[20]
ДОБРЫНЯ И ЗМЕЙ[21]
Добрынюшке-то матушка говаривала,
Да Никитичу-то матушка наказывала:
«Ты не езди-ка далече во чисто поле,
На ту на гору да Сорочинскую,
Не топчи-ка ты младых змеенышей,
Ты не выручай-ка по́лонов да русскиих,
Не куплись, Добрыня, во Пучай-реке —
Пучай-река очень свирепая,
Середняя-то струйка как огонь сечет».
Добрыня своей матушки не слушался,
Как он едет далече во чисто поле
На ту на гору на Сорочинскую.
Потоптал он младыих змеенышей,
Повыручал он полонов да русскиих.
Богатырско его сердце распотелося,
Распотелося сердце, нажаделося.
Он приправил своего добра́ коня,
Он добра коня да ко Пучай-реке.
Он слезал Добрыня со добра коня,
Да снимал Добрыня платье цветное,
Он забрел за струечку за первую,
Да забрел за струечку за среднюю,
Говорил сам да таково слово:
«Мне, Добрынюшке, матушка говаривала,
Мне, Никитичу, маменька наказывала:
Что не езди-ка далече во чисто поле
На ту на гору на Сорочинскую,
Не топчи-ка младых змеенышей,
Не выручай полонов да русскиих
И не куплись, Добрыня, во Пучай-реке, —
Пучай-река очень свирепая,
Середняя струйка как огонь сечет.
А Пучай-река она кротка-смирна,
Она будто лужа-то дожде́вая!»
Не успел Добрыня словца смолвити —
Ветра нет, да тучу на́днесло,
Тучи нет, да будто дождь дождит,
А дождя-то нет, да только гром гремит,
Гром гремит да свищет молния.
Как летит змеище Горынище
О тыех двенадцати о хоботах.
Добрыня той Змеи не приужахнется,
Говорит Змея ему проклятая:
«Ты теперь, Добрыня, во моих руках!
Захочу — тебя, Добрыню, теперь по́топлю,
Захочу — тебя, Добрыню, теперь съем-сожру,
Захочу — тебя, Добрыню, в хобота́ возьму,
В хобота возьму, Добрыню во нору́ снесу».
Припадает Змея ко быстрой реке,
А Добрынюшка плавать горазд ведь был:
Он нырнет на бе́режок на тамошний,
Он нырнет на бережок на здешний.
Нет у Добрынюшки добра коня,
Да нет у Добрыни платьев цветныих, —
Только лежит один пухов колпак,
Пухов колпак да земли Греческой,
По весу тот колпак да целых три пуда.
Как ухватил он колпак земли Греческой,
Да шибнет во Змею во проклятую,
Он отшиб Змее двенадцать хоботов.
Тут упала Змея да во ковыль-траву.
Добрынюшка на ножку поверток был,
Скочит он на змеиные да груди белые.
На кресте у Добрыни был булатный нож,
Хочет он распластать ей груди белые,
А Змея ему, Добрыне, взмолится:
«Ой ты Добрыня сын Никитинич!
Мы положим с тобой заповедь великую:
Тебе не ездити далече во чисто́ поле
На ту на гору на Сорочинскую,
Не топтать больше младых змеенышей,
Не выручать полонов да русскиих,
Не купаться тебе, Добрыня, во Пучай-реке
И мне не летать да на Святую Русь,
Не носить людей мне больше русскиих,
Не копить мне полонов да русскиих».
Он повыпустил Змею как с-под колен своих,
Поднялась Змея да вверх под облаку.
Случилось ей лететь да мимо Киев-града,
Увидала он Князеву племянницу,
Молоду Забаву дочь Путятичну,
Идучи́сь по улице по ши́рокой.
Тут припала Змея да ко сырой земле,
Захватила она Князеву племянницу,
Унесла во нору во глубокую.
Тогда солнышко Владимир стольнокиевский
По три дня да тут билич кликал,
А билич кликал да славных рыцарей,
Кто бы мог съездить далече во чисто поле
На ту на гору на Сорочинскую,
Сходить во нору да во глубокую
Достать его, князеву, племянницу,
Молоду Забаву дочь Путятичну.
Говорил Алешенька Левонтьевич:
«Ах ты солнышко Владимир стольнокиевский!
Ты накинь-ка эту службу да великую
На того Добрыню на Никитича:
У него ведь со Змеею заповедь поло́жена,
Что ей не летать на Святую Русь,
А ему не ездить далече во чисто поле,
Не топтать-то мла́дыих змеенышей
Да не выручать полонов русскиих, —
Так возьмет он князеву племянницу
Молоду Забаву дочь Путятичну
Без бою, без драки-кроволития».
Тут солнышко Владимир стольнокиевский
Как накинул эту службу да великую
На того Добрыню на Никитича —
Ему съездить далече во чисто́ поле
И достать ему Князеву племянницу,
Молоду Забаву дочь Путятичну.
Он пошел домой, Добрыня, закручинился,
Закручинился Добрыня, запечалился.
Встречает его да родна матушка,
Честна вдова Ефимья Александровна:
«Ой ты рожоно мое дитятко,
Молодой Добрыня сын Никитинич!
Ты что с пиру невесел идешь?
Знать, место было тебе не по́ чину,
Знать, чарой на пиру тебя прио́бнесли,
Аль дурак над тобой насмеялся-де?»
Говорил Добрыня сын Никитинич:
«Ой ты государыня ро́дна матушка,
Ты честна вдова Ефимья Александровна!
Место было мне да по́ чину,
Чарой на пиру меня не о́бнесли,
Дурак-то надо мной не насмеялся ведь:
А накинул службу да великую
Солнышко Владимир стольнокиевский,
Что съездить далече во чисто поле
На ту на гору да на высокую,
Мне сходить во нору во глубокую,
Мне достать-то Князеву племянницу,
Молоду Забаву дочь Путятичну».
Говорит Добрыне родна матушка,
Честна вдова Ефимья Александровна:
«Ложись-ка спать да рано с вечера [...],
Мудренее утро будет вечера».
Он вставал по утречку ранешенько,
Умывался да он белешенько,
Снаряжался он хорошохонько,
Да идет на конюшню на стоялую.
А берет в руки узду он да тесмяную,
А берет он дедушкова да ведь добра коня,
Он поил Бурка питьем медвяныим,
Он кормил пшеной да белояровой,
Седлал Бурка в седлышко черкасское,
Он потнички да клал на потнички,
Он на потнички да клал войлочки,
Клал на войлочки черкасское седлышко,
Всё подтягивал двенадцать тугих подпругов.
Он тринадцатый клал да ради крепости,
Чтобы добрый конь с-под седла не выскочил,
Добра молодца в чистом поле не вырутил.
Подпруги были шелко́вые,
А шпеньки у подпруг все булатные,
Пряжки у седла да красна золота.
Тот шелк не рвется, булат не трется,
Красно золото не ржавеет,
Молодец на коне сидит, да сам не стареет.
Поезжал Добрыня сын Никитинич.
На прощанье ему матушка плетку по́дала,
Сама говорила таково слово:
«Как будешь дале́че во чисто́м поле,
На той на горе да на высокия,
Потопчешь младыих змеенышей,
Повыручишь полонов да русскиих,
Как тыи-то младые змееныши
Подточат у Бурка они щеточки,
Что не может больше Бурушко поскакивать,
А змеенышей от ног да он отряхивать, —
Ты возьми-ка эту плеточку шелко́вую,
А ты бей Бурка да промежу́ ноги,
Промежу ноги, да промежу́ уши,
Промежу ноги да межу задние.
Станет твой Бурушко поскакивать,
Змеенышей от ног да он отряхивать,
Ты притопчешь всех до единого».
Как будет он далече во чистом поле,
На той на горе да на высокои,
Потоптал он младых змеенышей.
Как те ли младые змееныши
Подточили у Бурка они щеточки,
Что не может больше Бурушко поскакивать,
Змеенышей от ног да он отряхивать.
Тут молодой Добрыня сын Никитинич
Берет он плеточку шелковую,
Он бьет Бурка да промежу́ уши,
Промежу уши, да промежу́ ноги,
Промежу ноги, да межу задние.
Тут стал его Бурушко поскакивать,
А змеенышей от ног да он отряхивать,
Притоптал он всех до единого.
Выходила Змея она проклятая
Из той из норы из глубокои,
Сама говорила таково слово:
«Ах ты эй, Добрынюшка Никитинич!
Ты, знать, порушил свою заповедь.
Зачем стоптал младыих змеенышей,
Почто выручал полоны да русские?»
Говорил Добрыня сын Никитинич:
«Ах ты эй, Змея да ты проклятая!
Черт ли тя нес да через Киев-град!
Ты зачем взяла князеву племянницу,
Молоду Забаву дочь Путятичну?
Ты отдай же мне князеву племянницу
Без бою, без драки-кроволития!»
Тогда Змея она проклятая
Говорила-то Добрыне да Никитичу:
«Не отдам я тебе князевой племянницы
Без бою, без драки-кроволития!»
Заводила она бой-драку великую.
Они дрались трои суточки,
Но не мог Добрыня Змею перебить.
Хочет тут Добрыня от Змеи отстать,
Как с небес Добрыне глас гласит:
«Молодой Добрыня сын Никитинич!
Дрался со Змеей ты трои суточки,
Подерись со Змеею еще три часа:
Ты побьешь Змею да ту проклятую!»
Он подрался со Змеею еще три часа,
Он побил Змею да ту проклятую.
Та Змея она кровью пошла.
Стоял у Змеи он трои суточки,
Не мог Добрыня крови переждать.
Хотел Добрыня от крови́ отстать,
С небес Добрыне опять глас гласит:
«Ах ты эй, Добрыня сын Никитинич!
Стоял у крови ты трои суточки,
Постой у крови да еще три часа.
Бери свое копье да бурзамецкое
И бей копьем да во сыру землю,
Сам копью да проговаривай:
Расступись-ка, матушка сыра земля,
На четыре расступись да ты на четверти!
Ты пожри-ка эту кровь да всю змеиную!»
Расступилась тогда матушка сыра земля,
Пожрала она кровь да всю змеиную.
Тогда Добрыня во нору пошел,
Во те во норы да во глубокие.
Там сидят сорок царей, сорок царевичей,
Сорок королей да королевичей,
А простой-то силы той и смету нет.
Тогда Добрынюшка Никитинич
Говорил-то он царям да он царевичам
И тем королям да королевичам:
«Вы идите нынь туда, откель прине́сены.
А ты, молода Забава дочь Путятична,
Для тебя я эдак теперь странствовал,
Ты поедем-ка ко граду ко Киеву,
А й ко ласковому князю ко Владимиру».
ДОБРЫНЯ И МАРИНКА[22]
Добрынюшке-то матушка говаривала,
Никитичу-то родненька наказывала:
«Ах ты душенька Добрыня сын Никитинич!
Ты пойдешь гулять да во Киев-град,
Ты гуляй да по всем уличкам,
И по тем же ты по мелким переулочкам.
Только не ходи ко Маринушке,
К той Маринушке Кайдальевне,
А Кайдальевне да королевичне,
Во тую ли во частую во уличку,
Да во тот ли во мелкий переулочек.
А Маринка та Кайдальевна [...],
Королевична да и волшебница;
Она много казнила князей, князевичей,
Много королей да королевичей,
Девять русских могучих богатырей,
А без счету тут народушку да черняди.
Зайдешь ты, Добрынюшка Никитинич,
К той же ко Маринушке Кайдальевне,
Там тебе, Добрыне, живу не бывать!»
Отправляется Добрыня сын Никитинич
Он ходить-гулять по городу по Киеву,
Да по тем же по частыим по уличкам,
Тут по мелкиим Добрыня переулочкам,
Ходит тут Добрыня сын Никитинич,
А не шел же он к Маринушке Кайдальевне.
Он увидел голубя да со голубушкой,
А сидит же голубь со голубушкой
А во той же Маришки во Кайдальевны,
В ее же он сидит голубь во уличке,
Сидят что ли голубь со голубкою,
Что ли нос с носком, а рот с ротком.
А Добрынюшке Никитичу не кажется,
Что сидит же тут голубь со голубушкой
Нос с носком да было рот с ротком, —
Он натягивал тетивочки шелковые,
Он накладывал тут стрелочки каленые,
Он стреляет тут же в голубя с голубушкой.
Не попала тая стрелочка каленая
А й во голубя да со голубкою,
А летела тая стрелочка прямо во высок терем,
В то было окошечко косевчато
Ко Маринушке Кайдальевне,
А й Кайдальевне да королевичне.
Тут скорешенько Добрыня шел да широки́м двором,
Поскорее тут Добрыня по крылечику,
Вежливее же Добрыня по новы́м сеням,
А побасче тут Добрыня в новой горенке,
А берет же свою стрелочку каленую.
Говорит ему Маришка да Кайдальевна,
А й Кайдальевна да королевична:
«Ах ты душенька Добрыня сын Никитинич!
Сделаем, Добрынюшка, со мной любовь!»
Отвечает тут Добрыня сын Никитинич:
«Ах ты душенька Маринушка Кайдальевна!
Я тебе-ка-ва не полюбовничек».
Обвернулся тут Добрыня с новой горницы
И выходит тут Добрынюшка на ши́рок двор.
Тут скочила же Маринушка Кайдальевна,
Брала тут ножище да кинжалище,
А стругает тут следочки да Добрынины,
Рыла тут во печку во муравлену
И сама же к следочкам приговариват:
«Горите вы следочки да Добрынины
Во той было во печке во муравленой.
Гори-ко во Добрынюшке по мне душа!»
Воротился тут Добрыня с широка двора,
А приходит ко Марине ко Кайдальевне,
А й к Кайдальевне да королевичне:
«А й Кайдальевна да королевична!
Уж ты сделаем, Маринушка, со мной любовь,
А с душенькой с Добрынюшкой Микитичем», —
«Ах ты молодой Добрыня сын Никитинич!
Что же надо мной да надсмехаешься?
Да́вень тебя звала в полюбовнички, —
Ты в меня теперь, Добрыня, не влюбился ли,
Нонче зовешь да в полюбовницы!»
Воротила тут она было богатыря
Тем было туром да златорогим,
А спустила тут богатыря в чисто́ поле;
А пошел же тут богатырь по чисту́ полю,
А пошел же он туром да златорогиим.
Увидал он тут стадо да гусиноё
Той же он Авдотьи он Ивановны,
А желанной он своей да было тетушки,
Притоптал же всех гусей да до единого,
Не оставил он гусеныша на семена.
Тут приходят пастухи было гусиные
А приходят пастухи да жалобу творят:
«Ах ты молода Авдотья да Ивановна!
А приходит к нам тур да златорогии,
Притоптал всех гусей да до единого.
Не оставил нам гусеныша на семена».
Приходил же к стаду к лебединому,
Притоптал же лебедей всех до единого,
Не оставил он лебедушки на семена.
Не поспели пастухи да взад сойти,
А приходят пастухи да лебединые,
Тые ж пастухи да жалобу творят:
«Молода Авдотья да Ивановна!
Приходил к нам тур да златорогии.
Притоптал же лебедей всех до единого,
Не оставил он лебедушки на семена».
Он приходит тур во стадо во овечьеё,
Притоптал же всех овец да до единою,
Не оставил он овечки им на семена.
Не поспели пастухи да тыи взад сойти,
А приходят пастухи было овечьии:
«Молода Авдотья ты Ивановна!
Приходил к нам тур да златорогии,
Притоптал же всех овец да до единоё,
Не оставил он овечки нам на семена».
Шел же тур да златорогии
А во то было во стадо во скотинное,
Ко тому было ко ско́ту ко рогатому,
Притоптал же всех коров да до единою,
Не оставил им коровушки на семена.
Не поспели пастухи да тыи взад сойти,
А приходят пастухи же к ей коровьие,
Тыи пастухи да жалобу творят:
«Ах ты молода Авдотья да Ивановна!
Приходил ко стаду ко скотинному,
Приходил же тур да златорогии,
Притоптал же всех коров да до единою,
Не оставил нам коровушки на семена».
Говорила тут Авдотья да Ивановна:
«А не быть же нунь туру да златорогому,
Быть же нунь любимому племяннику,
Молоду Добрынюшке Никитичу.
Он обвернут у Маришки у Кайдальевной
Молодой Добрыня сын Никитинич,
А повернут он туром да златорогиим».
Находил же стадо он кониное
Тот же тур да златорогии,
Разгонял же всех коней да по чисту полю,
Не остарил им лошадушки на семена.
А й приходят пастухи да к ей кониные,
Сами пастухи да жалобу творят:
«Молода Авдотья ты Ивановна!
Приходил же к нам тут тур да златорогии,
Разгонял де всех коней по чисту полю,
Не оставил нам лошадушки на семена».
Молода Авдотья да Ивановна
Повернулась тут она было сорокою,
А летела [...] ко Маринушке Кайдальевне,
А садилась на окошечко косевчато,
Стала тут сорока выщекатывать,
Стала тут сорока выговаривать:
«Ах ты Маринушка Кайдальевна,
А й Кайдальевна да королевична!
А зачем же повернула ты Добрынюшку,
А Добрынюшку да ты Никитича,
Тем же туром да златорогиим,
А спустила тут Добрыню во чисто́ поле?
Отврати-ко ты Добрынюшку Никитича
От того же нунь тура да златорогого:
Не отворотишь ты Добрынюшки Никитича
От того же от тура да златорогого, —
Оверну тебя, Маринушка, сорокою,
Я спущу тебя, Маришка, во чисто полё,
Век же ты летай да там сорокою!»
Обвернулась тут Маришка да сорокою,
А летела тут сорока во чисто поле,
А садилася к туру да на златы́ рога.
Стала тут сорока выщекатывать,
Взяла тут сорока выговаривать:
«Ай же тур да златорогии,
Ах ты душенька Добрыня сын Никитинич!
Сделай с нами заповедь великую
А принять со мной с Маришкой по злату венцу, —
Отврачу я от тура тя златорогого».
Говорил же тут Добрыня сын Никитинич:
«Ах ты душенька Маринушка Кайдальевна,
А й Кайдальевна да королевична!
Отврати-ко от тура да златорогого,
Сделаю я заповедь великую,
Я приму с тобой, Марина, по злату венцу».
Отвернула от тура да златорогого
Молода Добрынюшку Никитича.
Приходили тут ко городу ко Киеву,
К ласковому князю ко Владимиру,
Принял со Мариной по злату венцу.
А проводит он свою да было свадебку,
Отправляется во ложни да во теплые
Молодой Добрыня сын Никитинич,
Сам же он служаночкам наказыват:
«Ай же слуги мои верные!
Попрошу у вас же чару зелена вина,
Вы попрежде мне подайте саблю вострую».
Шел же он во ложни да во теплые;
Обвернула тут его да горносталюшком,
Взяла горносталика попуживать,
Взяла горносталика покышкивать,
Приломал же горносталь да свои ногти прочь.
Обвернула тут она его соколиком,
Взяла тут соколика попуживать,
Взяла тут соколика покышкивать,
Примахал сокол да свои крыльица.
Тут смолился он Маринушке Кайдальевне,
А й Кайдальевне да королевичне:
«Не могу летать я нонечку соколиком,
Примахал свои я ноньче крыльица,
Ты позволь-ко мне выпить чару зелена вина».
Молода Маришка да Кайдальевна,
А й Кайдальевна да королевична,
Отвернула тут Добрыню добрым молодцем;
А скричал же тут Добрыня сын Никитинич:
«Ай же слуги мои верные,
Вы подайте-ко мне чару зелена вина!»
Подавали ему тут слуги верные,
Поскорешенько тут подавали саблю вострую.
Не пил он тут чары зелена вина, —
Смахнет он Добрыня саблей вострою
И отнес же он Марине буйну голову,
А за ей было поступки неумильные.
Поутру сходил во теплую свою да парну баенку.
Идут же было князи тут да бо́яра:
«Здравствуешь, Добрыня сын Никитинич,
Со своей да с любимой семьей
С той было Маринушкой Кайдальевной,
Ай Кайдальевной да королевичной!» —
«Ай же нонь вы, князи еще бо́яра,
Все же вы Владимировы дво́ряна!
Я вечор же, братцы, был женат не́ холост,
А нынче я стал, братцы, холост не́ женат.
Я отсек же нонь Марине буйну голову
За ейны было поступки неумильные». —
«Благодарствуешь, Добрыня сын Никитинич,
Что отсек же ты Маринке буйну голову
За ейные поступки неумильные!
Много казнила да народу она русского,
Много тут князей она князевичей,
Много королей да королевичей,
Девять русских могучих бога́тырей,
А без счету тут народушку да черняди!»
ДОБРЫНЯ И НАСТАСЬЯ[23]
[Едет Добрыня по чисту полю,]
Он наехал во чистом поле на ископыть,
Ископыть да лошадиную,
Как стульями земля да проворочена.
Тут поехал Добрыня сын Никитинич
Той же ископытью лошадиною. [...]
Наезжает он богатыря в чистом поле, —
А сидит богатырь на добро́м коне,
А сидит богатырь в платьях женскиих.
Говорит Добрыня сын Никитинич:
«Есть же не бога́тырь на добром коне,
Есть же поленица, знать, уда́лая,
А кака не то деви́ца либо женщина!»
И поехал тут Добрыня на бога́тыря,
Он ударил поленицу в буйну голову, —
А сидит же поленица, не сворохнется,
А назад тут поленица не оглянется.
На коне сидит Добрыня — приужахнется,
Отъезжает прочь Добрыня от богатыря,
От той же поленицы от удалыя:
«Видно, смелостью Добрынюшка по-старому,
Видно, сила у Добрыни не по-прежнему!»
А стоит же во чистом поле да сы́рой дуб,
Да в обнём же он стоит да человеческий.
Наезжает же Добрынюшка на сырой дуб
А попробовать да силы богатырскии.
Как ударит тут Добрынюшка во сырой дуб.
Он расшиб же дуб да весь по ластиньям.
На коне сидит Добрыня — приужахнется:
«Видно, сила у Добрынюшки по-старому,
Видно, смелость у Добрыни не по-прежнему!»
Разъезжается Добрыня сын Никитинич
На своем же тут Добрыня на добром коне
А на ту же поленицу на удалую,
Чеснет поленицу в буйну голову, —
На коне сидит поленица — не сворохнется,
И назад же поленица не оглянется.
На коне сидит Добрыня, сам ужахнется:
«Смелость у Добрынюшки по-прежнему,
Видно, сила у Добрыни не по-старому,
Со Змеею же Добрыня нынь повыбился!»
Отъезжает прочь от поленицы от удалыи.
А стоит тут во чистом поле сырой дуб,
Он стоит да в два обнёма человеческих.
Наезжает тут Добрынюшка на сырой дуб,
Как ударит тут Добрынюшка во сырой дуб,
А расшиб же дуб да весь по ластиньям.
На коне сидит Добрыня — приужахнется:
«Видно, сила у Добрынюшки по-старому,
Видно, смелость у Добрыни не по-прежнему!»
Разгорелся тут Добрыня на добре коне
И наехал тут Добрынюшка да в третий раз
А на ту же поленицу на удалую,
Да ударит поленицу в буйну голову.
На коне сидит же поленица, сворохнулася
И назад же поленица оглянулася.
Говорит же поленица да удалая:
«Думала же, русские комарики покусывают, —
Ажно русские богатыри пощалкивают!»
Ухватила тут Добрыню за желты кудри,
Сдернула Добрынюшку с коня долой,
А спустила Добрыню во глубок мешок,
А во тот мешок да тут во кожаной.
А повез же ейный было добрый конь,
А повез же он да по чисту полю.
Испровещится же ейный добрый конь:
«Ай же поленица ты удалая,
Молода Настасья дочь Никулична!
Не могу везти да двух богатырей:
Силою богатырь супротив тебя,
Смелостью богатырь да вдвоем тебя».
Молода Настасья дочь Никулична
Здымала богатыря с мешка из кожана,
Сама к богатырю да испроговорит:
«Старыи богатырь да и матерыи, —
Назову я нунь себе да батюшкой;
Ежели богатырь да молодыи,
Ежели богатырь нам прилюбится,
Назову я себе другом да любимыим;
Ежели богатырь не прилюбится,
На долонь кладу, другой прижму
И в овсяный блин да его сделаю».
Увидала тут Добрынюшку Никитича:
«Здравствуй, душенька Добрыня сын Никитинич!»
Испроговорит Добрыня сын Никитинич:
«Ах ты поленица да удалая!
Что же ты меня да нонче знаешь ли?
Я тебя да нонь не знаю ведь». —
«А бывала я во городе во Киеве,
Я видала тя, Добрынюшку Никитича,
А тебе же меня нонче негде знать.
Я того же короля дочь Ляховицкого,
Молода Настасья дочь Никулична,
А поехала в чисто поле поляковать
А искать же я себе-ка супротивничка.
Возьмешь ли, Добрыня, во замужество, —
Я спущу тебя, Добрынюшка, во живности;
Сделай со мной заповедь великую.
А не сделаешь ты заповеди да великия, —
На долонь кладу, другой сверху прижму,
Сделаю тебя я да в овсяный блин». —
«Ах ты молода Настасья дочь Никулична!
Ты спусти меня во живности, —
Сделаю я заповедь великую,
Я приму с тобой, Настасья, по злату венцу».
Сделали тут заповедь великую,
Нунь поехали ко городу ко Киеву
Да ко ласкову князю ко Владимиру.
Приезжает тут Добрыня сын Никитинич
А к своей было к родители ко матушке,
А к честной вдове Офимье Олександровне.
А встречает тут родитель его матушка
Честна вдова Офимья Олександровна
И сама же у Добрынюшки да спрашиват:
«Ты кого привез, Добрыня сын Никитинич?» —
«Ай честна вдова Офимья Олександровна,
Ты родитель моя да нонче матушка!
Я привез себе-ка супротивную,
Молоду Настасью дочь Никуличну
А приняти же с ей, с Настасьей, по злату венцу».
Отправлялися ко ласковому князю ко Владимиру
Да во гридни шли они да во столовые.
Крест-то клал да по-писаному,
Бьет челом Добрыня, поклоняется
Да на все же на четыре он на стороны,
Князю со княгинюшкой в особину:
«Здравствуй, солнышко Владимир стольнокиевский!» —
«Здравствуешь, Добрыня сын Никитинич!
Ты кого привез, Добрынюшка Никитинич?»
Испроговорит Добрыня сын Никитинич:
«Ах ты солнышко Владимир стольнокиевский!
Я привез же нонь себе-ка супротивную,
А принять же нам с Настасьей по злату венцу».
Сделали об их же публикацию,
Провели же ее да в верушку крещеную.
Принял тут с Настасьей по злату венцу,
Стал же он с Настасьей век коротати.
ЖЕНИТЬБА ДОБРЫНИ[24]
Как задумал тут Добрынюшка женитися,
Просил-то родной матушки благословленьица
Как жениться ехать да обручатися
Ко тому-то королю да все к Мику́лину.
Поехал он, Добрынюшка, во чисто поле,
А поехал он да в прокляту Орду.
Он ехал путем-дорогою,
А он всю-то ехал темну ноченьку,
Доехал до того же до восходу солнца красного,
До закату светла ясна месяца.
Как по утру-то было по раннему,
По восходу-то было да солнца красного
А сидела-то Настасья под окошечком,
Она видела этого дородна добра молодца:
А он в город-то ехал не воротами,
Не воротами да не широкими,
[Скакал он через стену городовую.]
Он ехал по широку двору к палатам королевскиим, —
Еще мать сыра земля да потрясалася,
А палаты ихны колыбалися.
А приехал он да на широкий двор,
Заезжал-то он да середи двора,
Соходил-то он да со добра коня,
Вязал он коня да к дубову столбу,
К дубову столбу да к золоту кольцу.
Сам он пошел на красно крыльцо,
Со красна крыльца да на новы сени.
Заходил-то в палаты в королевские, —
Он не кланяется поганым идолам,
Только бьет челом королю Микулину:
«Уж ты здравствуй-ко, король Микулин!» —
«Уж ты здравствуй-ко, дородный добрый молодец!
Я не знаю твоего ни имени, ни отчины
А не звеличати да по отечеству». —
«Меня зовут Добрынюшкой Никитичем». —
«Ты пошто ко мне приехал?
А послом ли пословать из города из Киева,
От ласкова князя Владимира?» —
«Не послом-то я приехал к тебе по́словать,
Не служить-то я приехал верой-правдою,
Я приехал к тебе сватом свататься.
А отдай-ко ты Настасью за меня в замужество,
Уж ты с чести отдай за меня, с радости;
Еще с чести не отдашь, дак я боём возьму,
Со той да дракой кроволитною».
Отвечает ему король да таковы речи:
«Уж ты гой еси, молодой мальчишко же!
Скричу я палачей своих да немило́стивых, —
А опутают тебя во путины шелко́вые,
Повалят тебя на колодку белоду́бову,
Отсекут твою буйну голову».
Говорит-то Добрыня во второй након:
«Уж ты гой еси, король да сын Микулин!
Отдай-ко ты Настасью за меня́ заму́ж,
А без драки отдай да кроволитныя,
Уж ты с чести отдай, с радости великия». —
«Уж ты гой еси, мужичонко-деревенщина!
Я скричу-то падачей да немилостивых, —
А опутают тебя во путины шелковые,
Уведут тебя да на широкий двор,
Повалят тебя на колодку белоду́бову,
Отсекут-то тебе буйну голову».
Говорил-то Добрыня во трете́й након.
Пошел-то король да из палаты вон,
А пошел-то к своей дочери, любимыя
А как ко той же Настаете Микуличне:
«Уж ты гой еси, Настасья дочь Микушична!
Как бога́тырь приехал из Киева
Свататься на тебе Настасье белой лебеди.
Как ведь сам он похваляется:
С чести не отдам, дак он боём возьмет,
С той со дракою кроволитною».
Говорила Настасья таковы речи:
«Уж ты гой еси, мой да родной батюшко!
Я ведь видела да чудо чудное,
Чудо чудное да диво дивное:
Со восточну-ту сторонку как бы туча тучилась,
Туча тучилась, как бы гром гремел,
Частый мелкий дождик шел;
Немного тому время миновалося,
Наехал дородный добрый молодец.
Скакал он через стену городовую,
Ехал он широки́м двором
Ко тем-то палатам королевскиим, —
Мать сыра земля потрясалася,
Наши палаты колыбалися,
Отдавай ты меня с чести, с радости,
Без той же без драки кроволитныя,
Не губи ты народу понапрасному».
Пошел-то король из светлой светлицы,
Приходит в свои палаты королевские,
А берет Добрыню за белы́ руки,
Целует-то Добрыню в уста саха́рные,
Повел его к Настасье в светлу све́тлицу.
Сидела Настасья на стуле рыта бархата,
Она скоро скакала на резвы́ ноги,
Брала она Добрыню за белы́ руки,
Целовала Добрынюшку в уста саха́рные.
Поменялись они перстнями золотыми же,
Поменялися, обручилися.
Собиралася Настасья ехать в славный Киев-град.
А как брал-то ее Добрыня за праву́ руку,
А повел-то Добрыня на широкий двор.
Садился Добрыня на коня своего лошадь добрую,
Садил-то он Настасью позади себя,
На свое-то седло на черкальское,
А привязывал-прихватывал ко стременам булатным же.
Поехал он из города не воротами широкими,
А скакал-то через стену городовую,
Через ту же башню наугольную.
Приезжает он во красен Киев-град
А к своему широку двору.
Увидала их да родна матушка,
А встречала-то их да середи двора,
Целовала-то Настасью в уста сахарные,
Вела-то она во свои светлы светлицы,
Во столовы новы горницы.
Заводилась у Добрыни свадебка:
На отцовско-то место — сам Владимир-князь,
А сватьей — Владимира молода жена,
А тысяцким — старой казак Илья Муромец,
А дружком-то у их — Олешенька поповский сын.
Повенчался тут Добрынюшка Микитич сын
На той же Настасье дочери Микуличне.
Отошли туто, туто пиры навеселе.
Все были на пирах пьяны-веселы.
БОЙ ДОБРЫНИ С ДУНАЕМ[25]
Три года Добрынюшка ключничал,
Три года Добрынюшка стольничал,
Три года Добрыня приворотничал,[26] —
Да минуло тому времени девять лет.
На десятое лето да он гулять пошел.
Ай брал он уздечку все тесмяную,
Еще брал себе седелышко черкальское,
Да пошел Добрынюшка на конюшен двор.
Еще брал он, брал себе коня доброго,
Да накладывал уздицу все тесмяную,
Да накладывал седелышко черкальское [...],
Да застегивал двенадцать тугих подпругов,
Да тринадцатый тянул через хребетну степь, —
Да не ради бы басы, да ради крепости,
Еще ради бы опору богатырского.
Брал он себе палицу боёвую,
Еще брал себе сабельку вострую,
Еще брал себе копье да брусоменское.
Обуздал он, обседлал да коня доброго [...],
Отправлялся наш Добрынюшка в чисто поле
Да во то же раздольице широкое.
Только видели Добрыню, как коня седлал,
Ай коня седлал да в стремена ступал,
Да не видели поступки лошадинои,
Не видели поездки богатырскои,
Только видели: в чистом поле курева стоит,
Курева стоит да дым столбом валит.
Едет Добрынюшка по чисту полю,
По тому же по раздольицу широкому.
Он ведь выехал на шоломя окатисто,
На окатисто шоломя, на увалистое,
Еще русская земля да потаилася,
Как неверная земля возременилася.
Брал он трубочку подзорную,
Подзорную трубочку дальневидную,
Зрел он, смотрел да во чисто поле
Да на все же на четыре разны стороны.
Завидел во чистом поле,
Да стоит там шатер чернобархатный.
Поехал тут Добрыня ко черну шатру,
Поехал он Добрынюшка скоро-на́скоро,
Приезжал он к шатру близко-на́близко.
Соходил тут Добрыня со добра коня,
Он спускал-то коня да во чисто поле.
Еще сам он коню да наказыват,
Наказыват коню да наговариват:
«Уж ты конь мой, конь да лошадь добрая!
Ты топериче поди, конь, во чисто поле,
Уж ты ешь, мой конь, да любу́ траву,
Уж ты пей, мой конь, да ключеву́ воду.
Когда услышишь мой богатырский крик,
Ты тогда бежи да скоро-на́скоро,
Поспевай да ко мне на́время».
Спустил он коня да во чисто́ поле,
Еще сам он пошел да ко черну́ шатру.
Приходил Добрынюшка ко черну шатру.
На шатре такие надписи написаны, —
Золотыми литерами да нарисованы:
«Еще кто приедет ко черну шатру, —
Да живому-то назад будет не уехати,
Не бывать тому будет да на Святой Руси,
Не топтать тому будет да зелено́й травы
Да не слушивать четья-петья церковного,
Да того же звону колокольного».
Там стояла сороковочка с зелены́м вином,
Да стояла тут братынюшка серебряна,
Да не мала — не велика, с полтора ведра.
Брал Добрынюшка братынюшку серебряну,
Да цедил он из бочки да зелено вино.
Нацедил он братыню все серебряну,
Выпивал он братынюшку к едному духу.
Он первую выпивал да ради здравьица,
Он вторую выпивал ради похмельица,
Он ведь третью выпивал да ради шалости.
Как хмелинка в голове да появилася, —
Во хмелю ему надпись не полюбилася.
Он хватил эту бочку да с зеленым вином,
Высоко ее да он выбрасывал, —
Она падала на матушку сыру землю.
Разбил эту бочку да с зеленым вином,
Растоптал он братынюшку серебряну,
Еще сам пошел да ко черну шатру.
Приходил Добрыня ко черну шатру,
Ай схватил он шатер да чернобархатный,
Еще пре́рвал шатер да чернобархатный,
Лемтюги он разбросал да по чисту полю.
Тут стояла-то кроваточка тесовая,
Стояла кроваточка слоновых костей,
Ай слоновых костей, костей заморскиих,
Да заморских костей — зуба рыбьего:
Ай дарил ему король да Лехоминскии.
На кроваточке перинушка лежит пуховая
Да закрыта одеялом да соболиныим,
В зголовя́х-то подушечки тяжелые.
Повалился наш Добрыня на кроватку спать,
На кроваточку-ту спать да опочив держать.
Еще заспал Добрынюшка тут крепким сном.
Да во ту же пору было да во то время
Из-за моря, моря да моря синего,
Из-за поля, воля да поля чистого
Да не темна ли тученька востучилась,
А не грозна ли с дождем да поднималася, —
Еще едет-то удалый добрый молодец,
Еще тихия Дунай да сын Иванович.[27]
Еще едет Дунаюшко по чисту полю,
По тому же по раздольицу да широкому,
Он смотрит во трубочку в подзорную,
В подзорную в трубочку в дальневидную
На все же на четыре да разны стороны:
Да не видит своего да шатра черного,
Да не видит он бочки с зеленым вином, —
Только видит кроваточку одну тесовую.
Поехал тут Дунай да скоро-на́скоро,
Приехал ко шатру да близко-на́близко:
Да стоит одна кроваточка тесовая,
На кроваточке лежит да добрый молодец,
Заспал добрый молодец тут крепким сном.
Да хотел ему Дунаюшко голову́ срубить,
Еще сам он себе да прираздумался:
«Да сонно́го-то убить да будто мертвого,
Не честь мне хвала будет молодецкая,
Да не выслуга будет богатырская».
Закричал он, зазычал громким голосом:
«Тебе полно спать да все пора ставать!»
Пробужался наш Добрыня от крепко́го сну,
Он легко-скоро скакал да на резвы ноги,
Закричал он» зазычал громким голосом:
«Уж ты конь мой, конь да лошадь добрая!
Ты топериче бежи, конь, из чиста поля,
Ты бежи-тко, конь, да скоро-на́скоро,
Поспевай же ты ко мне да на́время».
Услыхал во чистом поле его добрый конь»
Он бежал к ему да скоро-наскоро.
Скакал тут Дорбрыня на добра коня,
Да поехали богатыри на три поприща,
Давали они поприща по три версты.
Они съехались богатыри, поздоровались,
А здоровалися они палицами боёвыми, —
Они тем боем друг друга не ранили,
Они не́ дали раночки да кровавоей,
Да кровавоей раны к ретиву сердцу;
Да от рук от их палицы загорелися.
Да рубились сабельками вострыми, —
У их вострые сабли расщербалися,
Еще тем боем друг друга не ранили,
Они не дали раночки да кровавоей,
Да кровавоей ран очки к ретиву сердцу.
Да кололися они копьями булатными, —
Они тем боем друг друга не ранили.
Да тянулися они тягами железными
Через те же через гривы лошадиные, —
Да железные тяги да распаялися.
Соходили они да со добрых коней
На ту же на матушку на сыру землю
Да плотным боем да рукопашечкой, —
Боролися они да вешний день до вечера.
Еще день-то идет, братцы, ко вечеру,
Красно солнышко катится ко западу,
Ко западу катится да ко закату.
По колен втоптались да в матушку сыру землю.
Мать сыра земля тут сколыбалася,
В озерах-то вода да заплескалася,
Еще сырое дубье да согибалося,
Да вершинка со вершинкой соплеталася,
Еще сухое дубье много ломалося,
Во чистом поле травку да залелеяло.
Да во ту же пору было да во то время
Из-за моря, моря да моря синего,
Из-за поля, поля да поля чистого
Да не темна ли тученька востучилась,
А не грозна ли с дождем да поднимается, —
Тут ведь едет удалой добрый молодец
Да старый-то казак да Илья Муромец,
Илья Муромец да сын Иванович.
Едет-то Илеюшка по чисту полю,
По тому же по раздольицу по широкому.
Он ведь смотрит во трубочку в подзорную,
Да в подзорную трубочку дальневидную.
Да завидел Илеюшка во чистом поле,
Там ведь бьются-дерутся два бога́тыря.
А сидит-то Илеюшка на добром коне,
Еще сам он себе да думу думает:
«Я поеду к им да близко-на́близко, —
Неверный с русским бьется, дак я помощь дам;
Как два неверных бьются, буду притакивать;[28]
Как русски-те бьются, да буду разговаривать».
Да поехал Илеюшка скоро-на́скоро,
Да приехал Илеюшка близко-на́близко:
Тут дерутся два русских богатыря.
Закричал он, зазычал громким голосом:
«Уж вы ой еси, два русскиих богатыря:
Вы об чем дерите́сь да об чем бой идет,
Об чем у вас бой идет, да что вы делите?»
Отвечал тут Дунай да сын Иванович:
«Ишь, как перва-та находочка Добрынина:
Разбил у меня сороковку с зелены́м вином,
Растоптал у меня братынюшку серебряну,
Еще пре́рвал у меня весь черной шатер,
Еще черный шатер да чернобархатный,
Лемтюги он разбросал по чисту полю».
Говорил тут Добрынюшка Микитичек:
«Уж ты ой еси, стар казак Илья Муромец,
Илья Муромец да сын Иванович!
Еще много мы ездим да по чисту полю,
По тому же мы раздольицу широкому, —
Оставляем мы шатры белополотняны,
Да таких мы глупостей на написывам».
Говорил-то Илеюшка таково слово:
«Ты дурак-то, Дунай да сын Иванович!
Уж ты служишь королю да Лехоминскому, —
Ты такими глупостями да занимаешься».
Да говорил-то Добрынюшка таково слово:
«Я приехал ко шатру да из чиста поля,
На шатре-то надписи были написаны,
Неподобные такие надписи;
Тут стояла сороковка да с зеленым вином,
Тут стояла да братынюшка серебряна,
Да не мала — не велика, полтора ведра.
Ведь я брал братынюшку серебряну
Да цедил из бочки зелено вино,
Выпивал эту чару да зелена вина,
Да не малу — не велику, полтора ведра,
Выпивал ведь я да к едному духу.
Я перву-ту ведь выпил ради здравьица,
Я вторую выпил ради похмельица,
Еще третью я выпил ради шалости.
Как хмелинка в голове у меня появилася,
Во хмелю-то мне надпись не полюбилася, —
Я хватил ту бочку да с зелены́м вином,
Высоко ее да я выбрасывал, —
Она падала на матушку на сыру землю,
Разбил эту бочку да с зеленым вином.
Растоптал я братынюшку серебряну,
Уж я пре́рвал шатер да чернобархатный,
Лемтюги я разбросал да по чисту полю.
Повалился я тогда да на кроватку спать,
На кроватку спать да опочив держать.
Еще заспал я да ведь крепким сном.
Да приехал тут Дунай да сын Иванович,
Да приехал Дунаюшко из чиста поля,
Разбудил меня удала добра молодца;
Тогда стали-го мы да с им боротися,
А боротися мы да воеватися».
Говорил тут стар казак Илья Муромец:
«Перестаньте вы да биться-ратиться
Да садитесь подите на добрых коней».
Садилися они да на добрых коней
Да поехали по пути по дорожечке,
Да поехали они во красен Киев-град.
Приезжали они во красен Киев-град,
Встречали их князи да думны бо́яра,
Да встречал их Владимир стольнокиевский
Да со той же княгинюшкой Опраксией:
«Уж вы здраво ездили-во чисто поле?
Уж что вы там чули, что вы видели?» —
«Уж мы здраво ведь съездили во чисто поле».
Собирал им Владимир всё почестен пир
Для многих князей, для многих бо́яров,
Да для сильных могучих богатырей,
Для всех полениц да преудалыих,
Для всех купцов-гостей торговыих,
Для всех крестьянушек прожиточных,
Да про многих казаков со тиха Дону,
Да про всех-то калик да перехожиих,
Перехожиих калик да переброжиих.
Еще все на пиру тут напивалися,
Еще все на честном пиру наедалися,
Еще все на пиру были пьяны-веселы,
Еще все на пиру тут прирасхвастались:
Да иной-от хвастает да добры́м конем,
А иной-от хвастает да востры́м копьем,
А иной-от хвастает да золотой казной,
А иной-от хвастает да родной сестрой,
Еще глупый хвастает молодой женой,
Еще умный хвастает старой матерью.
Про того же Дунаюшка Иванова
Да сказали князю все Владимиру:
«Еще ездил Дунай как во чисто поле
Да служил он королю Лехоминскому.
Король его любил да все шатром дарил,
Да дарил ему шатер чернобархатный,
Да дарил ему кроваточку тесовую,
Еще ту же кроваточку дорогих костей,
Дорогих костей, костей заморскиих,
Заморских костей да зуба рыбьего.
Выдавал король да ему порцию,
Выставлял ему бочку да зелена вина».
Тут на его князь да распрогневался,
Говорил-то Владимир да таково слово:
«Уж вы ой еси, ключники-замочники!
Вы берите-ко мои да золоты ключи,
Вы берите Дуная да за белы руки,
Вы ведите-ко Дуная да во глубок погреб,
Запирайте Дунаюшка во глубок погреб».
Заперли Дунаюшка во глубок погреб
За трои-те двери все железные,
Еще выдали ему да полну порцию,
Еще дали ему свечи да воску ярого,
Еще дали книг да сколько надобно.
Тут-то тем дело да окончалося.
ДУНАЙ И ДОБРЫНЯ СВАТАЮТ НЕВЕСТУ КНЯЗЮ ВЛАДИМИРУ[29]
Что во стольном городе во Киеве,
Во Киеве во городе у Владимира
Заводилось пированьице, почестен пир
Про многих князей, гостей торговыих,
Про тех же полениц преудалыих,
Про тех же крестьян про прожиточных,
Про тех же наездников сильныих.
Все на пиру да пьяны-веселы,
Все на пиру да прирасхвастались:
Богатый хвастает золотой казной,
Наездник хвастает добры́м конем,
Могучий хвастает силой богатырскою,
Еще умный хвастает да родной матерью,
Неразумный хвастает да молодой женой.
Владимир-князь по гридне похаживат,
Из окошечка в окошечко поглядыват,
С ножечки на ножку переступыват
И такие речи да сам выговариват:
«Еще нонче во Киеве что во городе
Удалы добры молодцы поженёны,
Красны девицы да взамуж выданы,
Я единый князь да я холост хожу,
Я холост хожу жа неженат слыву.
Не знаете ли, ребятушка, мне обручницы,
Как обручницы да молодой жены,
Молодой жены да белой лебеди?
Еще столь бы бела, да как белый снег,
Еще черные брови да как у соболя,
Еще ясные очи да как у сокола,
А тиха реченька да как лебединая
И походочка у ей да как павиная».
Владимиру на то слово ответу нет:
Большой-от кроется да за среднего,
Средний кроется да за меньшего,
А от меньшого ведь да ответу нет.
Из-за тех же столов белодубовых,
Из-за тех скатертей да берчатыих,
Из-за тех же еств-питей было сахарных,
Из-за тех же скамеечек белодубовых
Ставал-то Добрынюшка сын Микитич млад.
Говорил-то он Владимиру-князю же:
«Благослови-ко мне слово молвити
И за то слово головы не ка́знити,
И за то слово на виселицу не ве́сити.
Я слыхал же от того брата крестового,
От того же от крестового Дунаюшка,
От Дунаюшка сына Ивановича,[30]
Будто есть во городе да что во Шахове,
Во Шахове да во Ляхове,[31]
У того же короля да королевича,
У того же короля да Ляховинского,
Есть у него две дочери хорошие:
Первая дочь Настасьюшка Королевична —
В чистом поле поленица преудалая,
Еще она тебе ведь не молода жена,
Она тебе ведь не обручница;
Еще есть Опраксея Королевична,
Уж она-то как станом статна,
Станом статна да как умом сверстна, —
Да ведь будет тебе молода жена,
Еще будет тебе да обручница».
[Говорил князь Владимир да таково слово:]
«Вы подите-ко, ключнички да замочнички,
Да берите-ко с собой Добрынюшку,
[Выпускайте Дуная с глубока погреба».]
Пошли-то они да во чисто поле,
Приходили ко погребу глубокому,
Пехали они золоты ключи,
Отмыкали они все крепки замки
Да будили Дунаюшка от крепкого сна.
Пробуждается Дунаюшко сын Иванович:
«Еще что вам нонче скоро надобно?» —
«Посылает да всё Владимир-князь
Звать Дунаюшка на веселый пир,
Без Дуная не пьется, не естся, пир нейдет».
Еще он им да колпака не гнет.
Выставал-то из-за их да Добрынюшка,
Еще брателко крестовый да Дунаюшку,
Кланялся Дунаю сыну Ивановичу:
«Нонче посылает нас Владимир-князь
Просить Дунаюшка на почестен пир
И про многих князей, гостей торговыих
И про множество да сильных богатырей, —
Еще все без тебя не пьют, не кушают».
Ставал-то Дунаюшко на резвы ноги,
Умывался свежей ключевой водой,
Снаряжался Дунаюшко в платье цветное, —
Снарядился Дунаюшко во един цветок.
Говорил-то Дунаюшко сын Иванович:
«Вы спускайте-то ремень, ремень долгую».
Спустили ему ремень, ремень долгую, —
Правой-то ножечкой во ремень ступал,
А левой-то ножечкой — на мать сыру землю.
«Уж вы здравствуйте, ребятушка-ключнички,
Вы здравствуйте, ребятушка-замочнички!
Уж здравствуешь, брателко свет крестовый же!»
А брались они с Добрыней за правы руки,
Целовались они в уста сахарные.
Пошли они рука да за руку,
Повелись они во те да во палатушки,
Во те же палаты да белокаменны.
Доходили они до палат белокаменных,
Доходили они да до красна крыльца;
Пошли ведь они да на красно крыльцо, —
И ступешек до ступешка да догибается,
А белы-то сени потряхаются.
Зашли они во светлу во светлицу, —
С боку на бок светлица зашаталася,
Все ествы на столах да поплескалися,
Еще все богатыри испугалися.
Говорил тогда Владимир-князь:
«Да проходи-ко, Дунаюшко сын Иванович,
Милости прошу да в почестен пир [...]
Хлеба-соли кушати да переваров пить.
Ты садись, куда хочется [...],
Куда надобно, куда место есть».
Садился Дунай во тот стол задний же
Подле своего брата подле крестового.
Наливали ему чару да зелена вина
А не малу — не велику да полтора ведра;
Вторую чарочку наливали же
А не малу — не велику да два ведра;
В третью чару наполняли ровно три ведра.
У Дунаюшка в глазоньках помутилося,
У Дунаюшка черны очи расходилися,
Еще стал-то Владимир да такова слово,
Таково слово молвити он да ласково:
«Будто знаешь ты, Дунаюшко, —
Да во Шахове, во Ляхове короля да Ляховинского.
Есть у него ведь две дочери хорошие:
А больша-та дочь Настасья Королевична —
В чистом поле поленица преудалая,
Еще мне она да не обручница;
Я слыхал, ведь будто есть Опраксея;
Как станом она статна, как умом сверстна,
Та будет мне-ка да обручница,
А обручница да молода жена;
Не можешь ли ты мне ее высватать,
Не можешь ли мне достать ее?»
Взялся Дунаюшко да высватать,
Достать Владимиру молоду жену,
Молоду жену да как Опраксею.
Говорил Владимир стольнокиевский:
«Бери-ко золотой казны да сколько надобно,
Бери-ко силушки да числа-сметы нет». —
«Золотой мне казной не откупишься,
Да ратью-силой великой мне не ратиться;
Дай мне только брателка крестового,
[Молода Добрынюшку Микитича]». —
«Бери-ко себе да кого те надобно».
Ставали-то ребятушка со скамеечек дубовыих,
Из-за тех же столов да белоду́бовых,
Из-за тех скатертей, питей-ествей сахарных.
Снаряжались они в платье светлое,
Брали оборонушку — палицу боёвую.
Выходили они да на широкий двор,
Выбирали себе да добрых коней,
Добрых коней серых да все на яблоках.
Еще брали они уздицы все тесмяные,
Седелышка седлали да черкальчаты,
Еще плеточки брали разношелковы,
Понюгали они да добрых коней,
Отправлялись они да во чисто поле.
Они ехали-пластали шестеро суточек,
Да доехали до города до Ляхова,
До того же короля Ляховинского,
Раздернули свой шатер полотняный.
[Говорил Дунаюшко таково слово:]
«Ты живи-ко, Добрынюшка, у бела шатра,
Ты пой-корми да добрых коней,
А я пойду во город да во Шахов же
К тому королю да Ляховинскому
За тем же делом да за сватовством, —
Мне добром не дадут, дак я лихо́м возьму.
Когда выйду на красно́ крыльцо,
Заиграю во рожки да во зво́нчаты, —
Не умешкай времечка, скоро будь же тут».
Пошел Дунаюшко во город Ляхов же,
Приходит к королю да Ляховинскому,
Он помолился богу, поздоровался.
Принимал его король Ляховинский же:
«Милости прошу, Дунаюшко сын Иванович,
По старой дружбе да по жире же,
По-старому, по-прежнему хлеба-соли кушати,
Хлеба-соли кушати да переваров пить». —
«Я приехал к тебе не хлеб-соль есть [...],
Я заехал к тебе не переваров пить, —
Я приехал за добрым делом за сватовством:
У меня есть жених да Владимир-князь,
У тебя невеста — Опраксея Королевична».
Отвечал ему король да Ляховинскии:
«Я отдам ли за того за нищего,
Я отдам ли за такого ведь убогого.
Да за такого за калику переезжего?»
Тут Дунаюшку за беду пошло,
За беду пошло да за великую,
За великую досаду показалося.
Запышал-замычал да сам вон пошел [...],
Начал он рубить всех придверников,
Начал он рубить да всех ключников,
Он добрался до тех дверей до замочныих,
Он сорвал все замки крепкие.
Он зашел во светлую во светлицу,
Где сидит-то Опраксея Королевична,
Ведь одна сидит да красенца ткет.
Помолился он богу да поздоровался.
Выставала она да на резвы ноги,
Отвечала Дунаюшку сыну Ивановичу:
Милости просит жить по-старому,
Милости просит жить по-прежнему.
«Я к вам приехал жить да не по-старому,
Я приехал к вам жить да не по-прежнему, —
Приехал я за добрым делом — за сватовством:
У меня есть жених да как Владимир-князь».
Опали тут у ней да белы ручушки,
Выпал челнок да из белых рук,
Скатились резвы ножечки с подножечек,
Не забегали подножечки по набилочкам,
Не залетал у ней челнок во право́й руке.
Как выпал на прошесь из право́й руки.
Заплакала Опраксея слезами горючими
Да засрежалася в дорожечку,
Засобирала да котомочки,
Собрала-снарядила да всю себя.
Вывел ее Дунай да на белы сени,
Увидала она: на белых сенях все прибитые,
Да все прибиты, все прирублены,
Еще все сени кровью украшены.
Заплакала-зарыдала плачью горючею,
Запричитала да отцу с матушкой:
«Уж ты ой еси, батюшко да красно солнышко!
Уж ты ой ведь, матушка да заря утрення!
Вы умели меня скормить-вы́растить,
Да не умели меня взамуж выдати
Без бою, без драки-кроволития».
Выводил он ее да на красна крыльцо,
Заиграл он в рожки звончатые.
Поспешен был Добрынюшка на добрых конях.
Обуздали-обеседлали да добрых коней.
И садил Дунаюшко Опраксею,
Садил ее во седелышко во черкальское.
Отправлялись они да во чисто поле,
Выезжали на чисто поле, на укра́инку.
Увидели они ископыть великую.
Окричал Дунаюшко Добрынюшку:
«Остановись-ко, Добрынюшка, на чистом поле».
Остановился Добрынюшка на чистом поле,
Сошел-то Дунаюшко со добра коня,
Посмотрел же эту ископыть великую
Да говорил-то Добрынюшке таково слово:
«Ты бери-ко Опраксею Королевичну
Ко себе во седло да на добра коня
Да вези-ко ее в стольный Киев-град,
Да венчай их с князем Владимиром,
Не дожидайте меня за те столы дубовые».
Поехал-то Дунаюшко во праву руку
Да за той же ископытью великою.
Еще ехал он времечка да немного же,
Ехал времечка да одни суточки.
Он наехал ведь шатер белополотняный, —
Лежит во шатре да Настасьюшка,
В чистом поле поленица преудалая,
Спит сном глубоким богатырскиим[...].
[Разбудил ее Дунаюшко от сна да от глубокого.]
Говорила Настасъюшка Дунаюшку:
«Поедем ноне к нам во Ляхов же
Еще жить по-старому, по-прежнему».
[Отвечал Дунаюшко Иванович:]
«Еще я служу нонче как ведь по Киеву,
Я стою за тот за стольный Киев-град.
Я ведь был нонче во городе Ляхове,
Я увез у вас Опраксею Королевичну
За того же Владимира стольнокиевска».
Это слово не по нраву показалося,
Не по разуму понравилась речь-гово́рюшка.
Омывалася ключевой да свежей водочкой,
Снаряжалася во цветно платьице:
«Да поедем-ко, Дунаюшко, во чисто поле,
Да разъедемся мы в три прыска лошадиныих,
Да мы съедемся близко-по́близко,
Мы побьемся палицами боёвыми,
А порубимся саблями вострыми,
Потычемся мы вострыми копьями» [...].
Уж они съехались близко-на́близко,
Они билися-дралися трои суточки,
Поломали все палицы боёвые,
Исщербали все сабельки вострые,
По наснасткам поломались востры копьица,
Не могли друг дружку из седла вышибти.
Тогда соходили они с добрых коней,
И бралися они в охапочку,
И боролися они да трои суточки,
Они не могли друг друга бросити[...].
Подопнул Дунай Настасьюшку под ногу правую,
Да повалил ее на матушку сыру землю.
Он садился ей да на белы груди,
Расстегивал у ней латы богатырские,
Вынимал он свой булатный нож
И хотел пороть, смотреть да ретиво сердце.
Захватила она его руку правую,
Задержала его да булатный нож:
«Не пори-ко у меня да белых грудей,
Не смотри-ко ты да ретива сердца,
А бери-ко ты меня за белы руки,
Станови-ко ты меня да на резвы ноги,
Я буду тебя звать нонче обручником,
Уж я буду тебя звать да молодым мужем.
Мы поедем с тобой да во Киев-град,
Мы примем с тобой да золоты венцы.
Уж я буду повиноваться, как лист траве,
Уж я буду покоряться да молодой женой».
Брал Дунай ее за правую за ручушку,
Становил он ее да на резвы ноги,
Целовал-миловал в уста сахарные.
Уздали, седлали добрых коней
Да поехали навеселе.
Брала она в руки каленый лук,
Клала она в лук да стрелочку каленую,
Стреляла она ему да по пуховой шапочке.
Обернулся Дунай да говорил Настасьюшке:
«Не шути-ко шуток много же,
Я буду отшучивать, каково тебе будет же».
Отвечала Настасья Королевична:
«Летели да белы лебеди,
Я стреляла да белых лебедей,
Как обнизила стрелочка да каленая».
Еще ехали времечка все немного же,
Еще клала в лук стрелочку каленую
И стреляла-то Дунаюшку в могучи плечи.
Оглянулся Дунаюшко назад себя:
«Еще полно же, Настасьюшка, шутки шу́тити,
Я ведь буду те отшучивать».
[Отвечала Настасья Королевична:]
«Да летели серы гусеньки,
Я стреляла ведь по серым гусям,
Обнизила стрелочка да каленая,
Еще пала ведь по могучим плечам».
Еще ехали немного поры-времечка.
Натягивала она каленый лук
Да клала она стрелочку каленую,
Спускала ему стрелочку во праву руку.
Обернулся Дунаюшко позади себя:
«Еще полно же, Настасьюшка, шуточки шутить, —
Еще я буду отшучивать, каково тебе?» —
«Летели серы гуси да серы утицы,
Я стреляла по серым гусям да утицам»[...].
Они приехали во Киев-град да ко Владимиру.
Владимир-князь да от венца идет,
А Дунаюшко ведь ко венцу пошел[...].
Поспел-то Дунаюшко да за те же столы,
А за те ведь столы да столы дубовые
И за те же ествы-питья сахарные.
Шел-велся пир да навеселе.
А Настасьюшка да захвасталась:
«Уж я стрелю стрелочку да перестрелю же —
Половинка половинку не перевесит же»[...].
А Дунаюшка тут ведь занутрило же,
Да ударился об заклад с молодой женой:
«Уж я стрелю стрелочку да перестрелю же —
Половинка половинку не перевесит же».
Стрелил-то Дунаюшко стрелочку каленую,
Стрелил стрелочку — не до́стрелил.
Натягивала Настасьюшка каленый лук,
Стреляла стрелочку — да перестрелила, —
Половинка половиночку не перетянет же.
За беду великую Дунаю показалося, —
Оголил он востру сабельку во правой руке,
Срубить он хочет у ней буйну голову:
«Ты не есть мне нонче да молода жена».
Говорила она ему да таково слово:
«Не руби-ко у меня да буйно́й главы, —
Есть у меня в утробе да два отрока:
Один ведь отрок да по колен в золоте,
А второй отрок по локоть в жемчуге».
Не поверил ее словам, словам ласковым, —
Запылало у Дуная ретиво сердце,
Срубил у нее да буйну голову,
Распорол у ней да белы груди,
Усмотрел в утробе да два отрока:
А один отрок по колена ведь в золоте,
А второй отрок — руки по локоть в жемчуге.
Он становил копье вострым концом,
Навалился он да как белой грудью,
Подколол он у себя да ретиво сердце.
Тут Дунаюшку да славу поют.
ДОБРЫНЯ НИКИТИЧ И ВАСИЛИЙ КАЗИМИРОВИЧ[32]
У ласкова князя Владимира,
У солнышка у Сеславьича
Было столованье, почестный пир
На многих князей, бояров
И на всю поленицу на удалую,
И на всю дружину на храбрую.
Он всех поит и всех чествует,
Он всем, князь, поклоняется,
И в полупиру бояре напивалися,
И в полукушаньях наедалися.
Князь по гриднице похаживат,
Белыми руками помахиват,
И могучими плечами поворачиват,
И сам говорит таковы слова:
«Ой вы гой еси, мои князья и бо́яры,
Ой ты вся поленица удалая,
И вся моя дружина храбрая!
Кто бы послужил мне, князю, верой-правдою,
Верой-правдою неизменною?
Кто бы съездил в землю дальнюю,
В землю дальнюю, Поленецкую,
К царю Батуру ко Батвесову?
Кто бы свез ему дани-пошлины
За те годы за прошлые,
И за те времена — за двенадцать лет?
Кто бы свез сорок телег чиста се́ребра?
Кто бы свез сорок телег красна золота?
Кто бы свез сорок телег скатна жемчуга?
Кто бы свез сорок сороков ясных соколов?
Кто бы свез сорок сороков черных соболей?
Кто бы свез сорок сороков черных выжлыков?
Кто бы свез сорок сивых жеребцов?»
Тут больший за меньшого хоронится,
Ни от большего, ни от меньшего ответа нет.
Из того из места из середнего
И со той скамейки:белодубовой
Выступал удалый добрый молодец
На свои. ноженьки на резвые,
На те ли на сапожки зелен сафьян,
На те ли каблучки на серебряны,
На те ли гвоздочки золочены,
По имени Василий сын Казимерской.
Отошедши Василий поклоняется,
Говорит он. таковы слова:
«Ой ты гой еси, наш батюшко Владимир князь!
Послужу я тебе верой-правдою,
Позаочи-в-очи не изменою;
Я де съезжу в землю дальную
В дальную землю Поленецкую
Ко тому царю Батуру ко. Батвесову.
Я свезу твои дани-пошлины
За те годы, годы прошлые,
За те времена — за двенадцать лет.
Я свезу твое золото и серебро,
Я свезу твой скатный жемчуг,
Свезу сорок.сороков ясных соколов,
Свезу сорок сороков черных соболей,
Свезу сорок сороков черных выжлыков,
Я сведу сорок сивых жеребцов».
Тут Василий закручинился
И повесил свою буйну голову,
И потупил Василий очи ясные
Во батюшко во кирпищат пол.
Надевал он черну шляпу, вон пошел
Из того из терема высокого.
Выходил он на улицу на широку,
Идет по улице по широкой;
Навстречу ему удалый добрый молодец,
По имени Добрыня Никитич млад.
Пухову шляпу снимал, низко кланялся:
«Здравствуешь, удалый добрый молодец,
По имени Василий сын Казимерской!
Что ты идешь с пиру неве́селый?
Не дошло тебе от князя место доброе?
Не дошла ли тебе чара зелена вина?
Али кто тебя, Василий, избесчествовал?
Али ты захвастался куда ехати?»
И тут Василий, ровно бык, прошел.
Забегал Добрынюшка во второй раз;
Пухову шляпу снимал, низко кланялся:
«Здравствуешь, удалый добрый молодец,
Ты по имени Василий сын Казимерской!
Что идешь ты с пиру неве́селый,
И невесел идешь ты, нерадошен?
Не дошло ль те, Василий, место доброе?
Не дошла ль от князя чара зелена вина?
Али ты захвастался, Василий, куда ехати?»
И тут Василий, ровно бык, прошел.
Забегал Добрынюшка в третий раз;
Пухову шляпу снимал, низко кланялся:
«Здравствуешь, удалый добрый молодец,
По имени Василий сын Казимерской!
Что идешь с пиру неве́селый,
Невесел идешь с пиру, нерадошен?
Не дошло ль тебе, Василий, место доброе?
Не дошла ль тебе чара зелена вина?
Али кто тебя, Василий, избесчествовал?
Али ты захвастался куда ехати?
Я не выдам тебя у дела ратного,
И у того часу скоросмертного!»
И тут Василий возрадуется;
Схватил Добрыню он в беремечко,
Прижимат Добрынюшку к сердечушку
И сам говорит таковы слова:
«Гой еси, удалый добрый молодец,
По имени Добрыня Никитич млад!
Ты, Добрыня, будь большой мне брат,
А я Василий буду меньший брат.
Я у ласкова князя Владимира
На беседе на почестныя,
На почестныя, на большом пиру
Я захвастался от князя съездити
Во ту во землю во дальную
Ко царю Батуру ко Батвесову,
Свезти ему дани-выходы
За те годы — за двенадцать лет:
Свезти туда злато, серебро,
Свезти туда скатный жемчуг,
Свезти сорок сороков ясных соколов,
Свезти сорок сороков черных соболей,
Свезти сорок сороков черных выжлыков,
Свезти сорок сивых жеребцов».
И проговорит Добрыня Никитич млад:
«Не возьмем везти от князя от Владимира,
Не возьмем от него дани-пошлины:
Мы попросим от собаки Батура Батвесова,
Мы попросим от него дани-пошлины».
И тут молодцы побратались,
Воротились назад ко князю Владимиру.
Идут они в палаты белокаменны,
Крест кладут по-писаному,
Поклон ведут по-ученому,
Поклоняются на все стороны:
«Здравствуешь, Владимир-князь,
И со душечкой со княгинею!»
Князьям, боярам — на особицу.
И проговорит ласковый Владимир-князь:
«Добро жаловать, удалы добры молодцы,
Ты, Василий сын Казимерской,
Со Добрынюшкой со Никитичем!
За один бы стол хлеб-соль кушати!»
Наливает князь чары зелена вина,
Не малы чары — в полтора ведра,
Подает удалым добрым молодцам.
Принимают молодцы единой рукой,
Выпивают чары единым духом;
И садятся на скамеечки дубовые,
Сами говорят таковы слова:
«Гой еси, ласковый Владимир-князь!
Не желаем мы везти от тебя дани-пошлины;
Мы желаем взять от Батура от Батвесова,
Привезти от него дани-пошлины
Ласкову князю Владимиру.
И садись ты, ласковый Владимир-князь,
Садись ты за дубовый стол,
И пиши ты ярлыки скорописчаты:
«Дай ты мне, собака, дани-пошлины
За те за годы за прошлые,
И за те времена — за двенадцать лет,
И дай ты нам злата, серебра,
И дай ты нам скатна жемчуга,
И дай ты нам ясных соколов,
И дай ты нам черных соболей,
И дай ты нам черных выжлыков,
И дай ты нам сивых жеребцов».
Подает ласковый Владимир-князь
Удалым молодцам ярлыки скорописчаты,
И берет Василий Казимерской
И кладет ярлыки во карманчики;
И встают молодцы на резвы ноги,
Сами говорят таковы слова:
«Благослови нас, ласковый Владимир-князь,
Нам съездить в землю Поленецкую».
И выходили молодцы на красно крыльцо,
Засвистали молодцы по-соловьиному,
Заревели молодцы по-звериному.
Как из далеча, далеча, из чиста поля
Два коня бегут, да два могучие
Со всею сбруею богатырскою.
Брали молодцы коней за шелков повод,
И вставали в стременушки гольяшные,
И садились в седелышки черкасские.
Только от князя и видели,
Как удалы молодцы садилися,
Не видали, куда уехали:
Первый скок нашли за три версты,
Другой скок нашли за двенадцать верст,
Третий скок не могли найти.
Подбегают они в землю дальнюю,
В землю дальнюю, Поленецкую,
Ко тому царю Батуру ко Батвесову,
Ко тому то терему высокому,
Становилися на улицу на широку,
Скоро скакивали со добрых конец;
Ни к чему коней не привязывали,
Никому коней не приказывали,
Не спрашивали они у ворот приворотников,
Не спрашивали они у дверей придверников,
Отворяли они двери на́ пяту,
Заходили во палату белокаменну;
Богу молодцы не молятся,
Собаке Батуру не кланяются,
Сами говорят таковы слова:
«Здравствуешь, собака, царь Батур!
Привезли мы тебе дани-пошлины
От ласкова князя Владимира».
И вынимат Василий Казимерской,
Вынимат ярлыки скорописчаты
Из того карману шелкового
И кладет на дубовый стол:
«Получай-ко, собака, дани-пошлины
От ласкова князя Владимира».
Распечатывал собака Батур Батвесов,
Распечатывал ярлыки скорописчаты,
А сам говорит таковы слова:
«Гой еси, Василий сын Казимерской,
Отсель тебе не уехати!»
Отвечат Василий сын Казимерской:
«Я надеюсь на мати чудную, пресвятую Богородицу,
Надеюсь на родимого на брателка,
На того ли братца на названого
На Добрыню ли на Никитича».
Говорит собака Батур таковы слова:
«Поиграем, добры молодцы, костью-картами!»
Проговорит Василий сын Казимерской:
«Таковой игры я у те не́ знал здесь,
И таковых людей из Киева не́ брал я».
И стал Батур играть костью-картами
Со младым Добрынею Никитичем:
Первый раз собака не мог обыграть,
Обыграл Добрыня Никитич млад.
И второй раз собака не мог обыграть,
Обыграл его Добрыня Никитич млад.
И в третий раз собака не мог обыграть,
Обыграл его Добрыня Никитич млад.
Тут собаке за беду стало,
Говорит Батур-собака, таковы слова:
«Что отсель тебе, Василий, не уехати!»
Проговорит Василий сын Казимерской:
«Я надеюся на мати пресвятую Богородицу
Да надеюсь на родимого на брателка,
На того на братца названого,
На того Добрыню Никитича!»
Говорит собака таковы слова:
«Ой ты гой еси, Василий сын Казимерской,
Станем мы стрелять за три версты,
За три версты пятисотные,
В тот сырой дуб кряковистый,
Попадать в колечко золоченое».
И проговорит Василий сын Казимерской:
«А такой стрельбы я у тебя на знал,
И таковых людей не брал из Киева».
Выходил собака на красно крыльцо,
Зычал-кричал зычным голосом:
«Гой еси вы, слуги мои верные!
Несите-ка мне тугой лук
И несите калену стрелу!»
Его тугой лук несут девять татаринов,
Калену стрелу несут шесть татаринов.
Берет собака свой тугой лук
И берет калену стрелу;
Натягает собака свой тугой лук,
И кладет стрелу на тетивочку,
И стреляет он за три версты,
За три версты пятисотные.
Первый раз стрелил — не дострелил,
Второй раз стрелил — перестрелил,
Третий раз стрелил — не мог попасть.
И подает свой тугой лук Добрынюшке,
Добрынюшке Никитичу,
И подает калену стрелу.
Стал натягивать Добрыня тугой лук,
И заревел тугой лук, как лютые звери,
И переламывал Добрыня тугой лук на́двое,
И бросил он тугой лук о сыру землю,
Направлял он калену стрелу наперед жалом,
И бросал он стрелу за три версты,
За три версты пятисотные,
И попадал в сырой дуб кряковистый,
В то колечко золо́чено,
Разлетался сырой дуб на драночки,
И тут собаке за беду стало,
За великую досаду показалося.
Говорит собака таковы слова:
«Ой ты гой еси, Василий сын Казимерской,
Что отсель тебе не уехати!»
Проговорит Василий сын Казимерской:
«Я надеюсь на пречистую Богородицу,
Да надеюсь на родимого на брателка,
Да на того братца названого,
На того Добрыню Никитича».
Проговорит собака царь Батур:
«Да нельзя ли с вами, молодцы, поборотися?»
Проговорит Василий сын Казимерской:
«Я такой борьбы, собака, не знавывал,
Таковых людей не брал из Киева».
И тут собаке за беду стало:
Он кричал-зычал, собака, зычным голосом, —
Набежало татар и силы сметы нет.
И выходил Добрыня на улицу на широку
И стал он по улочке похаживати.
Сохватились за Добрыню три татарина:
Он первого татарина взял — ра́зорвал,
Другого татарина взял — ра́стоптал,
А третьего татарина взял за́ ноги,
Стал он по силе похаживать,
Зачал белыми руками помахивать,
Зачал татар поколачивать:
В одну сторону идет — делат улицу,
В бок повернет — переулочек.
Стоял Василий на красном крыльце,
Не попало Василью палицы боевыя,
Не попало Василью сабли вострыя,
Не попало ему копья мурзамецкого, —
Попала ему ось белодубова,
Ось белодубова семи сажен.
Сохватал он ось белодубову,
Зачал он по силе похаживать
И зачал татар поколачивать.
Тут собака испужается,
По подлавке наваляется;
Выбегал собака на красно крыльцо,
Зычал-кричал зычным голосом:
«Гой еси, удалы добры молодцы!
Вы оставьте мне хоть на приплод татар,
Вы оставьте мне татар хоть на племена!»
Тут его голосу молодцы не слушают.
Зычит-кричит собака зычным голосом:
«Я отдам ласкову князю Владимиру,
Отдам ему дани-пошлины
За те годы за прошлые,
За те времена — за двенадцать лет:
Отдам сорок телег красна золота,
Отдам сорок телег скатна жемчуга,
Отдам сорок телег чиста серебра,
Отдам сорок сороков ясных соколов,
Отдам сорок сороков черных соболей,
Отдам сорок сороков черных выжлыков,
Отдам сорок сивых жеребцов».
Тут его молодцы послушались,
Бросали худой бой о сыру землю;
Идут они ко высоку нову терему.
Выдает им собака дани-пошлины,
Насыпает тележки златокованные,
Отправляет в стольный Киев-град
Ко ласкову князю Владимиру,
И ко солнышку ко Сеславьеву.
Тут садились добры молодцы на добрых коней,
Вставали в стременышки гольяшные
И садились в седелышки черкасские.
И поехали молодцы в свею сторону,
Ко ласкову князю Владимиру.
Едут ко высоку нову терему,
Становятся на улицу на ши́року;
Воходят во палату белокаменну,
Крест кладут по-писаному,
Поклон ведут по-ученому:
«Здравствуешь, ласковый Владимир-князъ!» —
«Добро жаловать, удалы добры молодцы!»
Он са́дит их на скамейки на дубовые,
Наливает чары зелена вина,
Не малые чары — в полтора ведра,
Подает удалым добрым молодцам.
Принимают добры молодцы единой рукой,
Выпивают добры молодцы единым духом.
На резвы ноги стают, низко кланяются:
«Ой ты гой еси, ласковый Владимир-князь,
Привезли мы тебе дани-пошлины,
От собаки Батура Батвесова!»
Кланяется им ласковый Владимир-князь,
Кланяется до сырой земли:
«Спасибо вам, удалы добры молодцы,
Послужили вы мне верой-правдою,
Верой-правдою неизменною!»
БОЙ ДОБРЫНИ С ИЛЬЕЙ МУРОМЦЕМ[33]
Ай доселева Рязанюшка слободой слыла,
Уж нонче Рязань слывет городом.
А во той во Рязани да во Великои
Уж жил-то был да торговый гость
На имя Микитушка Романович.
Ай живучи Микитушка престарился,
Престарился Микитушка, преставился.
Оставалась у Микиты любима семья,
Любима семья да молода жена;
Оставалось у Микиты да чадо милое,
Чадо милое у Микитушки любимое
На имя Добрынюшка Микитич млад,
Малешенек оставался да все глупешенек,
Уж стал Добрынюшка ровно трех годов.
Прошло времечка тут много, прокатилося,
Уж стал-то Добрыня да семи годов,
Уж стал-то Добрынюшка побегивать,
На улочку он стал да похаживать
Да со малыми ребятами всё поигрывать.
Он стал-то ведь ребят приобиживать:
Которого ребенка хватит за руку,
Которого ребенка да хватит за ногу.
Непомерная игра была да вредная, —
Уж вредил-то много он ребятушек.
Отцы-матери да они жалились
На того на Добрынюшку на Микитича.
Ай он стал Добрынюшка лет двенадцати,
Захотелося Добрыне в поле съездити,
Посмотреть-то нонче широка́ поля,
Посмотреть-то раздольицев широкиих,
Испытать бы нонче да коня доброго,
Посмотреть уж сбруи да лошадинои,
Захотелось посмотреть платьица богатырского.
Надевал он нонче латы богатырские:
«Посмотри-ко ты, матушка родимая,
Нахожу ли я да на богатыря?»
Ой сговорил он матушке родимои:
«Дай-ко мне, матушка, благословленьице
Уж ехать бы мне во чисто поле
Посмотреть-то раздольица широкого,
Посмотреть-то шоломя окатисто».
Говорит ему матушка таково слово:
«Уж ты ой еси, дитя мое рожоное!
Ты малешенек, Добрынюшка, глупешенек
Да неполного ума да пути-разума».
Ай говорил-то Добрыня да во второй након,
Уж падал-то ей да во резвы ноги:
«Уж хочется, матушка, ехать во чисто поле,
Посмотреть-то мне раздолья широкого».
Он уже падал-то нонче во третей након:
«Уж ты дай, матушка, благословленьице
С буйной головы мне до резвых ног».
Заплакала Омельфа да Тимофеевна:
«Не хотелось бы спустить тебя, чадо милое, —
Не знаешь ты ухватки богатырскои,
Не слыхал ты весточки богатырскои,
Не спроведал ты силы богатырскои».
Еще дала ему матушка благословленьице
Да с буйной-то главы да все до резвых ног.
Распростился Добрыня с матушкой,
Он пошел-то на конюшен двор,
Уздал-то, седлал коня доброго,
Подстегивал двенадцать подпруг шелковых,
Тринадцату подпругу через степь лошадиную.
Он брал с собой палицу тяжелую,
Не малу — не велику да сорока пудов;
Он брал копейце беструменское,
Беструменское копьице долгомерное;
Уж брал он сабельку да вострую,
Вострую-то сабельку не кровавленую.
Скакал Добрынюшка на добра коня[...].
Да не видели поездки богатырскои.
Прошла славушка да всё великая
По всем-то землям, по всем городам,
Дошла та славушка до города до Мурома,
До старого казака да Ильи Муромца.
А седучи старо́й он не мог сидеть,
Скочил-то старо́й да на резвы ноги,
Да умом-то своим он ро́змышлял:
«Доселева Рязань да слободой слыла,
Отчего же нонче словет она городом?»
Пошел-то старо́й да одеватися.
Надевал он на себя да платье цветное,
Надевал он на себя кунью шубочку[...],
Опоясочку опоясывал во пятьсот рублей,
Шапочку-курчавочку во пятьсот рублей:
«Да пускай-то бьют, грабят ведь,
Как у старого нонче силы не по-прежнему,
Как у старого догадки не по-прежнему,
Борода-то бела да голова седа».
Как уздал-то, седлал да коня доброго,
Подстегивал двенадцать подпруг шелковых,
Тринадцату тянул через степь лошадиную,
Да не ради басы, да ради крепости,
Уж той прикрепы да богатырскои.
Он скакал старой да на добра коня.
Ай ступал Илья да во стремена,
Во те же во стремена во булатные,
Да садился он на добра коня,
Да поехал-то нонче да по чисту полю,
По тому же по раздольицу по широкому, —
Уж пыль-то была нонче да все столбом валит.
Выезжал он на шоломя на окатисто
Да смотрел он на Рязань да на Великую:
Хорошо-то Рязанюшка да изукрашена,
Красным золотом Рязань да испосажена,
Скатным жемчугом она да вся украшена.
Приезжает во Рязанюшку во Великую,
Играют тут маленьки ребятушка.
Говорил-то старой да таково слово:
«Еще где то вдовиное подворьице,
Еще где живет Омельфа да Тимофеевна?»
Ай говорят-то уж маленьки ребятушка:
«Уж эвоно вдовиное подворьице,
И не мало — не велико, на семи верстах».
Приезжал он к Омельфе да Тимофеевне,
Кричал-то, зычал громким голосом:
«Уж ты ой еси, Омельфа да Тимофеевна!
Уж ты дай мне нонче да такова борца,
Уж на имя Добрынюшку Микитича».
Испугалася нонче да молода вдова:
Приопали да руки белые,
Подломилися да резвы ножечки.
Говорила Омельфа да Тимофеевна:
«Старый казак да Илья Муромец,
Уж милости просим ко мне в гости ведь,
Пить-то у меня да зелена вина,
Пить-то бы нонче да пива сладкого».
Ай он кричал во всю да нонче голову.
Мать сыра земля да потрясалася,
Как околенки у вдовы да поломалися,
Уж питья разналичные да поплескалися,
Стакашки со подносов да покатилися.
Ай поворачивал Илья да коня доброго.
Говорила она стару казаку Илье Муромцу:
«Уж ждать мне гостя, не дождатися,
Уж звать мне гостя, не дозватися.
Ты наедешь моего да чада милого, —
Не моги ты его сказнить, моги помиловать,
Не ослези моёго да всё подворьица».
Не видела поездки да богатырскои,
Только видела: в поле курева стоит,
Курева стоит да дым столбом валит.
Поехал-то старой да по чисту полю
Да выезжал он на шоломя на окатисто,
Разъехался нонче да по чисту полю,
Утешался утехами богатырскими:
А выкидывал палицу тяжелую,
Высоко выкидывал по поднебесью;
Уж востро-то копьице выкидывал,
Единой-то рукой все подхватывал;
Как выкидывал саблю вострую,
Высоко ведь выкидывал по поднебесью,
Да подхватывал единой рукой левою.
Ай Добрынюшка выезжал из чиста поля,
Выезжал-то на шоломя на окатисто.
Захотелося Добрыне да посмотрети ведь
Да во ту же во трубочку во подзорную,
Во подзорную трубочку в одноглядную.
Ай да утешался ведь Добрынюшка,
Забавлялся утехами богатырскими;
А выкидывал он палицу тяжелую,
Высоко выкидывал по поднебесью:
«Уж так же мне бы владать палицей,
Еще так же владать да Ильей Муромцем».
А выкидывал он копьице беструменское:
«Уж так же мне владать да Ильей Муромцем».
Уж тут же было да нонче сабелькой:
«Ай бы мне сабельку окровавити, —
Захотелось мне с Ильей Муромцем поборотися».
Ай поезжал скоренько во чисто поле,
Приезжал он к старому близко-на́близко.
Да не две же тученьки скатилося,
Да не две же горы сдвигалося, —
Ай соезжалися богатыри на коничках, —
Они друг-то друга да не ранили;
Ударили друг друга да палицьми,
Тяжелыми палицьми, сорока пудов, —
Они друг друга да тем не ранили;
Сотыкнулися богатыри да ведь копьями, —
Уж копьица по насадочкам свернулися;
Ай секлись они саблями вострыми —
Только сабельки да пощербалися,
Они друг друга да все не ранили.
Ай скакали богатыри да со добрых коней
Да схватились плотным боем, рукопашкою.
Они день-то боролись да всё до вечера,
Уж красного солнышка все до запада,
А до запада да все до заката.
По колен-то в землю втопталися.
По суду-то было да все по-божьему,
По Добрыниной-то было все по у́части.
Как у старого скользёнула да права ножечка,
Сдала-то у старого да лева ручушка, —
Уж мастер был Добрынюшка боротися,
Он бросил старого да на сыру землю.
Мать сыра земля да потрясалася,
Во озерах вода да сколыбалася,
Дубьё-то нонче да пригибалося,
Вершинка с вершиночкой сплеталася.
А Добрынюшка у Ильи Муромца на добрых грудях.
Уж у старого Добрынюшка спрашиват:
«Уж коего ты города, коей земли?
Да чьего ты отца да родной матушки?»
Говорит-то старой да таково слово:
«Кабы я у тебя был да на белы́х грудях,
Я порол бы у тебя да груди белые,
Я смотрел бы у тебя да ретиво́ сердце».
Ай выспрашиват Добрыня во второ́й након,
Уж выспрашиват Добрыня во трете́й након:
«Уж коего ты города, коей земли?
Да которого ты отца, которой матушки?»
Говорит-то старой да таково слово:
«Кабы был я у тебя на белых грудях,
Я порол бы твои да груди белые,
Досмотрел бы у тебя да ретиво сердце».
А сказался после Илья Муромец:
«Я того же города да Мурома,
Я старой казак да Илья Муромец».
А скакал-то Добрыня на резвы ноги,
Подымал он его да за белы руки,
Говорил старому таково слово:
«Прости ты, батюшко да старо́й казак,
Ты прости меня да во перво́й вины,
Не ослези ты вдовиного подворьица».
Уж тут-то старой да выговаривал:
«Уж ты мастер, Добрынюшка, боротися.
А прошло-то старому нонче времечко:
Не стало ухватки да богатырскои,
Да не стало у меня силы прежние.
Тебя бог простит, да Добрынюшка,
Во первой-то вины я прощу тебя[...].
Уж ты ой еси, Добрынюшка Микитич млад!
Ты малешенек, Добрыня, да глупешенек,
Уж от роду тебе да всё двенадцать лет».
Тут-то богатыри побра́тались,
Побратались они да покрестовались
Да честными крестами да Леванидовыми;
Они клали заповедь великую:
При боях бы нонче, при компаньюшках,
При великом бы нонче да кроволитьице
Не находить-то дружку да ведь на друга.
Скакали-то они на добрых коней
Да поехали богатыри по чисту полю.
Захотелось старому позабавиться,
Говорит он Добрыне таково слово:
«Поправдаемся мы добрым конем».
Добрынюшка бил коня по крутым ребрам, —
Полетел-то у Добрыни добрый конь,
Полетел Добрыня, аки сокол же.
Оглянулся назад Добрынюшка, —
Назади-то старого не видно ведь.
Он кричал-то, зычал да громким голосом:
«Уж ты ой еси, да названый брат!
Уж где ты нонче да оставляешься?»
Старой скричал, зычал громким голосом:
«Уж ты ой еси, Добрынюшка Микитич млад!
Не по-прежнему у меня Сивушка-Бурушко».
Они съехались богатыри, вдруг поехали
Да во ту же во Рязань да во Великую.
Приезжали во Рязанюшку Великую
Да к тому же широку двору.
Ай встречает Добрынина матушка,
Да встречает его, всех от радости,
От великого она да от желания.
Заезжали богатыри на широкий двор,
Разуздали своих коней добрыих,
А скидывали сбрую лошадиную,
Насыпали пшеницы белояровой,
Наливали воды да все медовыи.
Заходили богатыри в светлу светлицу,
Скидывали платьице богатырское.
Нонче ведь богатыри пировать стали.
Прошло время трои суточки, —
Говорит-то старой да таково слово:
«Уж ты ой еси, Добрынюшка названый брат!
Пора мне ехать да во Муром-град».
Распростились богатыри скоро-на́скоро,
Провожали старого да ведь нонеча.
Благодарила его Добрынина матушка:
«Спасибо те, старой казак Илья Муромец!
Ты оставил моего да чада милого».
Провожали ведь старого с широка двора.
Да поехал-то старой скоро-на́скоро.