу из сошки повывернул.
Они сели на добрых коней, поехали.
Как хвост-то у ней [оратаевой кобылки] расстилается,
А грива-то у нее да завивается.
У оратая кобыла ступью́ пошла,
А Вольгин конь да ведь поскакивает.
У оратая кобыла грудью пошла,
А Вольгин конь да оставается.
Говорит оратай таковы слова:
«Я оставил сошку во бороздочке
Не для-ради прохожего-проезжего:
Маломожный-то наедет — взять нечего,
А богатый-то наедет — не позарится,
А для-ради мужичка да деревенщины.
Как бы сошку из земельки повы́вернути,
Из омешиков бы земельку повытряхнути
Да бросить сошку за ракитов куст».
Тут ведь Вольга Святославович
Посылает он дружинушку хоробрую,
Пять молодцов да ведь могучиих,
Как бы сошку из земли да повыдернули,
Из омешиков земельку повытряхнули,
Бросили бы сошку за ракитов куст.
Приезжает дружинушка хоробрая,
Пять молодцов да ведь могучиих,
Ко той ли ко сошке кленовенькой.
Они сошку за обжи вокруг вертят,
А не могут сошки из земли поднять,
Из омешиков земельки повытряхнуть,
Бросить сошку за ракитов куст.
Тут молодой Вольга Святославович
Посылает он дружинушку хоробрую
Целыим он да ведь десяточком.
Они сошку за обжи вокруг вертят,
А не могут сошки из земли выдернуть,
Из омешиков земельки повытряхнуть,
Бросить сошку за ракитов куст.
И тут ведь Вольга Святославович
Посылает всю свою дружинушку хоробрую,
Чтобы сошку из земли повыдернули,
Из омешиков земельку повытряхнули,
Бросили бы сошку за ракитов куст.
Они сошку за обжи вокруг вертят,
А не могут сошки из земли выдернуть,
Из омешиков земельки повытряхнуть,
Бросить сошку за ракитов куст.
Тут оратай-оратаюшко
На своей ли кобыле соловенькой
Приехал ко сошке кленовенькой.
Он брал-то ведь сошку одной рукой.
Сошку из земли он повыдернул,
Из омешиков земельку повытряхнул.
Бросил сошку за ракитов куст.
А тут сели на добрых коней, поехали.
Как хвост-то у ней [оратаевой кобылы] расстилается,
А грива-то у ней да завивается.
У оратая кобыла ступыо пошла,
А Вольгин конь да ведь поскакивает.
У оратая кобыла грудью пошла,
А Вольгин конь да оставается.
Тут Вольга стал да он покрикивать,
Колпаком он стал да ведь помахивать:
«Ты постой-ка, оратай-оратаюшко!
Как бы этая кобыла коньком бы была,
За эту кобылу пятьсот бы дали».
Тут проговорил оратай-оратаюшко:
«Ай же глупый ты, Вольга Святославович!
Я купил эту кобылу жеребеночком,
Жеребеночком да из-под матушки,
Заплатил за кобылу пятьсот рублей.
Кабы эта кобыла коньком бы была,
За эту кобылу цены не было бы!»
Тут проговорит Вольга Святославович:
«Ай же ты, оратай-оратаюшко!
Как-то тебя да именем зовут,
Нарекают тебя да по отечеству?»
Тут проговорил оратай-оратаюшко:
«Ай же ты Вольга Святославович!
Я как ржи-то напашу да во скирды сложу,
Я во скирды сложу да домой выволочу,
Домой выволочу да дома вымолочу,
А я пива наварю да мужичков напою,
А тут станут мужички меня похваливати:
Молодой Микула Селянинович!»
Тут приехали ко городу ко Курцевцу,
Стали по городу похаживати,
Стали города рассматривати.
А ребята-то стали поговаривати:
«Как этот третьего дни был, да мужичков он бил!»
А мужички-то стали собиратися,
Собиратися они да думу думати:
Как бы прийти да извинитися,
А им низко бы да поклонитися.
Тут проговорил Вольга Святославович:
«Ай же ты, Микула Селянинович!
Я жалую от себя тремя городами со крестьянами.
Оставайся здесь да ведь наместником,
Получай-ка ты дань да ведь грошовую!»