Былины — страница 7 из 16

[34]

ИСЦЕЛЕНИЕ ИЛЬИ МУРОМЦА[35]

В славном городе во Муроме,

Во селе было Карачарове,

Сиднем сидел Илья Муромец, крестьянский сын,

Сиднем сидел цело тридцать лет.

Уходил государь его батюшка

Со родителем со матушкою

На работушку на крестьянскую.

Как приходили две калики перехожие

Под тое окошечко косявчето.

Говорят калики таковы слова:

«Ай же ты Илья Муромец, крестьянский сын!

Отворяй каликам ворота широкие,

Пусти-ка калик к себе в дом».

Ответ держит Илья Муромец:

«Ай же вы, калики перехожие!

Не могу отворить ворот широкиих,

Сиднем сижу цело тридцать лет,

Не владаю ни руками, ни ногами».

Опять говорят калики перехожие:

«Выставай-ка, Илья, на резвы ноги,

Отворяй-ка ворота широкие,

Пускай-то калик к себе в дом».

Выставал Илья на резвы ноги,

Отворял ворота широкие

И пускал калик к себе в дом.

Приходили калики перехожие,

Они крест кладут по-писаному,

Поклон ведут по-ученому,

Наливают чарочку питьица медвяного,

Подносят-то Илье Муромцу.

Как выпил-то чару питьица медвяного,

Богатырско его сердце разгорелося,

Его белое тело распотелося.

Воспроговорят калики таковы слова:

«Что чувствуешь в себе, Илья?»

Бил челом Илья, калик поздравствовал:

«Слышу в себе силушку великую».

Говорят калики перехожие:

«Будь ты, Илья, великий богатырь,

И смерть тебе на бою не писана;

Бейся-ратися со всяким богатырем

И со всею поленицею удалою,

А столько не выходи драться

С Святогором-богатырем —

Его и земля на себе через силу носит;

Не ходи драться с Самсоном-богатырем

У него на голове семь власов ангельских;

Не бейся и с родом Микуловым —

Его любит матушка сыра земля;

Не ходи още на Вольгу Сеславьича —

Он не силою возьмет,

Так хитростью-мудростью.

Доставай, Илья, коня собе богатырского,

Выходи в раздольице чисто поле,

Покупай первого жеребчика,

Станови его в срубу на три месяца,

Корми его пшеном белояровым.

А пройдет поры-времени три месяца,

Ты по три ночи жеребчика в саду поваживай

И в три росы жеребчика выкатывай,

Подводи его к тыну ко высокому.

Как станет жеребчик через тын перескакивать

И в ту сторону и в другую сторону,

Поезжай на нем, куда хочешь,

Будет носить тебя».

Тут калики потерялися.

Пошел Илья ко родителю ко батюшку

На тую на работу на крестьянскую, —

Он дубье-колодье все повырубил,

В глубоку реку повыгрузил,

А сам и сшел домой.

Выстали отец с матерью от крепкого сна —  испужалися:

«Что это за чудо подеялось?

Кто бы нам это сработал работушку?»

Работа-то была поделана,

И пошли они домой.

Как пришли домой, видят:

Илья Муромец ходит по́ избы.

Стали его спрашивать,

Как он выздоровел.

Илья и рассказал им,

Как приходили калики перехожие,

Поили его питьицем медвяныим —

И с того он стал владать руками и ногами

И силушку получил великую.

Пошел Илья в раздольице чисто поле,

Видит: мужик ведет жеребчика немудрого,

Бурого жеребчика косматенького.

Покупал Илья того жеребчика,

Что запросил мужик, то и дал;

Становил жеребчика в сруб на три месяца,

Кормил его пшеном белояровым,

Поил свежей ключевой водой.

И прошло поры времени три месяца.

Стал Илья жеребчика по три ночи в саду поваживать,

В три росы его выкатывал;

Подводил ко тыну ко высокому,

И стал Бурушко через тын перескакивать

И в ту сторону и в другую сторону.

Тут Илья Муромец

Седлал добра коня, зауздывал,

Брал у батюшки, у матушки

Прощенье-благословеньице

И поехал в раздольице чисто поле.

ПЕРВЫЕ ПОДВИГИ ИЛЬИ МУРОМЦА[36]

Не сырой дуб к земле клонится,

Не бумажные листочки расстилаются, —

Расстилается сын перед батюшкой,

Он и просит себе благословеньица:

«Ох ты гой еси, родимый милый батюшка!

Дай ты мне свое благословеньице,

Я поеду в славный стольный Киев-град,

Помолиться чудотворцам киевским,

Заложиться за князя Владимира,

Послужить ему верой-правдою,

Постоять за веру христианскую».

Отвечат старый крестьянин Иван Тимофеевич:

«Я на добрые дела тебе благословленье дам,

А на худые дела благословленья нет.

Поедешь ты путем и дорогою,

Не помысли злом на татарина,

Не убей в чистом поле христианина».

Поклонился Илья Муромец отцу до́ земли,

Сам он сел на добра коня,

Поехал он во чисто поле.

Он и бьет коня по крутым бедрам,

Пробиват кожу до черна́ мяса,

Ретивой его конь осержается,

Прочь от земли отделяется,

Он и скачет выше дерева стоячего,

Чуть пониже облака ходячего.

Первый скок скочил на пятнадцать верст;

В другой скочил, — колодезь стал;

У колодезя срубил сырой дуб,

У колодезя поставил часовенку,

На часовне ставил свое имечко:

«Ехал такой-то сильный могучий богатырь,

Илья Муромец сын Иванович»;

В третий скочил — под Чернигов-град.

Под Черниговом стоит сила — сметы нет;

Под Черниговом стоят три царевича,

С каждым силы сорок тысячей.

Богатырское сердце разгорчиво и неуёмчиво;

Пуще огня-о́гничка сердце разыграется,

Пуще пляштово мороза разгорается.

Тут возговорит Илья Муромец таково слово:

«Не хотелось было батюшку супротивником быть,

Еще знать-то его заповедь переступить».

Берет он в руки саблю боёвую,

Учал по силушке погуливать:

Где повернется, делал улицы,

Поворотится — часты площади.

Добивается до трех царевичей,

Тут возговорит Илья таково слово:

«Ох вы гой еси, мои три царевича!

Во полон ли мне вас взять?

Ай с вас буйны головы снять?

Как в полон мне вас взять, —

У меня доро́ги заезжие и хлеба завозные;

А как головы снять, — царски семена погубить.

Вы поедьте по своим местам,

Вы чините везде такову славу,

Что Святая Русь не пуста стоит,

На Святой Руси есть сильны могучи богатыри».

Увидал его воевода Черниговский:

«Что это господь сослал нам за сослальника!

Очистил наш славный Чернигов-град».

Возговорит воевода своим князьям-боярам:

«Подите, позовите добра молодца

Ко мне хлеба-соли кушати».

Пошли тут князи-бо́яра к Муромцу:

«Ох ты гой еси, дородний добрый молодец!

Как тебя честным именем зовут?

Как тебя величают по отечеству?» —

«Меня именем зовут Илейкой,

А величают — сын Иванович».

Взговорят ему князя-бо́яра:

«Ох ты гой еси, Илья Муромец!

Ты пойдешь-ка к воеводе нашему,

Ты изволь у него хлеба-соли кушати». —

«Нейду я к воеводе вашему,

Не хочу у него хлеба-соли кушати;

Укажите мне прямую дороженьку

На славный стольный Киев-град».

Ответ держат князи-бо́яра:

«Ох ты гой еси, Илья Муромец!

Пряма дорожка не проста стоит:

Заросла дорога лесами Брынскими,

Протекла тут река Смородина;

Еще на дороге Соловейко-разбойничек

Сидит на тридевяти дубах, сидит тридцать лет,

Ни конному, ни пешему пропуску нет».

Поклонился им Илья Муромец,

Поехал он лесами Брынскими.

Услыхал Соловей богатырский топ,

И свистнул он громким голосом, —

Конь под Муромцем спотыкается.

Возговорит Илья своему коню доброму:

«Ох ты гой еси, мой богатырский конь!

Аль не езживал ты по темным лесам,

Аль не слыхивал пташьего посвисту?»

Берет Илья калены стрелы:

Перво стрелил, не до́стрелил;

А в друго́рядь пере́стрелил;

В третьи стрелил, попал в правый глаз

И сошиб его с тридевяти дубов.

Привязал его к коню во ка́раки;

Поехал Муромец в славный Киев-град.

Возговорит Соловейко-разбойничек:

«Ох ты гой еси, Илья Муромец!

Мы заедем-ка с тобою ко мне в гости».

Увидала Соловейкина мала дочь:

«Еще вон едет наш батюшка,

Везет кривого мужика у коня в ка́раках».

Взглянула Соловейкина большая дочь:

«Ах ты дура неповитая! Это едет добрый мо́лодец

И везет нашего батюшка у коня в ка́раках».

И бросились они на Илью Муромца с дрекольем.

Возговорит Соловейко-разбойничек:

«Не тумашитеся, мои малы детушки,

Не взводите в задор доброго молодца».

Возговорит Илья Соловейке-разбойнику:

«Что у тебя дети во единый лик?»

Отвечает Соловейко-разбойничек:

«Я сына-та выращу, за него дочь отдам;

Дочь-ту выращу, отдам за́ сына,

Чтобы Соловейкин род не перево́дился».

За досаду Илье Муромцу показалося,

Вынимал он саблю свою вострую,

Прирубил у Соловья всех детушек.

Приехал Илья Муромец во Киев-град,

И вскричал он громким голосом:

«Уж ты батюшка Владимир-князь!

Тебе надо ль нас, принимаешь ли

Сильных могучих богатырей,

Тебе батюшке на почесть-хвалу,

Твоему граду стольному на и́зберечь,

А татаровьям на посеченье?»

Отвечает батюшка Владимир-князь:

«Да как мне вас не надо-то!

Я везде вас ищу, везде спрашиваю.

На приезде вас жалую по добру коню,

По добру коню, по латынскому, богатырскому».

Возговорит Илья Муромец таково слово:

«У меня свой конь латынский богатырский:

Стоял я с родимым батюшком у заутрени,

Хотелось постоять с тобой у обеденки

Да на дороге мне было три помешень’ки:

Перва помеха — очистил я Чернигов-град;

Друга помеха — я мостил мосты на пятнадцать верст

Через ту реку через Смородину;

Третья помеха — я сошиб Соловья-разбойника».

Возговорит сам батюшка Владимир-князь:

«Ох ты гой еси, Соловейко-разбойничек!

Ты взойди ко мне в палату белокаменну».

Ответ держит Соловейко-разбойник:

«Не твоя слуга, не тебе служу, не тебя и слушаю;

Я служу и слушаю Илью Муромца».

Возговорит Владимир: «Ох ты гой еси, Муромец,

Илья Муромец сын Иванович!

Прикажи ему взойти в палату белокаменну»

Приказал ему взойти Илья Муромец.

Тут возговорит Владимир-князь:

«Ох ты гой еси, дородный добрый молодец!

Илья Муромец сын Иванович!

Прикажи ему свистнуть громким голосом».

Возговорит Илья Муромец таково слово:

«Уж ты батюшка наш Владимир-князь!

Не во гнев бы тебе, батюшка, показалося:

Я возьму тебя, батюшку, под пазушку,

А княгиню-то закрою под другою».

И говорит Илья Муромец таково слово:

«Свистни, Соловейко, в полсвиста».

Свистнул Соловейко во весь голос:

Сняло у палат верх по оконички,

Разломало все связи железные,

Попа́дали все сильны могучи бога́тыри,

Упали все знатны князи-бо́яра,

Один устоял Илья Муромец.

Выпускал он князя со княгиней из-под пазушек.

Возговорит сам батюшка Владимир-князь:

«Исполать тебе, Соловейко-разбойничек!

Как тебя взял это Илья Муромец?»

Ответ держит Соловейко-разбойничек:

«Ведь на ту пору больно пьян я был,

У меня большая дочь была именинница».

Это слово Илье Муромцу не показалося:

Взял он Соловейку за вершиночку,

Вывел его на княженецкий двор.

Кинул его выше дерева стоячего,

Чуть пониже облака ходячего;

До сырой земли допускивал — и не подхватывал;

Расшиб Соловейко свои все тут косточки.

Пошли теперь к обеду княженецкому.

Возговорит сам батюшка Владимир-князь:

«Ох ты гой еси, Илья Муромец сын Иванович!

Жалую тебя тремя местами:

Перво место — подле меня ты сядь,

Друго место — супротив меня,

Третье — где ты хочешь, тут и сядь».

Зашел Илья Муромец со коничка,

Пожал он всех князей и бо́яров

И сильных могучих богатырей.

Очутился он супротив князя Владимира.

За досаду Алеше Поповичу показалося,

Взял Алеша булатный нож,

Он и кинул его в Илью Муромца:

Поймал на полету́ Илья булатный нож,

Взоткнул его в дубовый стол.

ИЛЬЯ И СОЛОВЕЙ-РАЗБОЙНИК[37]

Из того ли то из города из Мурома,

Из того села да с Карачарова

Выезжал удаленький дородный добрый молодец.

Он стоял заутреню во Муроме.

А й к обеденке поспеть хотел он в стольный Киев-град.

Да й подъехал он ко славному ко городу к Чернигову.

У того ли города Чернигова

Нагнано-то силушки черным-черно,

А й черным-черно, как черна во́рона.

Так пехотою никто тут не прохаживат,

На добром коне никто тут не проезживат,

Птица черный ворон не пролетыват,

Серый зверь да не прорыскиват.

А подъехал как ко силушке великоей.

Он как стал-то эту силу великую,

Стал конем топтать да стал копьем колоть,

А й побил он эту силу всю великую,

Он подъехал-то под славный под Чернигов-град.

Выходили мужички да тут черниговски

И отворяли-то ворота во Чернигов-град,

А й зовут его в Чернигов воеводою.

Говорит-то им Илья да таковы слова:

«Ал же мужички да вы черниговски!

Я нейду к вам во Чернигов воеводою.

Укажите мне дорожку прямоезжую,

Прямоезжую да в стольный Киев-град».

Говорили мужички ему черниговски:

«Ты удаленький дородный добрый молодец,

Ай ты славный богатырь да святорусскии!

Прямоезжая дорожка заколодела,

Заколодела дорожка, замуравела,

А й по той по дорожке прямоезжею

Да й пехотою никто да не прохаживал,

На добром коне никто да не проезживал.

Как у той ли-то у Грязи-то у Черноей,

Да у той ли у березы у покляпыя,

Да у той ли речки у Смородины,

У того креста у Леванидова

Сидит Соловей-разбойник во сыром дубу,

Сидит Соловей-разбойник Одихмантьев сын.

А то свищет Соловей да по-соловьему,

Он кричит, злодей-разбойник, по-звериному.

И от его ли-то от посвиста соловьего,

И от его ли-то от покрика звериного

То все травушки-муравы уплетаются,

Все лазоревы цветочки осыпаются,

Темны лесушки к земле все приклоняются,

А что есть людей — то все мертвы лежат.

Прямозжею дороженькой — пятьсот есть верст,

Ай окольноей дорожкой — цела тысяча».

Он спустил добра коня да й богатырского,

Он поехал-то дорожкой прямоезжею.

Его добрый конь да богатырскии

С горы на́ гору стал перескакивать,

С холмы на́ холму стал перемахивать,

Мелки реченьки, озерка промеж ног спущал.

Подъезжает он ко речке ко Смородинке,

Да ко тоей он ко Грязи он ко Черноей,

Да ко той ли ко березе ко покляпыя,

К тому славному кресту ко Леванидову.

Засвистал-то Соловей да по-соловьему,

Закричал злодей-разбойник по-звериному,

Так все травушки-муравы уплеталися,

Да лазоревы цветочки осыпалися,

Темны лесушки к земле все приклонялися.

Его добрый конь да богатырскии

А он на́ корзни да спотыкается.

А й как старый-то казак да Илья Муромец

Берет плеточку шелковую в белу́ руку,

А он бил коня да по крутым ребрам,

Говорил-то он, Илья, да таковы слова:

«Ах ты, волчья сыть да травяной мешок!

Али ты идти не хошь, али нести не можь?

Что ты на корзни, собака, спотыкаешься?

Не слыхал ли посвиста соловьего,

Не слыхал ли покрика звериного,

Не видал ли ты ударов богатырскиих?»

А й тут старый казак да Илья Муромец,

Да берет-то он свой тугой лук разрывчатый,

Во свои берет во белы он во ручушки,

Он тетивочку шелковую натягивал,

А он стрелочку каленую накладывал.

Он стрелил в того-то Соловья-разбойника,

Ему выбил право око со косицею,

Он спустил-то Соловья да на сыру землю,

Пристегнул его ко правому ко стремечку булатному.

Он повез его по славну по чисту полю,

Мимо гнездышка повез да соловьиного.

Во том гнездышке да соловьиноем

А случилось быть да и три дочери,

А й три дочери его любимые.

Больша дочка — эта смотрит во окошечко косящато,

Говорит она да таковы слова:

«Едет-то наш батюшка чистым полем,

А сидит-то на добром коне,

И везет он мужичища-деревенщину

Да ко правому ко стремени прикована».

Поглядела его друга дочь любимая,

Говорила-то она да таковы слова:

«Едет батюшка раздольицем чистым полем,

Да й везет он мужичища-деревенщину

Да й ко правому ко стремени прикована».

Поглядела его меньша дочь любимая,

Говорила-то она да таковы слова:

«Едет мужичище-деревенщина,

Да й сидит мужик он на добром коне,

Да й везет-то наша батюшка у стремени,

У булатного у стремени прикована —

Ему выбито-то право око со косицею».

Говорила-то она да таковы слова:

«Ай же мужевья наши любимые!

Вы берите-ка рогатины звериные

Да бегите-ка в раздольице чисто поле,

Да вы бейте мужичища-деревенщину!»

Эти мужевья да их любимые,

Зятевья-то есть да соловьиные,

Похватали как рогатины звериные,

Бежали-то они да во чисто поле

Ко тому ли к мужичищу-деревенщине

Да хотят убить-то мужичища-деревенщину.

Говорит им Соловей-разбойник Одихмантьев сын:

«Ай же зятевья мои любимые!

Побросайте-ка рогатины звериные,

Вы зовите мужика да деревенщину,

В свое гнездышко зовите соловьиное,

Да кормите его ествушкой саха́рною,

Да вы пойте его питьицем медвя́ныим,

Да й дарите ему да́ры драгоценные!»

Эти зятевья да соловьиные

Побросали-то рогатины звериные,

Ай зовут-то мужика да деревенщину

Во то гнездышко да соловьиное.

Да мужик-то деревенщина не слушался,

А он едет-то по славному чисту полю

Прямоезжею дорожкой в стольный Киев-град.

Он приехал-то во славный стольный Киев-град

А ко славному ко князю на широкий двор.

Ай Владимир-князь он вышел из божье́й церкви́,

Он пришел в палату белокаменну,

Во столовую свою во горенку,

Они сели есть да пить да хлеба кушати,

Хлеба кушати да пообедати.

Ай тут старый казак да Илья Муромец

Становил коня да посередь двора,

Сам идет он во палаты белокаменны.

Приходил он во столовую во горенку,

На пяту́ он дверь-то поразмахивал,

Крест-то клал он по-писаному,

Вел поклоны по-ученому,

На все три, на четыре на сторонки низко кланялся,

Самому князю Владимиру в особину,

Еще всем его князьям он подколенныим.

Тут Владимир-князь стал молодца выспрашивать:

«Ты скажи-ко, ты откулешний, дородный добрый молодец,

Тебя как-то, молодца, да именем зовут,

Величают, удалого, по отечеству?»

Говорил-то старый казак да Илья Муромец:

«Есть я с славного из города из Мурома,

Из того села да с Карачарова,

Есть я старый казак да Илья Муромец,

Илья Муромец да сын Иванович».

Говорит ему Владимир таковы слова:

«Ай же старый казак да Илья Муромец!

Да й давно ли ты повыехал из Мурома

И которою дороженькой ты ехал в стольный Киев-град?»

Говорил Илья да таковы слова:

«Ай ты, славный Владимир стольнокиевский!

Я стоял заутреню христовскую во Муроме,

Ай к обеденке поспеть хотел я в стольный Киев-град,

То моя дорожка призамешкалась.

А я ехал-то дорожкой прямоезжею,

Прямоезжею дороженькой я ехал мимо-то Чернигов-град,

Ехал мимо эту Грязь да мимо Черную.

Мимо славну реченьку Смородину,

Мимо славную березу ту покляпую,

Мимо славный ехал Леванидов крест».

Говорил ему Владимир таковы слова:

«Ай же мужичище-деревенщина,

Во глазах, мужик, да подлыгаешься,

Во глазах, мужик, да насмехаешься.

Как у славного у города Чернигова

Нагнано тут силы много-множество —

То пехотою никто да не прохаживал

И на добром коне никто да не проезживал,

Туда серый зверь да не прорыскивал,

Птица черный ворон не пролетывал.

А у той ли-то у Грязи-то у Черноей,

Да у славноей у речки у Смородины,

А й у той ли у березы у покляпои,

У того креста у Леванидова.

Соловей сидит разбойник Одихмантьев сын.

То как свищет Соловей да по-соловьему,

Как кричит злодей-разбойник по-звериному.

То все травушки-муравы уплетаются,

А лазоревы цветки прочь осыпаются,

Темны лесушки к земле все приклоняются,

А что есть людей, то все мертвы лежат».

Говорил ему Илья да таковы слова:

«Ты Владимир-князь да стольнокиевский!

Соловей-разбойник на твоем дворе.

Ему выбито ведь право око со косицею,

И он ко стремени булатному прикованный».

Тут Владимир-князь да стольнокиевский

Он скорошенько вставал да на резвы ножки,

Кунью шубоньку накинул на одно плечко,

Тут он шапочку соболью на одно ушко,

Выходил-то он на свой широкий двор

Посмотреть на Соловья-разбойника.

Говорил Владимир-князь да таковы слова:

«Засвищи-ко, Соловей, ты по-соловьему,

Закричи-ко, собака, по-звериному!»

Говорил Соловей-разбойник Одихмантьев сын:

«Не у вас-то я сегодня, князь, обедаю,

А не вас-то я хочу да и послушати.

Я обедал-то у старого казака Ильи Муромца,[38]

Да его хочу-то я послушати».

Говорил Владимир-князь да стольнокиевский:

«Ай же старый казак ты Илья Муромец!

Прикажи-ко засвистать ты Соловью да по-соловьему,

Прикажи-ко закричать да по-звериному».

Говорил Илья да таковы слова:

«Ай же Соловей-разбойник Одихмантьев сын!

Засвищи-ко ты во полсвиста соловьего,

Закричи-ко ты во полкрика звериного».

Говорил-то ему Соловей-разбойник Одихмантьев сын:

«Ай же старый казак ты Илья Муромец!

Мои раночки кровавы запечатались,

Да не ходят-то мои уста саха́рные,

Не могу я засвистать да по-соловьему,

Закричать-то не могу я по-звериному.

А й вели-ка князю ты Владимиру

Налить чару мне да зелена вина.

Я повыпью-то как чару зелена вина, —

Мои раночки кровавы поразо́йдутся,

Да й уста мои сахарны порасходятся,

Да тогда я засвищу да по-соловьему,

Да тогда я закричу да по-звериному».

Говорил Илья-то князю он Владимиру:

«Ты Владимир князь да стольнокиевский,

Ты поди в свою столовую во горенку,

Наливай-ка чару зелена вина.

Ты не малую стопу — да полтора ведра,

Поднеси-ка Соловью-разбойнику».

Тут Владимир князь да стольнокиевский

Он скоренько шел в столову свою горенку,

Наливал он чару зелена вина,

Да не малу он стопу — да полтора ведра,

Разводил медами он стоялыми,

Приносил-то он ко Соловью-разбойнику.

Соловей-разбойник Одихмантьев сын

Принял чарочку от князя он одной ручкой,

Выпил чарочку ту Соловей одним духом.

Засвистал как Соловей тут по-соловьему,

Закричал разбойник по-звериному, —

Маковки на теремах покривились,

А околенки во теремах рассыпались.

От него, от посвиста соловьего,

Что есть людюшек, так все мертвы лежат,

А Владимир князь стольнокиевский

Куньей шубонькой он укрывается.

А й тут старый казак да Илья Муромец

Он скорешенько садился на добра коня,

И он вез-то Соловья да во чисто поле,

И он срубил ему да буйну голову.

Говорил Илья да таковы слова:

«Тебе полно-тко свистать да по-соловьему,

Тебе полно-тко слезить да отцов-матерей,

Тебе полно-тко вдовить да жен молодыих.

Тебе полно-тко спущать сиротать малых детушек!»

А тут Соловью ему и славу поют,[39]

А й славу поют ему век по веку!

ИЛЬЯ МУРОМЕЦ И КАЛИН-ЦАРЬ[40]

Как Владимир князь да стольнокиевский

Поразгневался на старого казака Илью Муромца,

Засадил его во погреб во глубокиий,

Во глубокий погреб во холодныий

Да на три-то года поры-времени.

А у славного у князя у Владимира

Была дочь да одинакая,

Она видит: это дело есть немалое,

Что посадил Владимир князь да стольнокиевский

Старого казака Илью Муромца

В тот во погреб во холодныи.

А он мог бы постоять один за веру, за отечество,

Мог бы постоять один за Киев-град,

Мог бы постоять один за церкви за соборные,

Мог бы поберечь он князя да Владимира,

Мог бы поберечь Опраксу Королевичну.

Приказала сделать да ключи поддельные,

Положила-то людей да потаенныих,

Приказала-то на погреб на холодныи

Да снести перины да подушечки пуховые,

Одеяла приказала снести теплые,

Она ествушку поставить да хорошую

И одежду сменять с нова-на́-ново

Тому старому казаку Илье Муромцу.

А Владимир-князь про то не ведает.

И воспылал-то тут собака Калин-царь на Киев-град,

И хотит он разорить да стольный Киев-град,

Чернедь-мужичков он всех повырубить,

Божьи церкви все на дым спустить,

Князю-то Владимиру да голова срубить

Да со той Опраксой Королевичной.

Посылает-то собака Калин-царь посланника,

А посланника во стольный Киев-град,

И дает ему он грамоту посыльную.

И посланнику-то он наказывал:

«Как поедешь ты во стольный Киев-град,

Будешь ты, посланник, в стольном Киеве

Да у славного у князя у Владимира,

Будешь у него на широком дворе

И сойдешь как тут ты со добра коня,

Да й спущай коня ты на посыльный двор,

Сам поди-ко во палату белокаменну;

Да пройдешь палатой белокаменной,

Войдешь в его столовую во горенку,

На пяту́ ты дверь да поразмахивай,

Не снимай-ко кивера с головушки,

Подходи-ко ты ко столику к дубовому,

Становись-ко супротив князя Владимира,

Полагай-ко грамоту на золот стол;

Говори-ко князю ты Владимиру:

«Ты Владимир, князь да стольнокиевский,

Ты бери-тко грамоту посыльную

Да смотри, что в грамоте написано,

Да гляди, что в грамоте да напечатано;

Очищай-ко ты все улички стрелецкие,

Все великие дворы да княженецкие

По всему-то городу по Киеву,

А по всем по улицам широкиим

Да по всем-то переулкам княженецкиим

Наставь сладких хмельных напиточков,

Чтоб стояли бочка-о́-бочку близко-по́-близку,

Чтобы было у чего стоять собаке царю Калину

Со своими-то войсками со великими

Во твоем во городе во Киеве».

[Приезжал посол в стольный Киев-град

Ко князю ко Владимиру на широкий двор.

Спущает коня на посыльный двор,

Сам идет в палату белокаменну;

На пяту́ он дверь поразмахивал,

Креста он не клал по-писаному,

И не вел поклонов по-ученому

Ни самому-то князю Владимиру,

И ни его князьям подколенныим.

Полагал он грамоту посыльную на золот стол.]

Тут Владимир князь да стольнокиевский

Брал-то книгу он посыльную,

Да и грамоту ту распечатывал,

И смотрел, что в грамоте написано,

И смотрел, что в грамоте да напечатано,

И что велено очистить улицы стрелецкие

И большие дворы княженецкие,

Да наставить сладких хмельных напиточков

А по всем по улицам по широким

Да по всем-то переулкам княженецкиим.

Тут Владимир князь да стольнокиевский

Видит: есть это дело немалое,

А немалое дело-то, великое,

А садился-то Владимир да на червленый стул.

Да писал-то ведь он грамоту повинную:

«Ай же ты собака да и Калин-царь!

Дай-ко мне ты поры-времечка на три года,

На три года дай и на три месяца,

На три месяца да еще на три дня,

Мне очистить улицы стрелецкие,

Все великие дворы да княженецкие,

Накурить мне сладких хмельных напиточков

Да наставить по всему по городу по Киеву

Да по всем по улицам широкиим,

По всем славным переулкам княженецкиим».

Отсылает эту грамоту повинную,

Отсылает ко собаке царю Калину.

А й собака тот да Калин-царь

Дал ему он поры-времечка на три года,

На три года дал и на три месяца,

На три месяца да еще на три дня.

А неделя за неделей, как река бежит,

Прошло поры-времечка да три года,

А три года да три месяца,

А три месяца и еще три дня.

Тут подъехал ведь собака Калин-царь,

От подъехал ведь под Киев-град

Со своими со войсками со великими.

Тут Владимир князь да стольнокиевский,

Он по горенке да стал похаживать,

С ясных очушек он ронит слезы горючие,

Шелковым платком князь утирается,

Говорит Владимир-князь да таковы слова:

«Нет жива-то старого казака Ильи Муромца,

Некому стоять теперь за веру, за отечество,

Некому стоять за церкви ведь за божие,

Некому стоять-то ведь за Киев-град,

Да ведь некому сберечь князя Владимира

Да и той Опраксы Королевичны!»

Говорит ему любима дочь таковы слова:

«Ай ты батюшко Владимир, князь наш стольнокиевский,

Ведь есть жив-то старый казак да Илья Муромец,

Ведь он жив на погребе на холодноем».

Тут Владимир князь да столънокиевский,

Он скорешенько берет да золоты ключи

Да идет на погреб на холодныи.

Отмыкает он скоренько погреб да холодныи

Да подходит ко решеткам ко железныим;

Растворил-то он решетки да железные,

Да там старый казак да Илья Муромец,

Он во погребе сидит-то, сам не старится,

Там перинушки, подушечки пуховые,

Одеяла снесены там теплые,

Ествушка поставлена хорошая,

А одежица на нем да живет сменная.

Он берет его за ручушки за белые,

За его за перстни за злаченые,

Выводил его со погреба холодного,

Приводил его в палату белокаменну,

Становил-то он Илью да супротив себя,

Целовал в уста его во сахарны,

Заводил его за столики дубовые,

Да садил Илью-то он подле себя,

И кормил его да ествушкой сахарною,

Да поил-то питьицем медвяныим,

Говорил-то он Илье да таковы слова:

«Ай же старый ты казак да Илья Муромец!

Наш-то Киев-град нынь в полону стоит,

Обошел собака Калин-царь наш Киев-град

Со своими со войсками со великими.

А постой-ко ты за веру, за отечество,

И постой-ко ты за славный Киев-град,

Да постой за матушки божьи церкви,

Да постой-ко ты за князя за Владимира,

Да постой-ко за Опраксу Королевичну!»

Как тут старый казак да Илья Муромец

Выходил он со палаты белокаменной,

Шел по городу он да по Киеву,

Заходил в свою палату белокаменну,

Да спросил-то как он паробка любимого,

Шел со паробком да со любимыим

На свой на славный на широкий двор.

Заходил он во конюшенку в стоялую,

Посмотрел добра коня он богатырского.

Говорил Илья да таковы слова:

«Ай же ты, мой пар обок любимыи,

Хорошо держал моего коня ты богатырского!»

Выводил добра коня с конюшенки стоялыи

А й на тот на славный на широкий двор.

А й тут старый казак да Илья Муромец

Стал добра коня он заседлывать:

На коня накладывает потничек,

А на потничек накладывает войлочек,

Потничек он клал да ведь шелковенький,

А на потничек подкладывал подпотничек,

На подпотничек седелко клал черкасское,

А черкасское седелышко недержано,

И подтягивал двенадцать подпругов шелковых,

И шпилечики он втягивал булатные,

А стремяночки покладывал булатные,

Пряжечки покладывал он красна золота,

Да не для красы-угожества,

Ради крепости все богатырскоей:

Еще подпруги шелковы тянутся, да они не́ рвутся,

Да булат-железо гнется, не ломается,

Пряжечки да красна золота,

Они мокнут, да не ржавеют.

И садился тут Илья да на добра коня,

Брал с собой доспехи крепки богатырские:

Во-первых, брал палицу булатную,

Во-вторых, брал копье бурзамецкое,

А еще брал свою саблю вострую,

А еще брал шалыгу подорожную,

И поехал он из города из Киева.

Выехал Илья да во чисто поле,

И подъехал он ко войскам ко татарскиим

Посмотреть на войска на татарские:

Нагнано-то силы много-множество,

Как от покрику от человечьего,

Как от ржанья лошадиного

Унывает сердце человеческо.

Тут старый казак да Илья Муромец

Он поехал по раздольицу чисту полю,

Не мог конца-краю силушке наехати.

Он повыскочил на гору на высокую,

Посмотрел на все на три-четыре стороны,

Посмотрел на силушку татарскую,

Конца-краю силы насмотреть не мог.

И повыскочил он на́ гору на дру́гую,

Посмотрел на все на три-четыре стороны,

Конца-краю силы насмотреть не мог.

Он спустился с той со горы со высокии,

Да он ехал по раздольицу чисту полю

И повыскочил на третью гору на высокую,

Посмотрел-то под восточную ведь сторону,

Насмотрел он под восточной стороной,

Насмотрел он там шатры белые

И у белых у шатров-то кони богатырские.

Он спустился с той горы высокии

И поехал по раздольицу чисту полю.

Приезжал Илья ко шатрам ко белыим,

Как сходил Илья да со добра коня

Да у тех шатров у белыих

А там стоят кони богатырские,

У того ли полотна стоят у белого,

Они зоблют-то пшену да белоярову.

Говорит Илья да таковы слова:

«Поотведать мне-ка счастия великого».

Он накинул поводья шелковые

На добра коня да богатырского

Да спустил коня ко полотну ко белому:

«А й допустят ли-то кони богатырские

Моего коня да богатырского

Ко тому ли полотну ко белому

Позобать пшену да белоярову?»

Его добрый конь идет-то грудью к полотну,

А идет зобать пшену да белоярову.

Старый казак да Илья Муромец

А идет он да во бел шатер.

Приходит Илья Муромец во бел шатер.

В том белом шатре двенадцать богатырей,

И богатыри все святорусские,

Они сели хлеба-соли кушати,

А и сели-то они да пообедати.

Говорит Илья да таковы слова:

«Хлеб да соль, богатыри святорусские,

А и крестный ты мой батюшка,

А Самсон да ты Самойлович!»

Говорит ему да крестный батюшка:

«А й поди ты, крестничек любимый,

Старый казак да Илья Муромец,

А садись-ко с нами пообедати».

И он встал да на резвы ноги,

С Ильей Муромцем да поздоровкались,

Поздоровкались они да целовалися,

Посадили Илью Муромца за единый стол

Хлеба-соли да покушати.

Их двенадцать-то богатырей,

Илья Муромец да он тринадцатый.

Они по́пили, поели, пообедали,

Выходили з-за стола из-за дубового,

Говорил им старый казак да Илья Муромец:

«Крестный ты мой батюшка, Самсон Самойлович,

И вы русские могучие бога́тыри,

Вы седлайте-тко добры́х коней

Да садитесь вы на добры́х коней,

Поезжайте-тко во раздольице чисто поле

Под тот под славный стольный Киев-град.

Как под нашим-то городом под Киевом

А стоит собака Калин-царь,

А стоит со войсками со великими,

Разорить он хочет стольный Киев-град,

Чернедь-мужиков он всех повырубить,

Божьи церкви все на дым спустить,

Князю-то Владимиру да со Опраксой Королевичной

Он срубить-то хочет буйны головы.

Вы постойте-тко за веру, за отечество,

Вы постойте-тко за славный стольный Киев-град,

Вы постойте-тко за церкви да за божие,

Вы поберегите-ко князя Владимира

И со той Опраксой Королевичной!»

Говорит ему Самсон Самойлович:

«Ай же крестничек ты мой любимыи,

Старый казак да Илья Муромец!

А й не будем мы да и коней седлать,

И не будем мы садиться на добры́х коней,

Не поедем мы во славно во чисто поле,

Да не будем мы стоять за веру, за отечество,

Да не будем мы стоять за стольный Киев-град,

Да не будем мы стоять за матушки божьи церкви,

Да не будем мы беречь князя Владимира

Да еще с Опраксой Королевичной.

У него есть много да князей, бояр,

Кормит их и поит да и жалует,

Ничего нам нет от князя от Владимира».

Говорит-то старый казак Илья Муромец:

«Ай же ты мой крестный батюшка,

А й Самсон да ты Самойлович!

Это дело у нас будет нехорошее.

Как собака Калин-царь разорит да Киев-град,

Да он чернедь-мужиков-то всех повырубит,

Да он божьи церкви все на дым спустит,

Да князю Владимиру с Опраксой Королевичной

А он срубит им да буйные головушки,

Вы седлайте-тко добры́х коней

И садитесь-ко вы на добры́х коней,

Поезжайте-тко в чисто поле под Киев-град,

И постойте вы за веру, за отечество,

И постойте вы за славный стольный Киев-град,

И постойте вы за церкви да за божие,

Вы поберегите-ка князя Владимира

И со той с Опраксой Королевичной».

Говорит Самсон Самойлович да таковы слова:

«Ай же крестничек ты мой любимыи,

Старый казак да Илья Муромец!

А й не будем мы да и коней седлать,

И не будем мы садиться на добры́х коней,

Не поедем мы во славно во чисто́ поле,

Да не будем мы стоять за веру, за отечество,

Да не будем мы стоять за стольный Киев-град,

Да не будем мы стоять за матушки божьи церкви,

Да не будем мы беречь князя Владимира

Да еще с Опраксой Королевичной.

У него есть много да князей, бояр,

Кормит их и поит да жалует,

Ничего нам нет от князя от Владимира».

Говорит-то старый казак Илья Муромец:

«Ай же ты мой крестный батюшка,

А й Самсон да ты Самойлович!

Это дело у нас будет нехорошее.

Вы седлайте-тко добрых коней

И садитесь-ко вы на добрых коней,

Поезжайте-тко в чисто поле под Киев-град,

И постойте вы за веру, за отечество,

И постойте вы за славный стольный Киев-град,

И постойте вы за церкви да за божие,

Вы поберегите-тко князя Владимира

И со той с Опраксой Королевичной».

Говорит ему Самсон Самойлович:

«Ай же крестничек ты мой любимый,

Старый казак да Илья Муромец!

А й не будем мы да и коней седлать,

И не будем мы садиться на добрых коней,

Не поедем во славно во чисто поле,

Да не будем мы стоять за веру, за отечество,

Да не будем мы стоять за стольный Киев-град,

Да не будем мы стоять за матушки божьи церкви,

Да не будем мы беречь князя Владимира

Да еще с Опраксой Королевичной.

У него есть много да князей, бояр,

Кормит их и поит да жалует,

Ничего нам нет он князя от Владимира».

А й тут старый казак да Илья Муромец

Он как видит, что дело ему не по́люби,

Выходит-то Илья да со бела шатра,

Приходил к добру коню да богатырскому,

Брал его за поводья шелковые,

Отводил от полотна от белого

А от той пшены от белояровой,

Да садился Илья на добра коня.

Он поехал по раздольицу чисту полю

И подъехал ко войскам ко татарскиим.

Не ясен сокол напущает на гусей, на лебедей

Да на малых перелетных на серых утушек,

Напущает-то богатырь святорусскии

А на ту ли на силу на татарскую.

Он спустил коня да богатырского

Да поехал ли по той но силушке татарскоей.

Стал он силушку конем топтать,

Стал конем топтать, копьем колоть,

Стал он бить ту силушку великую,

А он силу бьет, будто траву косит.

Его добрый конь да богатырскии

Испровещился языком человеческим:

«Ай же славный богатырь святорусскии,

Хоть ты наступил на силу на великую,

Не побить тебе той силушки великии:

Нагнано у собаки царя Калина,

Нагнано той силы много-множество,

И у него есть сильные богатыри,

Поленицы есть да удалые;

У него, собаки царя Калина,

Сделаны-то трои ведь подкопы да глубокие

Да во славном во раздольице чистом поле.

Когда будешь ездить по тому раздольицу чисту полю,

Будешь бить ты силу ту великую,

Как просядем мы в подкопы во глубокие,

Так из первыих подкопов я повыскочу

Да тебя оттуль-то я повыздыну;

Как просядем мы в подкопы-то во другие,

И оттуль-то я повыскочу

И тебя оттуль-то я повыздыну;

Еще в третьи во подкопы во глубокие,

А ведь тут-то я повыскочу,

Да оттуль тебя-то не повыздыну,

Ты останешься в подкопах во глубокиих».

Еще старому казаку Илье Муромцу,

Ему дело-то ведь не слюбилося,

И берет он плетку шелкову в белы руки,

А он бьет коня да по крутым ребрам,

Говорил он коню таковы слова:

«Ай же ты, собачище изменное,

Я тебя кормлю, пою да и улаживаю,

А ты хочешь меня оставить во чистом поле,

Да во тех подкопах во глубокиих!»

И поехал Илья по раздольицу чисту полю

Во ту во силушку великую,

Стал конем топтать да и копьем колоть.

А он бьет-то силу как траву косит;

У Ильи-то сила не уменьшится.

И просел он во подкопы во глубокие,

Его добрый конь оттуль повыскочил,

Он повыскочил, Илью оттуль повыздынул.

И спустил он коня да богатырского

По тому раздолъицу чисту полю

Во ту во силушку великую,

Стал конем топтать да копьем колоть.

И он бьет-то силу как траву косит;

У Ильи-то сила меньше ведь не ставится,

На добром коне сидит Илья не старится.

И просел он с конем да богатырскиим,

И попал он во подкопы-то во дру́гие;

Его добрый конь оттуль повыскочил

Да Илью оттуль повыздынул.

И спустил он коня да богатырского

По тому раздольицу чисту долю

Во ту во силушку великую,

Стал конем топтать да и копьем колоть.

Он бьет-то силу как траву косит;

У Ильи-то сила меньше ведь не ставится,

На добром коне сидит Илья не старится.

И попал он во подкопы-то во третие,

Он просел с конем в подкопы те глубокие;

Его добрый конь да богатырскии

Еще с третьих подкопов он повыскочил,

Да оттуль Илью он не повыздынул,

Сголзанул Илья да со добра коня,

И остался он в подкопе во глубокоем.

Да пришли татара-то поганые

Да хотели захватить они добра коня;

Его конь-то богатырскии

Не сдался им во белы руки,

Убежал-то добрый конь да во чисто поле.

Тут пришли татары да поганые,

Нападали на старого казака Илью Муромца,

И сковали ему ножки резвые,

И связали ему ручки белые.

Говорили-то татары таковы слова:

«Отрубить ему да буйную головушку».

Говорят ины татара таковы слова:

«А й не надо рубить ему буйной головы,

Мы сведем Илью к собаке царю Калину,

Что он хочет, то над ним да сделает».

Повели Илью да по чисту полю

А ко тем палаткам полотняныим.

Приводили ко палатке полотняноей,

Привели его к собаке царю Калину,

Становили супротив собаки царя Калина.

Говорили татары таковы слова:

«Ай же ты собака да наш Калин-царь!

Захватили мы да старого казака Илью Муромца

Да во тех-то подкопах во глубокиих

И привели к тебе, к собаке царю Калину;

Что ты знаешь, то над ним и делаешь».

Тут собака Калин-царь говорил Илье да таковы слова:

«Ай ты старый казак да Илья Муромец,

Молодой щенок да напустил на силу великую,

Тебе где-то одному побить мою силу великую!

Вы раскуйте-ка Илье да ножки резвые,

Развяжите-ка Илье да ручки белые».

И расковали ему ножки резвые,

Развязали ему ручки белые.

Говорил собака Калин-царь да таковы слова:

«Ай же старый казак да Илья Муромец!

Да садись-ко ты со мной за единый стол,

Ешь-ко ествушку мою сахарную,

Да и пей-ко мои питьица медвяные,

И одежь-ко ты мою одежу драгоценную,

И держи-тко мою золоту казну,

Золоту казну держи по надобью,

Не служи-тко ты князю Владимиру,

Да служи-тко ты собаке царю Калину».

Говорил Илья да таковы слова:

«А не сяду я с тобой да за единый стол,

Не буду есть твоих ествушек сахарныих,

Не буду пить твоих питьецев медвяныих,

Не буду носить твои одежи драгоценные,

Не буду держать твоей бессчетной золотой казны,

Не буду служить тебе, собаке царю Калину,

Еще буду служить я за веру, за отечество,

Буду стоять за стольный Киев-град,

Буду стоять за церкви за господние,

Буду стоять за князя за Владимира

И со той Опраксой Королевичной».

Тут старый казак да Илья Муромец

Он выходит со палатки полотняноей

Да ушел в раздольице в чисто поле.

Да теснить стали его татары-ты поганые,

Хотят обневолить они старого казака Илью Муромца.

А у старого казака Ильи Муромца

При себе да не случилось доспехов крепкиих,

Нечем-то ему с татарами да попротивиться.

Старый казак да Илья Муромец

Видит он — дело немалое:

Да схватил татарина он за ноги,

Так и стал татарином помахивать,

Стал он бить татар татарином,

И от него татары стали бегати,

И прошел он сквозь всю силушку татарскую.

Вышел он в раздольице чисто поле,

Да он бросил-то татарина да в сторону.

То идет он по раздольицу чисту полю,

При себе-то нет коня да богатырского,

При себе-то нет доспехов крепкиих.

Засвистал в свисток Илья он богатырскии,

Услыхал его добрый конь да во чистом поле.

Прибежал он к старому казаку Илье Муромцу.

Еще старый казак да Илья Муромец

Как садился он да на добра коня

И поехал по раздольицу чисту полю,

Выскочил он да на гору на высокую,

Посмотрел-то под восточную он сторону.

А под той ли под восточной под сторонушкой,

А у тех ли у шатров у белыих

Стоят добры кони богатырские.

А тут старый казак да Илья Муромец

Опустился он да со добра коня,

Брал свой тугой лук разрывчатый в белы ручки,

Натянул тетивочку шелковеньку,

Наложил он стрелочку каленую,

И спущал ту стрелочку во бел шатер.

Говорил Илья да таковы слова:

«А лети-тко, стрелочка, во бел шатер,

Да сыми-тко крышку со бела шатра,

Да пади-тко, стрелка, на белы груди

К моему ко батюшке ко крестному,

И проголзни-тко по груди ты по белыи,

Сделай-ко ты сцапину да маленьку,

Маленькую сцапинку да невеликую.

Он и спит там, прохлаждается,

А мне здесь-то одному да мало можется».

Он спустил тетивочку шелковую,

Да спустил он эту стрелочку каленую,

Да просвистнула та стрелочка каленая

Да во тот во славный во бел шатер,

Она сняла крышку со бела шатра,

Пала она, стрелка, на белы груди

Ко тому ли-то Самсону ко Самойловичу,

По белой груди стрелочка проголзнула,

Сделала она да сцапинку-то маленьку.

Тут славный богатырь да святорусскии,

А й Самсон-то ведь Самойлович,

Пробудился-то Самсон от крепка сна,

Пораскинул свои очи ясные:

Да как снята крыша со бела шатра,

Пролетела стрелка но белой груди,

Она сцапиночку сделала да на белой груди.

Он скорошенько стал на резвы ноги,

Говорил Самсон да таковы слова:

«Ай же славные мои богатыри вы святорусские,

Вы скорешеньке седлайте-ко добрых коней!

Да садитесь-ко вы на добрых коней!

Мне от крестничка да от любимого

Прилетели-то подарочки да нелюбимые:

Долетела стрелочка каленая

Через мой-то славный бел шатер,

Она крышу сняла да со бела шатра,

Да проголзнула-то стрелка по белой груди,

Она сцапинку-то дала по белой груди,

Только малу сцапинку-то дала невеликую.

Погодился мне, Самсону, крест на вороте,

Крест на вороте шести пудов.

Если б не был крест да на моей груди,

Оторвала бы мне буйну голову».

Тут богатыри все святорусские

Скоро ведь седлали да добрых коней,

И садились молодцы да на добрых коней,

И поехали раздольицем чистым полем

Ко тем силам ко татарскиим.

А со той горы да со высокии

Усмотрел ли старый казак да Илья Муромец,

А то едут ведь богатыри чистым полем,

А то едут ведь да на добрых конях.

И спустился он с горы высокии

И подъехал он к богатырям ко святорусскиим:

Их двенадцать-то богатырей, Илья тринадцатый.

И приехали они ко силушке татарскоей,

Припустили коней богатырскиих,

Стали бить-то силушку татарскую,

Притоптали тут всю силушку великую

И приехали к палатке полотняноей.

Сидит собака Калин-царь в палатке полотняноей.

Говорят богатыри да святорусские:

«А срубить-то буйную головушку

А тому собаке царю Калину».

Говорил старый казак да Илья Муромец:

«А почто рубить ему да буйну голову?

Мы свезем его во стольный Киев-град

Да ко славному ко князю ко Владимиру».

Привезли его собаку царя Калина

А во тот во славный Киев-град.

Привели его в палату белокаменну

Да ко славному ко князю ко Владимиру.

Тут Владимир-князь да стольнокиевский

Садил собаку за столики дубовые,

Кормил его ествушкой сахарною

Да поил-то питьицем медвяныим.

Говорил ему собака Калин-царь да таковы слова:

«Ай же ты Владимир-князь да стольнокиевский,

Не руби-тко мне да буйной головы!

Мы напишем промеж собой записи великие:

Буду тебе платить дани век и по веку,

А тебе-то князю я Владимиру!»

А тут той старинке и славу поют,

А по тыих мест старинка и покончилась.

ИЛЬЯ, ЕРМАК И КАЛИН-ЦАРЬ[41]

На наше село на прекрасное,

На славен на Киев-град,

Наезжает собака Калин-царь.

Собирал собака князей-бояр,

Сорок царей, сорок царевичей,

Сорок королей, сорок королевичей.

У каждого царя, у царевича,

У каждого у короля, у королевича

Силы собраны по сорок тысячей.

Выбирал к себе татарина сильного,

Сильного татарина, удалого,

Сам он говорит таково слово:

«Ай же ты, слуга моя верная!

Поезжай ко городу ко Киеву

Со тем письмом, со я́рлыком,

Еди не пришпектом, не воротами,

Поезжай стеною городовою,

Через тые башни наугольные,

Заезжай на княженецкий двор,

Станови коня середи широка двора,

Ко тому столбу ко точеному,

Привяжи к кольцу ко золоченому.

А поди скоро по перёным сеням,

Заходи во гридню во столовую,

Положи письмо на белый стол,

Положи, пословесно поговаривай:

«Ай же ты, Володимир стольнокиевский!

Чисти во Киеве улицы,

Расчисти ряды во Киеве,

Курь-ка еще зелено вино,

Жди мою силу великую;

Наш-то собака Калин-царь

Хочет у вас поженитися,

От живого мужа жену отлучить,

А стольную княгиню Опраксию».

Скоро татарин поворот держал,

Седлал татарин добра коня,

Ехал ко городу ко Киеву,

Ко стольному князю ко Владимиру:

Не пришпектом ехал, не воротами,

Ехал-то стеною городовою,

Через тые башни наугольные.

Заезжал на княженецкий двор,

Становил коня середи широка двора

К тому столбу ко точеному,

Привязал к кольцу ко золоченому,

И скоро шел по переным сеням,

Заходил во гридню во столовую,

Положил письмо на белый стол,

А сам пословесно выговаривал:

«Ай же ты, Владимир стольнокиевский!

Чисти во Киеве улицы,

Расчисти ряды во Киеве,

Курь-ка еще зелено вино,

Жди мою силу великую:

Наш-то собака Калин-царь

Хочет у вас поженитися,

От жива мужа жену отлучить,

А стольную княгину Опраксию».

Скоро татарин поворот держал,

Скоро бежал на широк двор,

Садился татарин на добра коня,

Ехал назад во раздольице чисто поле.

Тут князю не дойдет сидеть,

Пришла-то беда неминучая;

Бежал он на выходы высокие,

Закричал он во всю голову:

«Ай же вы, русские могучие богатыри!

Подьте ко князю во Владимиру

На тую на думу на великую».

Тут Ильюша воспроговорит:

«Ай же вы, братьица крестовые,

Крестовые братьица, названые,

Молодой Потык сын Иванович,

Молодой Добрынюшка Никитинич!

Видно, пришла князю тревогушка,

Тревога, беда неминучая,

Что тревожит нас, могучиих богатырей.

А подите-ка, братцы, отказывайтесь,

Что не можем мы служить за Киев-град»

Приходит Добрынюшка Никитинич,

Идет молодец по новы́м сеням,

Идет он, будто подпирается,

Ступененки, мостинки подгибаются.

Отворяет он дверь на́ пяту,

Крест кладет по-писаному,

Поклон ведет по-ученому,

Здравствует князя со княгинею:

«Здравствуешь, Владимир стольнокиевский

Со своею со княгиней со Опраксией!

А чего кричишь, тревожишься?»

Говорит Владимир стольнокиевский:

«Ай же ты, Добрынюшка Никитинич!

Как на наше на село на прекрасное,

На славный на Киев-град,

Наехал собака Калин-царь,

Хочет от жива мужа жену отнять,

А стольную княгиню Опраксию».

Говорит Добрынюшка Никитинич:

«Ай же, князь стольнокиевский!

Мои белы ручки примахалися,

Бьючись татаровей поганыих;

Мои резвыя ножки прискакалися,

Мои ясны очи помуталися,

Глядючись на татаровей поганыих.

Не могу больше служить-стоять

За славен стольный. Киев-град».

Тут-то Добрыня поворот держал.

Идет Михайла Потык сын Иванович,

Идет молодец по новым сеням,

Идет он, будто подпирается,

Ступененки, мостинки подгибаются.

Отворяет он дверь на пяту,

Крест кладет по-писаному,

Поклон ведет по-ученому,

Здравствует князя со княгинею:

«Здравствуешь, Владимир стольнокиевский

Со своей со княгиней со Опраксией!

А чего кричишь, тревожишься?»

Говорит Владимир стольнокиевский:

«Ай же ты, Михайло Потык сын Иванович!

Как на наше село на прекрасное,

На славен на Киев-град,

Наехал собака Калин-царь,

Хочет от жива мужа жену отнять,

А стольную княгиню Опраксию»

Говорит Михайло Потык сын Иванович.

«Ай же, князь стольнокиевский!

Мои белы ручки примахались,

Бьючись татаровей поганыих;

Мои резвыя ножки прискакалися,

Ясны очи помутилися,

Глядючись на татаровей поганыих.

Не могу больше служить-стоять

За славе стольный Киев-град»

Тут-то Михайло поворот держал.

Иде старый казак Илья Муромец.

Идет молодец по новым сеням,

Идет он, будто подпирается,

Ступененки, мостинки подгибаются.

Отворяет дверь он на пяту,

Крест кладет по-писаному,

Поклон ведет по-ученому,

Здравствует князя со княгинею:

«Здравствуешь, Владимир стольнокиевский

Со своей со княгиней со Опраксией!

А чего кричишь, тревожишься?»

Говорит Владимир стольнокиевский:

«Ай же ты, старый казак Илья Муромец!

Как на наше село на прекрасное,

На славный на Киев-град,

Наехал собака Калин-царь,

Хочет от жива мужа жену отнять,

А стольную княгиню Опраксию».

Говорит Ильюша таковы слова:

«Ай же, князь стольнокиевский!

Мои белы ручки примахалися,

Бьючись татаровей поганыих;

Мои резвы ножки прискакалися,

Мои ясны очи помутилися,

Глядючись на татаровей поганыих.

Не могу больше служить-стоять

За славен за стольный Киев-град».

Тут-то Ильюша поворот держал.

Отперлись все могучие богатыри.

Тут-то князю не дойдет сидеть.

Пришла-то беда неминучая,

Бежал он на выходы высокие,

Закричал он во всю голову:

«Ай же вы, русские могучие богатыри!

Подьте ко князю ко Владимиру

На тую на думу на великую».

Идет млад Ермак Тимофеевич,

Идет молодец по новым сеням,

Идет он — будто подпирается,

Ступененки, мостинки подгибаются,

Крест кладет по-писаному,

Поклон ведет по-ученому,

Здравствует князя со княгинею:

«Ай же ты, мой любимый дяденька!

А чего кричишь, тревожишься?»

Говорит Владимир стольнокиевский:

«Ай же ты, мой любимый племничек!

Как на наше на село на прекрасное,

На славный на Киев-град,

Наехал собака Калин-царь,

Хочет от жива мужа жену отнять,

А стольную княгину Опраксию».

Говорит Ермак Тимофеевич:

«Ай же ты, любимый мой дяденька!

Я могу служить-стоять за стольный Киев-град.

А есть ли у тебя латы-кольчуга в сорок пуд,

Есть ли палица мне в сорок пуд,

А есть ли мне добрый конь

Возить удалого добра молодца?» —

«Ах ты, млад Ермак Тимофеевич!

Ты дитя захвастливо, заносливо,

Заносливо дитя, неразумное:

Не служить, не стоять те за Киев-град!» —

«Ай же ты, мой любимый дяденька!

Я могу служить-стоять за Киев-град,

Только дай мне латы-кольчугу в сорок пуд.

Палицу дай сорокапудовую

И дай мне добра коня богатырского». —

«Ступай, Ермак, на конюшенку,

Выбирай себе добра коня по́-люби;

А латы-кольчута на конюшне есть,

Палица есть тая богатырская».

Тут бежал Ермак на конюшенку,

Выбирал себе добра коня по́-люби,

Выбирал себе палицу богатырскую,

Облатился молодец, окольчужился,

А латы-кольчуга призаржавели;

Бросил он латы о кирпичен пол,

Слетела ржа от лат-ко́льчуги.

Седлал он своего добра коня

И поехал по раздольицу чисту полю.

А едет он по чисту полю:

На том раздольице чистом поле

Собиралось тридцать богатырей без одного;

Сидят молодцы в белом шатре,

Во белом шатре белополотняном,

Сидят молодцы, забавляются,

Играют в шашки-шахматы,

Во тыи велеи золоченые;

Спит Илья Муромец на кровати — рыбий зуб,

Под тем одеяльцем соболиныим.

Закричал Ермак во всю голову:

«Ай же ты, старый казак Илья Муромец!

Спишь, молодец, проклаждаешься,

Над собой невзгодушки не ведаешь:

На наше село на прекрасное,

На славен на Киев-град,

Наехал собака Кадин-царь».

Говорит Ильюша таковы слова:

«Ах ты, млад Ермак Тимофеевич!

А поди ты на гору на высокую,

На тое на шеломя оскатное,

Смотри во трубочку подзорную

На эту на силу на татарскую:

Многим ли нам молодцам ехати,

А двум ли, трем ли молодцам ехати,

Али всем русским богатырям?»

Скоро Ермак поворот держал,

Приезжал на гору на высокую,

На тое на шеломя оскатное,

Смотрел во трубочку подзорную

На эту на силу на татарскую:

Нагнано тут силы татарския,

Что мать сыра земля колыблется,

Колыблется земля, погибается;

Ни где силы край есть,

Померкло солнышко красное

От того от пару от татарского.

Разгорелось сердце богатырское,

Богатырское сердце, молодецкое, —

Приправливал он своего добра коня

Во этую во силу во татарскую,

Заехал молодец во середочку,

Начал он силушку охаживать:

Куда махнет палицей, туда улица,

Перемахнет — переулочек.

День он бьется не едаючись

И добру коню отдо́ху не даваючись;

И другой день бьется и другую ночь;

По третий день бьется и по третью ночь.

Старый казак Илья Муромец

Ото сна богатырь пробуждается,

Сам говорит таковы слова:

«Ай же вы, русские могучие богатыри!

Приезжал ли Ермак Тимофеевич

Со тоя горы со высокия,

Со того со шеломя со оскатного?» —

«Не приезжал, де, Ермак Тимофеевич». —

«Ах вы дурни, русские богатыри!

Погубили вы головку наилучшую:

Бьется там Ермак — пересядется!

Скоро седлайте добрых коней,

Все поедемте туда, молодцы!»

Начали они седлать добрых коней:

Стала мать сыра земля продрагивать;

Поезжали ко силе ко татарския.

Как приехали ко силе ко татарския,

Не видят, куда силы край есть,

Не видят Ермака Тимофеевича.

Говорил Ильюша таковы слова:

«Ай же вы, русские могучие богатыри!

Поезжайте, братцы, по крайчикам,

А я поеду по середочке

Искать млада Ермака Тимофеева».

Поехали богатыри по крайчикам,

А Илья поехал по середочке

Искать млада Ермака Тимофеевича.

Не ясен-то сокол по небу разлетывает, —

Млад Ермак на добром коне разъезживает

По тые по силы по татарские;

Куда махнет палицей, туда улица,

Перемахнет — переулочек.

Наезжал Илья из далеча из чиста поля,

Выскочил он со добра коня,

Скочил ему на добра коня,

Захватил его за могучи плечи,

Закричал во всю голову:

«Ах ты, млад Ермак Тимофеевич!

Укроти свое сердце богатырское,

А мы нонь за тебя поработаем:

Ты бьешься, Ермак, — сам пересядешься!»

Тут Ермак Тимофеевич

Укротил свое сердце богатырское.

Прибили они всю силу в три часа,

Не оставили татарина ни о́дного.

А собака Калин-царь,

На чистом поле во белом шатре

Спит он на кроватке — рыбий зуб,

Под тем одеяльцем соболиныим;

Спит он, молодец, проклаждается,

Над собой невзгодушки не ведает.

Как из далеча-далеча, из чиста поля

Наезжает Илья Муромец.

Хватил Калина за желты кудри,

Выдернул с кровати — рыбий зуб,

Бросил его о сыру землю.

Выдернул с кармана плеть шелковую,

Начал его, собаку, чествовать,

А бьет он, сам выговаривает:

«Каково, собака, здесь женитися,

От живаго мужа жену отлучить?»

Тут клянет собака, проклинается:

«Будь трое проклят на веку тоем,

Кто станет во городе женитися,

От живаго мужа жену отлучать».

Тут Илья взял-сломал ему белы руки,

Еще сломал собаке резвы ноги,

Другому татарину он сильному

Ломал ему белы руки,

Выкопал ему ясны очи,

Привязал собаку за плеча татарину,

Привязал его, сам выговаривал:

«На-ко, татарин, неси домой,

А ты, собака, дорогу показывай».

ИЛЬЯ В ССОРЕ С ВЛАДИМИРОМ[42]

А тот ли князь да стольнокиевский

Сделал он, задернул свой почестный пир

Для князей, для бояр да для богатырей,

Для тех богатырей да русскиих,

Чтобы всяко званиё да шло туда

На тот, на тот да на почестный пир

Ко стольному ко князю ко Владимиру.

Забыл он позвать да что лучшего,

Лучшего богатыря — Илью Муромца.

Да тут Ильюше не к лицу пришло,

Раззадорился он да разретивился[...].

Как скоро натянул он свой тугой лук

И клал он тут стрелочку каленую,

Тут-то сам Ильюшенька раздумался:

«А что мне, молодцу, буде поделати?

А я ныне молодец разгневанный,

А я ныне молодец раздраженный».

Как он-то за тем тут повыдумал,

Стрелил-то он по божьим церквам,

По тем стрелил по чудным крестам,

По тем золоченым по маковкам.

Упали маковки на сыру землю.

Сам он закричал во всю голову:

«Ай же голи мои вы кабацкие!

Собирайтесь-ко вы да сюда-то все,

Собирайте маковки все золоченые!

А пойдемте-ко вы да со мной еще,

А пойдем да на царев кабак,

Как станем мы пить да зелено вино,

Станем-то пить да заодно со мной».

Да тут эти голи кабацкие[...]

Обирали маковки те золоченые,

Сами они к нему да прибегают все:

«А батюшко ты, да отец ты наш!»

Пили тут они да зелено вино,

Как пили они да заоднешенько.

Как видит князь, что беда пришла,

Беда-та пришла да неминучая,

Как тут-то он скорым-скорешенько

Сделал он, задернул да почестный пир

Для старого казака Ильи Муромца.

Думал князь да стольнокиевский

Со князьями, со боярами со русскими,

А со теми со могучими богатырями:

«Думайте-ко, братцы, вы думушку,

Думайте-ко, братцы, думу крепкую,

Думайте думу, не продумайте:

Нам кого послать да Илью позвать,

Позвать сюда к нам на почестный пир

Старого казака Илью Муромца?»

Как тут-то они да думу думали:

«А нам есть кого послать Илью позвать —

Пошлем-ко мы Добрынюшку Никитича.

Он ему да ведь брат крестовыи,

А крестовыи-то братец да названыи:

Илья-то Добрынюшку послушает».

Как тут-то Добрынюшка Никитинич

Приходит он к братцу ко крестовому,

Здравствует он братца да крестового:

«Здравствуй-ко, братец мой крестовыи,

Крестовый братец мой названыи!»

Да как старый казак Илья Муромец

Он-то его да также здравствует:

«Ай здравствуй-ко, брат мой крестовыи,

Молодой Добрынюшка Никитинич!

Ты зачем пришел да загулял сюда?» —

«Пришел-то я, братец, загулял к тебе,

О деле-то пришел да не о малоем.

У нас-то с тобой было раньше того,

А раньше того дело поделано:

Подписи были подписанные,

Заповеди были поположенные

Слушать-то брату да меньшему,

Меньшему слушать брата большего.

Еще-то у нас да есть с тобой:

Слушать-то брату ведь большему,

Большему слушать брата меньшего».

Да тут говорит Илья таково слово:

«Ах ты братец мой да крестовыи!

Да как теперечку у нас с тобой

Все-то подписи да были ведь подписаны,

Заповеди были поположены

Слушать-то брату ведь меньшему,

Меньшему слушать да большего,

А большему слушать брата меньшего.

Кабы не братец ты крестовый был,

Никого бы я не послушал здесь!

Да послушаю я братца крестового,

Крестового братца я названого.

А тот ли князь стольнокиевский

Знал-то послать меня кого позвать!

Когда ты, Добрынюшка Никитинич,

Меня позвал туда да на почестный пир,

Да я тебя, братец, послушаю».

Приходит он ко князю ко Владимиру

Тот старый казак да Илья Муромец

Со тем со Добрынюшкой со Никитичем,

Со братом со своим да со крестовыим.

Дают ему тут место не меньшее,

Не меньшее место было — большее,

Садят-то их во большой угол,

Во большой угол да за большой-то стол.

Да как налили тут чару зелена вина,

Несли эту чару рядо́м к нему,

К старому казаку к Илье к Муромцу.

Да как принял он чару единой рукой,

Випил он чару во единый дух.

Другу чару наливали пива пьяного,

А несли эту чару рядо́м к нему,

Принял тут Ильюша единой рукой,

Еще выпил он опять во единый дух.

Третью чару наливали меду сладкого,

Принял молодец тут единой рукой,

Еще выпил он опять во единый дух.

Тут наелись, напились все, накушались,

Стали тут они все веселешеньки.

Как говорит Илья тут таково слово:

«Ай же ты, князь стольнокиевский!

Знал послать кого меня позвать,

Послал-то братца ко мне крестового,

А того-то мне Добрынюшку Никитича.

Кабы мне да он не братец был,

Ни кого-то я бы не послушал здесь.

А скоро натянул бы я свой тугой лук,

Да клал бы я стрелочку каленую,

Да стрелил бы тебе в гридню во столовую,

А я убил бы тебя, князя, со княгинею.

За это я тебе-то нунь прощу

этую вину да ту великую».

ИЛЬЯ МУРОМЕЦ В ИЗГНАНИИ И ИДОЛИЩЕ[43]

Ай во славном было городе во Киеве,

Ай у ласкового князя у Владимира,

Еще были-жили тут бояра кособрюхие;

Насказали на Илью-то всё на Муромца, —

Ай такими он словами похваляется:

«Я ведь князя-то Владимира повыживу,

Сам я сяду-то во Киев на его место,

Сам я буду у его да всё князем княжить».

Ай об этом они с князем прирасспорили;

Говорит-то князь Владимир таковы речи:

«Прогоню тебя, Илья да Муромец,

Прогоню тебя из славного из города из Киева;

Не ходи ты, Илья Муромец, да в красён Киев-град».

Говорил-то тут Илья да таковы слова:

«А ведь придет под тебя кака́ сила неверная,

Хоть неверна-та сила басурманская, —

Я тебя тогда из неволюшки не выручу».

Ай поехал Илья Муромец в чисто поле,

Из чиста поля отправился во город-от во Муром-то,

Ай во то ли во село, село Кача́рово,

Как он жить-то ко своёму к отцу-матушке.

Он ведь у отца живет, у матушки,

Он немало и немного живет, три года.

Тут заслышало Идолище проклятое,

Еще тот ли царище всё неверное, —

Нету, нет Ильи-то Муромца жива три годичка.

Ай как стал-то Идолище подумывать,

Он подумывать стал да собираться тут,

Насбирал-то силы всё татарскою,

Он татарскою силы, басурманскою,

Насбирал-то он ведь силу, сам отправился.

Подошла сила татарска-басурманская,

Подошла же эта силушка близехонько

Ко тому она ко городу ко Киеву.

Тут выходит Идолище из бела́ шатра.

Он писал-то ярлычки скорописчаты,

Посылает он татарина поганого,

Написал он в ярлычках скорописчатых:

«Я зайду, зайду, Идолище, во Киев-град,

Я ведь выжгу Киев-град, божьи церькви;

Выбирался-то чтобы князь из палатушек:

Я займу, займу палаты белокаменны,

Только я пущу в палаты белокаменны —

Опраксеюшку возьму всё Королевичну;

Я Владимира-то князя поставлю на кухню-ту,

Я на кухню-ту поставлю на меня варить».

Он тут скоро, татарин-от, приходит к им,

Он приходит, татарин, на широкий двор,

С широка двора в палаты княженецкие;

Он рубит, казнит у придверничков буйны головы,

Отдавает ярлычки-то скорописчаты.

Прочитали ярлыки скоро, заплакали;

Говорят-то — в ярлычках да всё описано:

«Выбирайся, удаляйся, князь, ты из палатушек,

Наряжайся ты на кухню варить поваром».

Выбирался князь Владимир стольнокиевский

Из своих же из палатушек крутешенько;

Ай скорешенько Владимир выбирается,

Выбирается Владимир, сам слезами уливается.

Занимает [Идолище] княженецкие палатушки,

Хочет взять он Опраксеюшку себе в палатушку;

Говорит-то Опраксеюшка таки речи:

«Уж ты гой еси. Идолище, неверный царь!

Ты поспеешь меня взять да во свои руки».

Говорит-то ей царь да таковы слова:

«Я уважу, Опраксеюшка, еще два деничка,

Через два-то через дня как будёшь не княгиней ты,

Не княгиней будёшь жить, — да всё царицею».

Разнемогся во ту пору казак да Илья Муромец:

Он не мог-то за обедом пообедати;

Разболелось у его всё ретиво́ сердце,

Закипела у его всё кровь горячая.

Говорит-то Илья сам таковы слова:

«Я не знаю, отчего да незамог совсем.

Не могу терпеть жить-то у себя в доме;

Надоть съездить, лопроведать во чисто полё,

Надоть съездить, попроведать в красён Киев-град».

Он седлал, сбирал своего всё Белеюшка,

Нарядил скоро своего коня доброго;

Сам садился-то он скоро на добра́ коня,

Он садился во седлышко черкальское,

Он ведь резвы свои ноги в стремена все клал,

Тут поехал-то Илья наш, Илья Муромец,

Илья Муромец поехал свет Иванович.

Он приехал тут да во чисто поле,

Из чиста поля поехал в красён Киев-град.

Он оставил-то добра коня на широком дворе,

Он пошел скоро по городу по Киеву,

Он нашел, нашел калику перехожую,

Перехожую калику, переброжую,

Попросил-то у калика все платья кали́чьего,

Он ведь дал-то ему платье все от радости,

От радости скидывал калика платьице,

Он от радости платье от великою.

Ай пошел скоро Илья тут под окошечко,

Под окошечко пришел, к палатам белокаменным,

Закричал же он, Илья, во всю голову,

Еще тем ли он ведь криком богатырскиим.

Говорил-то Илья да Илья Муромец,

Илья Муромец да сын Иванович:

«Ай подай-ко, князь Владимир, мне мило́стинку,

Ай подай-ко, подай милостинку мне спасеную,

Ты подай мне ради Христа, царя небесного,

Ради матери божьей, царицы Богородицы».

Говорит-то Илья да Илья Муромец,

Говорит-то он, кричит все во второй након:

«Ай подай ты, подай милостину спасеную,

Ай подай-ко-ся ты, красно солнышко,

Уж ты ласковой, подай, Владимир-князь!

Ай не для ради подай ты для кого-нибудь,

Ты подай-ко для Ильи ты, Ильи Муромца,

Ильи Муромца, подай, сына Ивановича».

Тут скорехонько к окошечку подходит князь,

Отпирает ему окошечко косищато,

Говорит-то князь да таковы речи:

«Уж ты гой еси, калика перехожая,

Перехожая калика, переброжая!

Я живу-то все, калика, не по-прежнему,

Не по-прежнему живу, не по-досельнему:

Я не смею подать милостинки все спасеною;

Не дает-то ведь царище все Идолище

Поминать-то он Христа, царя небесного,

Во-вторых-то поминать да Илью Муромца.

Я живу-то князь — лишился я палат белокаменных;

Ай живет у меня поганое Идолище

Во моих-то во палатах белокаменных;

Я варю-то на его, все живу поваром,

Подношу-то я татарину все кушанье».

Закричал-то тут Илья да во трете́й након:

«Ты поди-ко, князь Владимир, ты ко мне́ выйди,

Не увидели чтобы царища повара́ его:

Я скажу тебе два тайного словечушка».

Он скорехонько выходит, князь Владимир наш,

Он выходит на широку светлу улочку.

«Что ты, красно наше солнышко, поху́дело,

Что ты, ласков наш Владимир князь ты стольнокиевский?

Я ведь чуть теперь тебя признать могу».

Говорит-то князь Владимир стольнокиевский:

«Я варю-то, все живу за повара;

Похудела-то княгиня Опраксея Королевична,

Она день-от ото дня да все еще́ хуже». —

«Уж ты гой еси, мое ты красно солнышко,

Еще ласков князь Владимир стольнокиевский!

Ты не мог узнать Ильи да Ильи Муромца?»

Ведь тут падал Владимир во резвы ноги:

«Ты прости, прости, Илья, ты виноватого!»

Подымал скоро Илья все князя из резвых ног.

Обнимал-то он его своей ручкой правою,

Прижимал-то князя Владимира да к ретиву сердцу,

Целовал-то он его в уста сахарные:

«Не тужи-то теперь, да красно солнышко!

Я тепере из неволюшки тебя повыручу;

Я пойду теперь к Идолищу в палату белокаменну,

Я пойду-то к ему на глаза-ти всё,

Я скажу, скажу Идолищу поганому:

«Я пришел-то, царь, к тебе все посмотреть тебя».

Говорит-то тут ведь красно наше солнышко,

Владимир-от князь да стольнокиевский:

«Ты поди, поди к царищу во палатушки!»

Ай заходит тут Илья да во палатушки,

Он заходит-то ведь, говорит да таковы слова:

«Ты поганое сидишь да все Идолище,

Еще тот ли сидишь да царь неверный ты!

Я пришел, пришел тебя да посмотреть теперь».

Говорит-то все поганое Идолище,

Говорит-то тут царище-то неверное:

«Ты смотри меня — я не гоню тебя!»

Говорит-то тут Илья да Илья Муромец:

«Я пришел-то к тебе да скору весть принес,

Скоро весточку принес, все весть нерадостну:

Илья-то ведь Муромец живехонёк,

Ай живехонёк он, все здоровешенёк;

Я встретил его да во чистом поле;

Он остался во чистом поле поездить-то,

Поездить-то ему да пополя́ковать,

Заутра́ хочет приехать в красен Киев-град».

Говорит ему Идолище да неверный царь:

«Велик ли, — я спрошу у тя, калика, — Илья Муромец?»

Говорит-то калика Илья Муромец:

«Илья Муромец-то будет он во мой же рост».

Говорит-то тут Идолище, выспрашиват:

«По многу ли ест хлеба Илья Муромец?»

Говорит-то калика перехожая:

«Он ведь кушает хлеба по единому,

По единому-едно́му он по ломтю́ к выти». —

«Он по многу ли ведь пьет да пива пьяного?» —

«Он пьет пива пьяного всего один пивной стакан».

Рассмехнулся тут Идолище поганое;

«Почему этим Ильею на Руси-то хвастают?

На долонь его положу, я другой прижму:

Останется меж руками да одно́ мокро».

Говорит-то тут калика перехожая:

«Ты по многу ли, царь, пьешь и ешь,

Ты ведь пьешь, ты ешь да всё ведь кушаешь?» —

«Я чарочку лью пива полтора ведра,

Я все кушаю хлеба по семи пудов,

Я мяса-та ем — к выти быка я съем».

Говорит-то на те речи Илья Муромец,

Илья Муромец да сын Иванович:

«У моего у батюшки родимого

Там была-то корова обжорчива,

Она много пила да много ела тут, —

У ей скоро ведь брюшина треснула».

Показалось-то царищу не в удовольствие,

Он хватал-то из нагалища булатен нож,

Он кидал-то ведь в калику перехожую.

Ай помиловал калику Спас пречистый наш:

Отвернулся-то калика в другу сторону.

Скидывал-то Илья шляпу со головушки,

Он ведь скидывал шляпу сорочинскую,

Он кидал, кидал в Идолища все шляпою,

Он ведь кинул — угодил в татарску са́му го́лову;

Улетел же тут татарин из простенка вон,

Да ведь вылетел татарин все на улицу.

Побежал-то Илья Муромец скорешенько

Он на ту ли на широку, светлу улицу,

Он рубил-то тут силу татарскую,

Он татарску-ту силу, басурманскую;

Он избил-то, изрубил силу великую.

Приказал князь Владимир звонить в большой колокол,

За Илью-то петь обедни со молебнами:

«Не за меня молите, — за Илью за Муромца».

Собирал-то он почестен пир,

Ай почестен собирал для Ильи для Муромца.

ИЛЬЯ МУРОМЕЦ И ИДОЛИЩЕ В ЦАРЬГРАДЕ[44]

Как сильноё могучее Иванище,

Как он Иванище справляется,

Как он-то тут, Иван, да снаряжается

Идти ко городу Еросо́лиму,

Как господу там богу помолитися,

Во Ердань там реченьке купатися,

В кипарисном деревце сушитися,

Господнёму да гробу приложитися.

А сильноё могучеё Иванище, —

У ёго лапотки на ножках семи шелков,

Клюка-то у его ведь сорок пуд;

Как промеж-то лапотки попле́тены

Каменья-то были самоцветные.

Меженный день шел он по красному солнышку,

В осенню ночь — по дорогому камню самоцветному.

Ино тут это сильноё могучеё Иванище

Сходил ко городу Еросолиму,

Там господу богу он молился есть,

Во Ердань-то реченьке купался он,

В кипарисном деревце сушился он,

Господнему-то гробу приложился он.

Как тут-то Иван поворот держал,

Назад-то он шел мимо Царя́-града.

Как было еще во Царе́-граде

Наехало поганое Идо́лище,

Одолели как поганые татаровья:

Святые образа были поколоты,

Да в черны грязи были потоптаны,

В божьих-то церквах начали коне́й кормить.

Как это сильное могучее Иванище

Хватил-то он татарина под пазуху,

Вытащил поганого на чисто поле

А начал у поганого доспрашивать:

«Ай же ты татарин да неверныий!

А ты скажи, татарин, не утай себя:

Какой у вас погано есть Идолище,

Велик ли он ростом собой да был?»

Говорит татарин таково слово:

«Как есть у нас поганое Идолище

В долину две сажени печатныих,

А в ширину сажень печатная,

А головище что лютое лоханище,

А глазища что пивные чашища,

А нос-от на роже с локоть был».

Как хватил он татарина за́ руку,

Бросил он его в чисто́ полё,

А разлетелись у татарина тут косточки.

Пошел тут Иванище вперед опять,

Идет он путем да дорожкою,

Навстречу тут ему встречается

Старый казак Илья Муромец:

«Здравствуй-ко, старый казак Илья Муромец!»

Как он его тут еще здравствует:

«Здравствуй, сильноё могучеё Иванище!

Ты отколь идешь, отколь бредешь,

А ты отколь еще свой да путь держишь?» —

«А я бреду, Илья Муромец,

От того города Еросо́лима.

Я там был, богу молился там,

Во Ердань-то реченьке купался там,

А в кипарисном деревце сушился там,

Ко господнему гробу приложился там.

Как скоро я назад поворот держал,

Шел-то я назад мимо Царя́-града».

Как начал тут Ильюшенька доспрашивать,

Как начал тут Ильюшенька доведывать:

«Как все ли-то в Царе-граде по-старому,

Как все ли-то в Царе-граде по-прежнему?»

А говорит Иван таково слово:

«Как в Царе-граде нынче не по-старому,

В Царе-граде нынче не по-прежнему.

Одолели поганые татаровья,

Наехало поганое Идолище.

Святые образы были поко́лоты,

В черные грязи были потоптаны,

Да во божьих церквах там коней кормят». —

«Дурак ты, сильноё могучеё Иванище!

Силы у тебя есть с два меня,

Смелости, ухватки половинки нет.

За первые бы речи тебя жаловал,

За эти бы тебя и на́казал

По тому-то телу по нагому!

Зачем же ты не выручил царя Костянтина Боголюбова?

Как ино скоро разувай же с ног,

Лапотки разувай семи шелков,

А обувай мои башмачки сафьяные,

Сокручуся я каликой перехожею».

Сокрутился Илья каликой перехожею,

Дает-то ему своего добра коня:

«На-ко сильноё могучеё Иванище,

А на-ко моего ты да добра коня!

Хоть ты езди, хоть водком води,

А только, сильноё могуче ты Иванище,

Живи-то на уловном этом ме́стечке,

А живи-ко ты еще, ожидай меня,

Назад-то сюда буду я обратно бы.

Давай сюда клюку мне сорок пуд».

Не дойдет тут Ивану разговаривать,

Скоро подает клюку свою сорок пуд,

Взимат-то он от него добра коня.

Пошел тут Ильюшенька скорым-скоро

Той ли-то каликой перехожею.

Приходил Илыошенька во Царь-от град,

Хватил он там татарина под пазуху,

Втащил его он да чисто́ полё,

Как начал у татарина доспрашивать:

«Ты скажи, татарин, не утай себя,

Какой у вас невежа есть поганый был,

Поганый был поганое Идолище?»

Как говорит татарин таково слово:

«Есть у нас поганое Идолище

А росту две саже́ни печатныих,

В ширину саже́нь была печатная,

А голови́ще что лютое лоханище,

Глазища что пивные ча́шища,

А нос-от на роже с локоть был».

Хватил он татарина за руку,

Бросил он его во чисто́ поле,

Разлетелись у него тут косточки.

Как тут-то ведь еще Илья Муромец,

Заходит Илыошенька во Царь-от град,

Закричал Илья тут во всю голову:

«Ах ты царь да Костянтин Боголюбович!

А дай-ка мне, калике перехожии,

Злато мне, мило́стину спасе́ную».

Как царь Костянтин Боголюбович

Он-то ведь уж тут зрадова́ется,

Как тут в Царе-граде от крику еще каличьего

Теремы-то ведь тут пошаталися,

Хрустальные оконнички посыпались,

Как у поганого сердечко тут ужахнулось.

Говорит поганый таково слово:

«А царь ты Костянтин Боголюбович!

Какой это калика перехожая?»

Говорит Костянтин таково слово:

«Это есть русская калика здесь». —

«Возьми-ко ты к себе каликушку,

Корми-ко ты каликушку да пой его,

Надай-ко ему ты злата-серебра,

Надай-ко ему ты злата до́-люби».

Взимал Костянтин Боголюбович,

Взимал он тут к себе каликушку

В особый-то покой да в потайныи,

Кормил, поил калику, зрадова́ется,

И сам-то он ему воспрого́ворит:

«Да не красное ль то солнышко поро́спекло,

Не млад ли светел месяц поро́ссветил?

Как нонечку теперечку здесь еще

Как нам еще сюда показался бы

Как старый казак Илья Муромец.

Как нонь-то есть было теперичку

От тыи беды он нас повыручит,

От тыи от смерти безнапрасные!»

Как тут это поганое Идолище

Взымает он калику на допрос к себе:

«Да ай же ты; калика было русская!

Ты скажи, скажи, калика, не утай себя:

Какой-то на Руси у вас бога́тырь есть,

А старыи казак есть Илья Муромец?

Велик ли он ростом, по многу ль хлеба ест,

По многу ль еще пьет зелена вина?»

Как тут калика была русская,

Начал он калика тут высказывать:

«Да ай же ты, поганоё Идолище!

У нас-то есть во Киеве

Илья-то ведь да Муромец,

А волосом да возрастом ровны́м с меня,

А мы с им были братьица крестовые.

А хлеба ест он по три колачика крупивчатых,

А пьет-то зелена вина на три пятачка на медныих». —

«Да черт-то во Киеве есть, не бога́тырь был!

А был бы здесь да богатырь тот,

Как я бы его на долонь-ту клал,

Другой рукой бы сверху́ прижал,

А тут бы еще да блин-то стал, —

Дунул бы его во чисто́ поле!

Как я-то еще ведь Идолище

А росту две сажени печатныих,

А в ширину-то сажень была печатная,

Головище у меня да что люто лоханище,

Глазища у меня да что пивные ча́шища,

Нос-от ведь на роже с локоть был.

Как я-то ведь да к выти хлеба ем

А ведь по три-то печи печеныих,

Пью-то я еще зелена вина

А по три-то ведра я ведь мерныих,

Как щей-то я хлебаю по яловицы есте русскии».

Говорит Илья тут таково слово:

«У нас у попа было ростовского

Как была корова обжориста,

А много она ела, пила, тут и треснула, —

Тебе-то бы поганому да также быть!»

Как этыи тут речи не слюбилися,

Поганому ему не к лицу пришли,

Хватил как он ножище-кинжалище

Со того стола со дубового,

Как бросил он во Илью-то Муромца,

Что в эту калику перехожую.

Тут-то Илье не дойдет сидеть,

Как скоро он от ножика отскакивал,

Колпаком тот ножик приотваживал.

Как пролетел тут ножик да мимо-то,

Ударил он во дверь во дубовую,

Как выскочила дверь тут с ободвериной,

Улетела тая дверь да во се́ни-те,

Двенадцать там своих татаровей

Намертво́ убило, дру́гих ранило,

Остальные татара проклинают тут:

«Буди трижды проклят наш татарин ты!»

Как тут опять Ильюше не дойдет сидеть,

Скоро он к поганому подскакивал,

Ударил как клюкой его в голову,

Как тут поганый да захамкал есть.

Хватил затем поганого он за ноги,

Как начал он поганым тут помахивать;

Помахиват Ильюша, выговариват:

«Мне, братцы, оружье по плечу пришло».

А бьет-то сам Ильюша, выговариват:

«Крепок-то поганый сам на жилочках,

А тянется поганый, сам не́ рвется!»

Начал он поганых тут охаживать

Как этиим поганыим Идолищем.

Прибил-то он поганых всех в три часа,

А не оставил тут поганого на се́мена.

Как царь Костянтин Боголюбович

Благодарствует его, Илью Муромца:

«Благодарим тебя, старый казак Илья Муромец!

Нонь ты нас еще да повыручил,

А нонь ты нас еще да повыключил

От тыя от смерти безнапрасныя.

Ах ты старый казак да Илья Муромец!

Живи-ко ты здесь у нас на жительстве,

Пожалую тебя я воеводою».

Говорит Илья ему Муромец:

«Спасибо, царь Костянтин Боголюбович!

А послужил у тя только я три часа,

А выслужил у тя хлеб-соль мягкую,

Да я у тя еще слово гладкое,

Да еще уветливо да приветливо.

Служил-то я у князя Володимира,

Служил я у его ровно тридцать лет,

Не выслужил-то я хлеба-соли мягкие,

А не выслужил-то я слова гладкого,

Слова у его я уветлива-приветлива.

Ах ты царь Костянтин Боголюбович!

Нельзя ведь мне здесь-то жить,

Нельзя-то ведь-то было, невозможно есть:

Оставлен есть оставеш на дороженьке».

Как царь Костянтин Боголюбович

Насыпал ему чашу красна золота,

А другую чашу скатна жемчугу,

Третью чашу чиста серебра.

Принимал Ильюшенька, взимал к себе,

Высыпал-то в карман злато-серебро,

Тот ли-то этот скатный жемчужек,

Благодарил-то царя Костянтина Боголюбова:

«Это ведь мое-то зарабочее».

С царем Костянтином распростилися,

Тут скоро Ильюша поворот держал.

Придет он на уловно это ме́стечко,

Ажно тут Иванище притаскано,

Да ажно тут Иванище придерзано.

Как приходит тут Илья Муромец,

Скидывал он с себя платья каличьи,

Разувал лапотки семи шелков,

Обувал на ножки-то сапожки сафьянные,

Надевал на ся платьица цветные,

Взимал он себе своего добра коня,

Садился Илья на добра коня,

Он с Иванищем прощается, распрощается:

«Прощай-ко ты, сильное могучее Иванище!

Впредь ты так да больше не делай-ко,

А выручай-ко ты Русию от поганыих».

Поехал тут Ильюшенька во Киев-град.

ЗАСТАВА БОГАТЫРСКАЯ[45]

(Илья Муромец и Сокольник)

Кабы жили на заставе богатыри,

Недалёко от города — за двенадцать верст,

Жили они да тут пятнадцать лет.

Тридцать-то их было да со богатырем;

Не видали ни конного, ни пешего,

Ни прохожего они тут, ни проезжего,

Ни серый тут волк не прорыскивал,

Ни ясен сокол не пролетывал,

Да нерусский богатырь не проезживал.

Тридцать-то было богатырей со богатырем:

Атаманом-то — стар казак Илья Муромец,

Илья Муромец да сын Иванович,

Податаманьем Самсон да Колыбанович,

Добрыня-то Микитич жил во писарях,

Алеша-то Попович жил во поварах,

Мишка Торопанишка жил во конюхах;

Да и жил тут Василий сын Буслаевич,

Да и жил тут Васенька Игнатьевич,

Да и жил тут Дюк да сын Степанович,

Да и жил тут Пермя сын Васильевич.

Да и жил Родивон да Превысокие,

Да и жил тут Микита да Преширокие,

Да и жил тут Потанюшка Хроменький;

Затем Потык Михайло сын Иванович,

Затем жил тут Дунай сын Иванович,

Да и был тут Чурило млады Пленкович,

Да и был тут Скопи́н сын Иванович,

Тут и жили два брата, два родимые,

Да Лука, да Матвей — дети Петровые...[46]

На зачине-то было светла деничка,

На заре-то было да на утренней,

На восходе-то было да красна солнышка;

Тут ставает старой да Илья Муромец,

Илья Муромец ставает сын Иванович,

Умывается он да ключевой водой,

Утирается он да белым полотном,

А ставает да он нонь перед господом,

А молится он да господу богу,

А крест-от кладет да по-писаному,

А поклон-от ведет да как водится,

А молитву творит полну Исусову;

Сам надернул сапожки да на босу́ ногу,

Да и кунью шубейку да на одно плечо,

Да пухов-то колпак на одно ухо.

Да и брал он трубочку подзорную,

Да выходит старой да вон на улицу,

Да и зрел он, смотрел на все стороны.

Да смотрел он под сторону восточную, —

Да и стоит-то наш там стольно-Киев-град;

Да смотрел он под сторону под летную, —

Да стоят там луга да зеленые;

Да глядел он под сторону под западну, —

Да стоят там да лесы темные;

Да смотрел он под сторону под северну, —

Да стоят-то там да ледяны горы;

Да смотрел он под сторону в полуночу, —

Да стоит-то наше да сине море,

Да и стоит-то наше там чисто поле,

Сорочинское славно наше Кули́гово.

В копоти-то там, в тумане, не знай, зверь бежит,

Не знай, зверь там бежит, не знай, соко́л летит,

Буян ли славный остров там шатается,

Да Саратовы ли горы да знаменуются,

А богатырь ли там едет да потешается:

Попереди-то его да бежит серый волк,

Позади-то его да бежит черный выжлок;

На право́м-то плече, знать, воробей сидит,

На лево́м-то плече, да знать, бело́й кречет,

Во левой-то руке да держит тутой лук,

Во правой-то руке стрелу каленую,

Да каленую стрелочку, переную;

Не того же орла да сизокрылого,

Да того же орла да сизокамского,

Не того же орла, который на дубу сидит,

Да того же орла, который на сине́м море,

Да гнездо-то он вьет да на серо́й камень.

Подверх богатырь стрелочку подстреливат,

Да и на пол он стрелочку не ураниват,

На полете он стрелочку подхватыват.

Подъезжат он ныне ко белу шатру,

Да и пишет сам да скору грамотку;

На правом-то колене держит бумажечку,

На левом-то колене держит чернильницу,

Во правой-то руке да держит перышко,

Сам пишет ярлык да скору грамотку.

Да подметывал ярлык да скору грамотку,

Да к тому же шатру к белобархатному.

Да берет-то стар казак Илья Муромец.

Да и то у него тут написано,

Да и то у него тут напечатано:

«Да и еду я нонь да в стольный Киев-град,

Я грометь-шурмовать да в стольно-Киев-град,

Я соборны больши церкви на дым спущу,

Я царевы болыпи кабаки на огонь сожгу,

Я печатны болыпи книги во грязи стопчу,

Чудны образы-иконы на поплав воды,

Самого я князя да в котле сварю,

Саму я княгиню да за себя возьму».

Да заходит тут стар во белой шатер:

«Ох вы ой еси вы, дружинушка хоробрая,

Вы, хоробрая дружина да заговорная!

Уж вам долго ли спать, да нынь пора ставать.

Выходил я, старой, вон на улицу,

Да и зрел я, смотрел на все стороны,

Да смотрел я под сторону восточную, —

Да и стоит-то-де наш там стольно-Киев-град;

Да смотрел я под сторону под летную, —

Да стоят там луга да там зеленые;

Да глядел я под сторону под западну, —

Да стоят там да лесы темные;

Да смотрел я под сторону под северну, —

Да стоят-то там да ледяны горы;

Да смотрел я под сторону в полуночу, —

Да стоит-то наше да сине море,

Да и стоит-то наше там чисто поле

Сорочинское славно наше Кулигово;

В копоти-то там, в тумане, не знай, зверь бежит,

Не знай, зверь там бежит, не знай, сокол летит,

Буян ли славный остров там шатается,

Да Саратовы ли горы да знаменуются,

А богатырь ли там едет да потешается:

Попереди-то его да бежит серый волк,

Позади-то его бежит черный выжлок;

На правом-то плече, знать, воробей сидит,

На левом-то плече да, знать, белой кречет,

Во левой-то руке да держит тугой лук,

Во правой-то руке стрелу каленую,

Да каленую стрелочку, переную;

Не того же орла да сизокрылого,

Да того же орла да сизокамского,

Не того же орла, который на дубу сидит,

Да того же орла, который на синем море,

Да гнездо-то он вьет да на серой камень.

Подверх богатырь стрелочку подстреливат,

Да и на пол он стрелочку не ураниват,

На полете он стрелочку подхватыват.

Подъезжат он ныне ко белу шатру,

Да и пишет сам скору грамотку;

На правом-то колене держит бумажечку,

На левом-то колене держит чернильницу,

Во правой-то руке да держит перышко,

Сам пишет ярлык да скору грамотку;

Да подметывал ярлык да скору грамотку,

Да к тому же шатру да к белобархатному.

Да берет-то стар казак Илья Муромец.

Да и то у него тут написано,

Да и то у него тут напечатано:

«Да и еду я нонь да в стольный Киев-град,

Я грометь-шурмовать да в стольно-Киев-град,

Я соборны больши церквы на дым спущу,

Я царевы больши кабаки на огне сожгу,

Я печатны больши книги во грязи стопчу,

Чудны образы-иконы на поплав воды,

Самого я князя да в котле сварю,

Да саму я княгиню за себя возьму».

Тут скакали нынь все русские богатыри.

Говорит-то стар казак Илья Муромец:

«Да кого же нам послать нынь за богатырем?

Да послать нам Самсона Колыбанова, —

Да он ведь роду-то сонливого,

За неви́д потерят свою буйну голову;

Да послать нам Дуная, сына Иванова, —

Да он ведь роду-то заплывчива,

За невид потерят свою буйну голову;

Да послать нам Алешеньку Поповича, —

Да он ведь роду-то хвастливого,

Потеряет свою буйну голову;

Да послать-то нам Мишку Торопанишка, —

Да он ведь роду торопливого,

Потеряет свою буйну голову;

Да послать-то нам два брата, два родимыя,

Да Луку-де, Матвея — детей Петровичей, —

Да такого они роду-то ведь вольного,

Они вольного роду-то, смиренного,

Потеряют свои да буйны головы;

Да послать-то нам Добрынюшку Микитича, —

Да он ведь роду он-то вежлива,

Он вежлива роду-то, очестлива,

Да умеет со молодцем соехаться,

Умеет он со молодцем разъехаться,

Умеет он молодцу и честь воздать».

Да учуло тут ухо богатырское,

Да завидело око молодецкое,

Стал тут Добрынюшка сряжатися,

Стал тут Добрынюшка сподоблятися;

Побежал Добрыня на конюшен двор,

Да и брал он коня да семи цепей,

Да семи он цепей да семи розвязей.

Клал на коня да плотны потнички,

На потнички клал да мягки войлочки,

На войлочки седелышко черкальское,

Двенадцать он вяжет подпруг шелковых,

Да тринадцату вяжет чересхребетную,

Через ту же он степь да лошадиную, —

Да не ради басы да молодецкоей,

Ради крепости вяжет богатырскоей.

Тут приснял он шапочку курчавую,

Простился со всеми русскими богатырьми.

Не видно поездки да молодецкоей,

Только видно, как Добрыня на коня скочил,

На коня он скочил да в стремена ступил,

В стремена-те ступил да он коня стегнул.

Хоробра была поездка молодецкая,

Хороша была побежка лошадиная,

Во чистом поле видно — курева стоит,

У коня из ушей да дым столбом валит,

Да из глаз у коня искры сыплются,

Из ноздрей у коня пламя мечется,

Да и сивая грива расстилается,

Да и хвост-то трубой да завивается.

Наезжает богатыря на чистом поле,

Заревел тут Добрыня да во первой након:

«Уж я верный богатырь, — дак напуск держу,

Ты неверный богатырь, — дак поворот даешь».

А и едет татарин, да не оглянется.

Заревел-то Добрынюшка во второй након:

«Уж я верный богатырь, — дак напуск держу,

Ты неверный богатырь, — дак поворот даешь».

А и едет татарин, да не оглянется.

Да и тут-де Добрынюшка ругаться стал:

«Уж ты, гадина, едешь, да перегадина!

Ты сорока, ты летишь, да белобокая,

Да ворона, ты летишь, да пустоперая,

Пустопера ворона, да по загуменью!

Не воротишь на заставу караульную,

Ты уж нас, молодцов, видно, ничем считашь?»

А и тут-де татарин да поворот дает,

Да снимал он Добрыньку со добра коня,

Да и дал он на... по отяпышу,

Да прибавил на... по алябышу,

Посадил он назад его на добра коня:

«Да поедь ты, скажи стару казаку, —

Кабы что старой тобой заменяется?

Самому ему со мной еще делать нечего».

Поехал Добрыня да едва жив сидит;

Тут едет Добрынюшка Никитьевич

Ко тому же к своему да ко белу шатру,

Да встречает его нынче стар казак,

Кабы стар казак да Илья Муромец:

«Ох ты ой еси, Добрынюшка Никитич млад!

Уж ты что же едешь не по-старому,

Не по-старому едешь да не по-прежнему?

Повеся ты держишь да буйну голову,

Потопя́ ты держишь да очи ясные».

Говорит-то Добрынюшка Никитич млад:

«Наезжал я татарина на чистом поле,

Заревел я ему да ровно два раза,

Да и едет татарин не оглянется;

Кабы тут я ровно ругаться стал.

Да и тут татарин да поворот дает,

Да сымал он меня со добра коня,

Да и дал он на... да по отяпышу,

Да прибавил он еще он по алябышу,

Да и сам он говорит да таковы речи:

«Да и что-де старой тобой заменяется?

Самому ему со мной да делать нечего!»

Тут старому да за беду стало,

За великую досаду показалося;

Могучи его плеча да расходилися,

Ретиво его сердцо разгорячилося,

Кабы ровно-неровно — будто в котле кипит.

«Ох вы ой еси, русские богатыри!

Вы седлайте-уздайте да коня доброго,

Вы кладите всю сбрую да лошадиную,

Кладите всю приправу богатырскую».

Тут седлали-уздали да коня доброго.

Да не видно поездки молодецкоей,

Только видно, как старой на коня скочил,

На коня он скочил да в стремена ступил.

Да и приснял он свой пухов колпак:

«Вы прощайте, дружинушка хоробрая!

Не успеете вы да штей котла сварить, —

Привезу голову́ да молодецкую».

Во чистом поле видно — курева стоит,

У коня из ушей дым столбом валит,

Да из глаз у коня искры сыплются,

Из ноздрей у коня пламя мечется,

Да и сива-де грива да расстилается,

Да и хвост-от трубой да завивается.

Наезжает татарина на чистом поле,

От того же от города от Киева

Да и столько-де места — да за три по́прища.

Заревел тут старой да во первой након:

«Уж я верный богатырь, — дак я напуск держу,

Ты неверный богатырь, — дак поворот даешь».

А и едет татарин, да не оглянется.

Да и тут старой заревел во второй након:

«Уж я верный богатырь, — дак я напуск держу,

Ты неверный богатырь, — дак поворот даешь».

Да и тут татарин да не оглянется.

Да и тут старой ругаться стал:

«Уж ты, гадина, едешь, да перегадина!

Ты сорока, ты летишь, да белобокая,

Ты ворона, ты летишь, да пустоперая,

Пустопера ворона, да по загуменью!

Не воротишь на заставу караульную,

Ты уж нас, молодцов, видно, ничем считашь?»

Кабы тут-де татарин поворот дает,

Отпустил татарин да нынь сера волка,

Отпустил-то татарин да черна выжлока,

Да с права он плеча да он воробушка,

Да с лева-то плеча да бела кречета.

«Побежите, полетите вы нынь прочь от меня,

Вы ищите себе хозяина поласкове,

Со старым нам съезжаться — да нам не брататься,

Со старым нам съезжаться — дак чья божья помочь».

Вот не две горы вместе да столканулися, —

Два богатыря вместе да тут соехались,

Да хватали они сабельки нынь вострые,

Да и секлись, рубились целы суточки,

Да не ранились они, не кровавились,

Вострые сабельки их да изломалися,

Изломалися сабельки, исщербилися;

Да бросили тот бой да на сыру землю,

Да хватали-то палицы боёвые,

Колотились, дрались да целы суточки,

Да не ранились они да не кровавились,

Да боёвые палицы загорелися,

Загорелися палицы, распаялися;

Да бросали тот бой на сыру землю,

Да хватали копейца да бурзамецкие,

Да и тыкались, кололись целы суточки,

Да не ранились они, не кровавились,

По насадке копейца да изломалися,

Изломалися они да извихнулися;

Да бросили тот бой на сыру землю,

Да скакали они нонь со добрых коней,

Да хватались они на рукопашечку.

По старо́му по бесчестью по великому

Подоспело его слово похвальное,

Да лева его нога да окользилася,

А права-то нога и подломилася,

И падал старой тут на сыру землю,

Да и ровно-неровно будто сырой дуб.

Заскакивал Сокольник на белы́ груди,

Да и разорвал лату да он булатную,

Да и вытащил чинжалище, укладен нож,

Да и хочет пороть да груди белые,

Да и хочет смотреть да ретиво сердце.

Кабы тут-де старой да нынь расплакался:

«Ох ты ой есть, пресвята мать Богородица!

Ты почто это меня нынче повыдала?

Я за веру стоял да Христовую,

Я за церкви стоял да за соборные».

Вдруг не ветру полоска перепа́хнула, —

Вдвое-втрое у старого да силы прибыло,

Да свистнул он Сокольника со белы́х грудей,

Да заскакивал ему да на черны́ груди,

Да и разорвал лату да все булатную,

Да и вытащил чинжалище, укладен нож,

Да и ткнул он ему да во черны́ груди, —

Да в плече-то рука и застоялася.

Тут и стал старой выспрашивать:

«Да какой ты удалый добрый молодец?»

У поганого сердце-то заплывчиво:

«Когда я у те был на белых грудях,

Я не спрашивал ни роду тя, ни племени».

Да и ткнул старой во второй након, —

Да в локте-то рука застоялася;

И стал-де старой да опять спрашивать:

«Да какой ты удалый добрый молодец?»

Говорит-то Сокольник да таковы речи:

«Когда я у те был на белых грудях,

Я не спрашивал ни роду тя, ни племени,

Ты еще стал роды у мня выспрашивать».

Кабы тут старому да за беду стало,

За великую досаду да показалося,

Да и ткнул старой да во трете́й након, —

В заведи́-то рука да застоялася;

Да и стал-то старой тут выспрашивать:

«Ой ты ой еси, удалый добрый молодец!

Да скажись ты мне нонче, пожалуйста:

Да какой ты земли, какой вотчины,

Да какого ты моря, коя города,

Да какого ты роду, коя племени?

Да и как тя, молодца, именем зовут,

Да и как прозывают по отечеству?»

Говорит-то Сокольник да таковы речи:

«От того же я от камешка от Латыря,

Да от той же я девчонки да Златыгорки;

Она зла поленица да преудалая,

Да сама она была еще одноокая».

Да скакал-то старой нонь на резвы ноги,

Прижимал он его да ко белой груди,

Ко белой-де груди да к ретиву сердцу,

Целовал его в уста да нынь сахарные:

«Уж ты, чадо ли, чадо да мое милое,

Ты дитя ли мое, дитя мое сердечное!

Да съезжались с твоей мы ведь матерью

Да на том же мы на чистом поле,

Да и сила на силу прилучилася,

Да не ранились мы, не кровавились,

Сотворили мы с ней любовь телесную,

Да телесную любовь да мы сердечную,

Да и тут мы ведь, чадо, тебя прижили;

Да поедь ты нынь к своей матери,

Привези ты ее в стольно-Киев-град,

Да и будешь у меня ты первый богатырь,

Да не будет тебе у нас поединщиков».

Да и тут молодцы нынь разъехались.

Да и едет Сокольник к своему двору,

Ко своему двору, к высоку терему.

Да встречат его матушка родимая:

«Уж ты, чадо ли, чадо мое милое,

Уж дитя ты мое, дитя сердечное!

Уж ты что же едешь не по-старому,

Да и конь-то бежит не по-прежнему?

Повеся ты держишь да буйну голову,

Потопя ты держишь да очи ясные,

Потопя ты их держишь да в мать сыру землю».

Говорит-то Сокольник да таковы речи:

«Уж я был же нынче да во чистом поле,

Уж я видел стару коровушку базыкову [...]».

Говорит-то старуха да таковы речи:

«Не пустым старой да похваляется, —

Да съезжались мы с ним да на чистом поле,

Да и сила на силу прилучилася,

Да не ранились мы, не кровавились,

Сотворили мы с ним любовь телесную,

Да телесную любовь да мы сердечную,

Да и тут мы ведь, чадо, тебя прижили».

А и тут Сокольнику за беду стало,

За великую досаду показалося,

Да хватал он матушку за черны кудри,

Да и вызнял он ее выше могучих плеч,

Опустил он ее да о кирпищат пол,

Да и тут старухе смерть случилася.

У поганого сердце-то заплывчиво,

Да заплывчиво сердце, разрывчиво,

Подумал он думу да промежду собой,

Да сказал он слово да сам себе:

«Да убил я теперя да родну матушку,

Да убью я поеду да стара казака,

Он спит нынь с устатку да с великого».

Да поехал Сокольник в стольно-Киев-град,

Не пиваючись он да не едаючись,

Не сыпал он нынче плотного сну;

Да разорвана лата нынь булатная,

Да цветно его платье все истрепано.

Приворачивал он на заставу караульную, —

Никого на заставе не случилося,

Не случилося нынь, не пригодилося.

Спит-то один старой во белом шатру,

Да храпит-то старой, как порог шумит.

Соскакивал Сокольник да со добра коня,

Заскакивал Сокольник да во бел шатер,

Да хватал он копейце да бурзамецкое,

Да и ткнул он старому во белы груди;

По старому-то по счастью да по великому

Пригодился ли тут да золот чуден крест, —

По насадке копейце да извихнулося;

Да и тут-де старой да пробуждается,

От великого сну да просыпается,

Да скакал старой тут на резвы ноги,

Да хватал он Сокольника за черны кудри,

Да и вызнял его выше могучих плеч,

Опустил он его да о кирпищат пол,

Да и тут-де Сокольнику смерть случилася;

Да и вытащил старой его вон на улицу,

Да и руки и ноги его он о́торвал,

Рассвистал он его да по чисту полю,

Да и тулово связал да ко добру коню,

Да сорокам, воронам да на расклёванье,

Да серым-де волкам да на раста́рзанье.

ИЛЬЯ МУРОМЕЦ И ДОЧЬ ЕГО[47]

А й на славноей московскоей на за́ставе

Стояло двенадцать богатырей святорусскиих,

А по ней, по славной по московской по заставе

А й пехотою никто да не прохаживал,

На добром коне никто тут не проезживал,

Птица черный ворон не пролетывал,

Еще серый зверь да не прорыскивал.

А й через эту славную московскую-то за́ставу

Едет поленичища удалая,

А й удала поленичища великая.

Конь под нею как сильна гора,

Поленица на коне будто сенна́ копна;

У ней шапочка надета на головушку

А й пушистая сама завесиста,

Спереду-то не видать личика румяного

И сзаду не видеть шеи белоей.

Она ехала, собака, насмеялася,

Не сказала божьей помочи бога́тырям,

Она едет прямоезжею дорожкой к стольне-Киеву.

Говорил тут старый казак да Илья Муромец:

«Ай же, братьица мои крестовые,

Ай богатыри вы святорусские,

Ай вы славная дружинушка хоробрая!

Кому ехать нам в раздольице чисто поле

Поотведать надо силушки великою

Да й у той у поленицы у удалою?»

Говорил-то тут Олешенька Попович сын:

«Я поеду во раздольице чисто поле,

Посмотрю на поленицу на удалую».

Как садился-то Олеша на добра коня,

А он выехал в раздольице чисто поле,

Посмотрел на поленицу из-за сыра дуба,

Да не смел он к поленице той подъехати,

Да й не мог у ней он силушки отведати.

Поскорешенько Олеша поворот держал,

Приезжал на заставу московскую,

Говорил-то Олеша таковы слова:

«Ай вы славные богатыри да святорусские!

Хоть был я во раздольице чистом поле,

Да й не смел я к поленичище подъехати,

А й не мог я у ней силушки отведати».

Говорил-то тут молоденький Добрынюшка:

«Я поеду во раздольице чисто поле,

Посмотрю на поленицу на удалую».

Тут Добрынюшка садился на добра коня

Да й поехал во раздольице чисто поле.

Он наехал поленицу во чистом поле,

Так не смел он к поленичище подъехати,

Да не мог у ней он силушки отведати.

Ездит поленица по чисту полю

На добром коне на богатырскоем,

Она ездит в поле, сама тешится,

На правой руке у ней-то соловей сидит,

На левой руке да жавроленочек.

А й тут молодой Добрынюшка Микитинич

Да не смел он к поленице той подъехати,

Да не мог у ней он силы поотведати;

Поскорешенько назад он поворот держал,

Приезжал на заставу московскую.

Говорил Добрыня таковы слова:

«Ай же братьица мои да вы крестовые,

Да богатыри вы славны святорусские!

Был я во раздольице чистом поле,

Посмотрел на поленицу на удалую.

Она ездит в поле, сама тешится,

На правой руке у ней-то соловей сидит,

На левой руке да жавроленочек.

Да не смел я к поленице той подъехати

И не мог-то у ней силушки отведати.

Она едет-то ко городу ко Киеву,

Она кличет-выкликает поединщика,

Супротив себя да супротивника,

Из чиста поля да и наездника.

Поленица говорит да таковы слова:

«Как Владимир князь-от стольнокиевский

Как не даст мне он да супротивника,

Из чиста поля да и наездника,

А й приеду я тогда во славный стольный Киев-град,

Разорю-то славный стольный Киев-град.

А я чернедь мужичков-то всех повырублю

А божьи церкви я все на дым спущу,

Самому князю Владимиру я голову срублю

Со Опраксией да с королевичной!»

Говорит им старый казак да Илья Муромец:

«А й богатыри вы святорусские,

Славная дружинушка хоробрая!

Я поеду во раздольице чисто поле,

На бою-то мне смерть да не написана;

Поотведаю я силушки великою

Да у той у поленицы у удалою».

Говорил ему Добрынюшка Микитинич:

«Ай же старый казак да Илья Муромец!

Ты поедешь во раздольице чисто поле

Да на тые на удары на тяжелые,

Да й на тые на побоища на смертные,

Нам куда велишь идти да й куда ехати?»

Говорил-то им Илья да таковы слова:

«Ай же братьица мои да вы крестовые!

Поезжайте-ко раздольицем чистым полем,

Заезжайте вы на гору на высокую,

Посмотрите вы на драку богатырскую:

Надо мною будет, братцы, безвременьице,

Так вы поспейте ко мне, братьица, на выруку».

Да й садился тут Илья да на добра коня,

Он поехал по раздольицу чисту полю.

Он повыскочил на гору на высокую,

А й сходил Илья да со добра коня,

Посмотреть на поленицу на удалую,

Как-то ездит поленичища в чистом поле;

Й она ездит поленица по чисту полю

На добром коне на богатырскоем,

Она шуточки-то шутит не великие,

А й кидает она палицу булатную

А й под облако да под ходячее,

На добром коне она да ведь подъезживат,

А й одною рукой палицу подхватыват,

Как пером-то лебединыим поигрыват,

А й так эту палицу булатную покидыват.

И подходил-то как Илья ко добру коню

Да он пал на бедра лошадиные,

Говорил-то как Илья да таковы слова:

«Ай же Бурушко мой маленький косматенький!

Послужи-ко мне да верой-правдою,

Верой-правдой послужи-ко неизменною,

А й по-старому служи еще по-прежнему,

Не отдай меня татарину в чистом поле,

Чтоб срубил мне татарин буйну голову!»

Ай садился тут Илья он на добра коня,

Он ехал по раздолью по чисту полю

Й он наехал поленицу во чистом поле,

К поленице он подъехал со бела лица,

Поленицу становил он супротив себя,

Говорил он поленице таковы слова:

«Ай же поленица ты удалая!

Надобно друг у друга нам силушки отведати.

Поразъедемся с раздольица с чиста поля

На своих на добрых конях богатырскиих,

Да приударим-ко во палицы булатные,

А й тут силушки друг у друга й отведаем».

Поразъехались они да на добры́х конях

Да й по славну по раздольицу чисту полю,

Они съехались с чиста поля да со раздольица

На своих-то конях богатырскиих,

То приударили во палицы булатные,

Они друг друга били по белым грудям,

Они били друг друга да не жалухою

Да со всею своей силой с богатырскою, —

У них палицы в руках да й погибалися,

А й по маковкам да й отломилися.

А под ними-то доспехи были крепкие,

Они друг друга не сшибли со добрых коней,

А не били они друг друга, не ранили,

И ни которого местечка не кровавили.

Становили добрых коней богатырскиих,

Говорили-то они да промежду собой:

«Как нам силушки друг у друга отведати?

Поразъехаться с раздольица с чиста поля

На своих на добрых конях богатырскиих,

Приударить надо в копья в мурзамецкие,

Тут мы силушки друг у друга отведаем».

Поразъехались они да на добрых конях

А й во славное в раздольице чисто поле,

Припустили они друг к другу добрых коней,

Приударили во копья в мурзамецкие,

Они друг друга били не жалухою,

Не жалухою-то били по белым грудям, —

Так у них в руках-то копья погибалися

А й по маковкам да й отломилися,

Так доспехи под ними были крепкие,

Они друг друга не сшибли со добрых коней,

Да й не били, друг друга не ранили,

Никоторого местечка не кровавили.

Становили добрых коней богатырскиих,

Говорили-то они да промежду собой:

«Еще как-то нам у друг друга-то силушки отведати?

Надо биться-то нам боем-рукопашкою,

Тут у друг друга мы силушки отведаем».

Тут сходили молодцы с добрых коней,

Опустилися на матушку сыру землю,

Пошли-то они биться боем-рукопашкою.

Еще эта поленичища удалая

А й весьма была она да зла-догадлива

И учена была бороться об одной ручке;

Подходила ко старому казаку к Илье Муромцу,

Подхватила-то Илью да на косу́ бедру,

Да спустила-то на матушку сыру землю,

Да ступила Илье Муромцу на белу грудь.

Она брала-то рогатину звериную,

Заносила-то свою да руку правую,

Заносила руку выше го́ловы,

Опустить хотела ниже пояса.

На бою-то Илье смерть и не написана, —

У ней правая рука в плече да застоялася,

Во ясных очах да й помутился свет,

Она стала у богатыря выспрашивать:

«Ай скажи-ко ты богатырь святорусскии,

Тебя как-то молодца да именем зовут,

Звеличают удалого по отечеству?»

Еще старый казак Илья Муромец, —

Разгорелось его сердце богатырское,

Й он смахнул своей да правой ручушкой,

Да он сшиб-то ведь богатыря с белой груди.

Он скорешенько скочил-то на резвы́ ножки,

Он хватил как поленицу на косу бедру,

Да спустил он ее на матушку сыру землю,

Да ступил он поленице на белы груди,

А й берет-то в руки свой булатный нож,

Заносил свою он ручку правую,

Заносил он выше головы,

Опустить он хочет ручку ниже пояса.

А й по божьему ли по велению

Права ручушка в плече-то остоялася,

В ясных очушках-то помутился свет.

Он стал у поленичищи выспрашивать:

«Да й скажи-ко, поленица, попроведай-ко,

Ты коей земли да ты коей литвы?

Еще как-то поленичку именем зовут,

Удалую звеличают по отечеству?»

Говорила поленица, горько плакала:

«Ай ты старая базыка новодревняя!

Тебе просто надо мною насмехатися,

Как стоишь-то на моей да на белой груди,

Во руке ты держишь свой булатный нож,

Распластать хотишь мои да груди белые!

Я стояла бы на твоей на белой груди,

Я пластала бы твои да груди белые,

Доставала бы твое сердце со печенью,

Не спросила бы отца твоего и матери,

Твоего ни роду я, ни племени».

И разгорелось сердце у богатыря

Да у старого казака Ильи Муромца,

Заносил-то он свою да ручку правую,

Заздынул он ручку выше головы,

Опустить хотит ее ниже пояса.

Тут по божьему да по велению

Права ручушка в плече да остоялася,

В ясных очушках да помутился свет,

Он стал у поленицы-то выспрашивать:

«Ты скажи-ко, поленица, мне, проведай-ко,

Ты коей земли да ты коей литвы?

Тебя как-то поленичку именем зовут,

Звеличают удалую по отечеству?»

Говорила поленица, горько плакала:

«Ай ты старая базыка ново древняя!

Тебе просто надо мною насмехатися,

Как стоишь ты на моей да на белой груди,

Во руке ты держишь свой булатный нож,

Распластать ты мне хотишь да груди белые!

Как стояла б я на твоей белой груди,

Я пластала б твои да груди белые,

Доставала б твое сердце со печенью,

Не спросила бы ни батюшка, ни матушки,

Твоего-то я ни роду да ни племени».

Тут у старого казака Ильи Муромца

Разгорелось его сердце богатырское,

Он еще занес да руку правую,

А й здынул-то ручку выше головы,

А спустить хотел он ниже пояса.

По господнему тут по велению

Права ручушка в плече-то остоялася,

В ясных очушках-то помутился свет,

Он стал у поленицы повыспрашивать:

«Ты скажи-то, поленица, попроведай-ко,

Ты коей земли да ты коей литвы?

Тебя как мне, поленицу, именем назвать

И удалую звеличати по отечеству?»

Говорила поленица таковы слова:

«Ты удаленький дородный добрый молодец,

Ай ты славный богатырь святорусскии!

Когда стал ты у меня да и выспрашивать,

Я про то стану тебе высказывать.

Есть я родом из земли да из Тальянскои,

У меня есть родна матушка честна́ вдова,

Да честна вдова она колачница,

Колачи пекла да тем меня воспи́тала

А й до полнаго да ведь до возрасту.

Тогда стала я иметь в плечах да силушку великую,

Избирала мне матушка добра коня,

А й добра коня да богатырского,

И отпустила меня ехать на Святую Русь

Поискать себе да родна батюшка,

Поотведать мне да роду племени».

А й тут старый казак да Илья Муромец

Он скоренько соскочил да со белой груди,

Брал-то ее за ручушки за белые,

Брал за перстни за злаченые,

Он здынул-то ее со матушки сырой земли,

Становил-то он ее на резвы ножки,

На резвы ножки ставил супроти́в себя,

Целовал ее во уста во сахарные,

Называл ее себе дочерью любимою:

«А когда я был во земле во Тальянскою,

Три года служил у короля тальянского,

Да я жил тогда да у честной вдовы,

У честной вдовы да у колачницы,

У ней спал я на кроватке на тесовоей

Да на той перинке на пуховоей [...]».

Они сели на добрых коней да поразъехались

Да по славну раздольицу чисту полю.

Еще старый казак да Илья Муромец

Пораздернул он свой шатер белыи,

Да он лег-то слать да прохлаждатися

А после бою он да после драки;

А как эта поленичища удалая,

Она ехала раздольицем чистым полем,

На коне она сидела, пораздумалась:

«Хоть съездила на славну на Святую Русь,

Так я нажила себе посмех великии:

Этот славныи богатырь святорусскии,

Ай назвал тую мою матку ...,

Меня назвал ... .

Я поеду во раздольице во чисто поле

Да убью-то я в поле богатыря,

Не спущу этой посмешки на Святую Русь,

На Святую Русь да и на белый свет».

Она ехала раздольицем чисты́м полем,

Насмотрела-то она да бел шатер,

Подъезжала-то она да ко белу́ шатру,

Она била-то рогатиной звериною

А во этот во славный бел шатер,

Улетел-то шатер белый с Ильи Муромца.

Его добрый конь да богатырскии

А он ржет-то конь да о всю голову,

Бьет ногами в матушку в сыру землю.

Илья Муромец спит там, не пробудится

От того от крепка сна от богатырского.

Эта поленичища удалая

Она бьет его рогатиною звериною.

Она бьет его да по белой груди, —

Еще спит Илья да й не пробудится

А от крепка сна от богатырского.

Погодился у Илья да крест на вороте,

Крест на вороте да полтора пуда:

Пробудился он звону от крестового,

А й вскинул-то свои да ясны очушки,

Как над верхом стоит поленичища удалая,

На добром коне на богатырскоем,

Бьет рогатиной звериной по белой груди.

Тут скочил-то как Илья да на резвы́ ноги,

А схватил как поленицу за желты́ кудри,

Да спустил он поленицу на сыру́ землю,

Да ступил он поленице на праву́ ногу,

Да он дернул поленицу за леву́ ногу,

А он надвое да ее поро́зорвал,

А й рубил он поленицу по мелким кускам.

Да садился-то Илья да на добра коня,

Да он рыл-то те кусочки по чисту полю,

Он перву половинку кормил серым волкам,

А другую половину черным воронам.

А й тут поленице ей славу поют,

Славу поют век по веку.

ИЛЬЯ МУРОМЕЦ И БАТЫЙ БАТЫЕВИЧ[48]

Из-за моря, моря синего,

Из-за синего моря, из-за Черного,

Подымался Батый-царь сын Батыевич,

Со своим сыном, с Тарака́шком,

Со любимым зятем, со Ульюшком.

Собрал собака силы трех годов,

Силы трех годов и трех месяцев;

За сыном было силы сорок тысячей,

За зятем было силы сорок тысячей,

Одних было сорок царей, царевичей,

Сорок королей, королевичей.

Подошел собака под стольный Киев-град,

Сопущал собака якори булатные,

Выпущал шеймы шелко́вые,

Выметывал сходенки дубовые,

Выходил на крут-красён бережок,

Раздернул бел-поло́тняный шатер,

Поставил в шатер дубовый стол,

Писал ярлыки скорописчаты,

Скрычал зычным голосом бога́тырскиим,

Созывал своих мурзо́в-бурзо́в, татаровей:

«Кто умеет говорить русским язы́ком, человеческим?

Кто бы съездил ко тому городу ко Киеву,

Ко ласкову князю ко Владимиру,

Отвез бы ему посольный лист, ярлык скорописчатый?»

Поголовно молчат бурзы́-мурзы́, татаровья.

Закрычал он во второй након:

«Ой вы гой еси, мурзы́-бурзы́, татаровья!

Кто умеет говорить русским язы́ком, человеческим?

Кто бы съездил ко городу ко Киеву,

Ко ласкову князю ко Владимиру,

Отвез бы ему посольный лист, ярлык скорописчатый?» —

Тут выскочил бурза-мурза, татарович:

Стар, горбат, на перед покляп,

Синь кафтан, голубой карман,

Говорил сам таково слово:

«Уж ты гой еси, Батый-царь сын Батыевич!

Умею я говорить русским язы́ком, человеческим,

Отвезу ему посольный лист, ярлык скорописчатый». —

«Поезжай ты, бурза-мурза, татарович,

Поезжай не путем, не дорогою,

Через леса дремучие,

Через лузя́ дыбучие.

Поезжай ты ко Киеву,

Перескочи через стену городо́вую,

Через ту башню науго́льную,

Брось своего коня середь двора

Не привязана, не приказана,

Иди во гридни княженецкие,

Двери грудью на́ пяту бери,

Положь ярлык на дубов стол,

Оборотясь, приступи крепко, вон поди,

Приступи, чтоб спели светлые оконницы!»

Видели, как мо́лодец коня седлал,

Двенадцать подпруг со подругою натягал,

Не для басоты́ молодецкия, а для крепости богатырския.

Никто не видел поездочки богатырския;

Конь горы и долы промеж но́ги брал,

А маленькие речки хвостом устилал.

Приехал ко городу ко Киеву,

Перескочил через стену городо́вую,

Через те башни науго́льныя.

. . . . . . . . . . . . . . . . .

Положил ярлык на ду́бов стол,

Оборотясь, приступил толь крепко, сам вон пошел.

Тут Владимир стольный киевский

Со своей женой Апраксией

Кричат сильных могучих бога́тырей:

«Уж вы гой есте, Добрыня Никитич и Алеша Попович млад!

Вы примайте ярлыки, распечатывайте,

Поскорее того прочитывайте,

Не утайте вы слова е́дного!»

Говорили Добрыня Никитич с Алешей Поповичем:

«Ярлык, князь батюшко, не радостный:

Из-за моря, моря синего,

Из-за синего моря, из-за Черного,

Подымался Батый-царь сын Батыевич,

Со своим сыном, с Таракашком,

Со любимым зятем, со Ульюшком.

Собрал собака силы трех годов,

Силы трех годов и трех месяцев;

За сыном было силы сорок тысячей,

За зятем было силы сорок тысячей,

Одних было сорок царей, царевичей,

Сорок королей, королевичей.

Подошел собака под стольный Киев-град,

Просит Батый у нас трех сильных могучих богатырей:

Богатыря — старого казака Илейку Муромца,

Другого бога́тыря — Добрыню Никитича,

Третьего бога́тыря — Алешу Поповича.

Похваляется: «Дашь — не дашь, за боём возьму,

Сильных богатырей под меч склоню,

Князя со княгинею в полон возьму,

Божьи церкви на дым спущу,

Чудны иконы по пла́вь реки,

Добрых мо́лодцев полоню станицами,

Красных девушек плени́цами,

Добрых коней табу́нами».

Надевал Владимир платье черное,

Черное платье, печальное.

Походил ко божьей церкви богу молитися;

В стрету идет нищая калика перехожая:

«Уж ты здравствуй, Владимир стольный киевский!

Ты зачем надел черное платье, печальное?

Что у вас во Киеве учинилося?» —

«Молчи, нищая калика перехожая,

Нехорошо у нас во Киеве учинилося:

Из-за моря, моря синего,

Из-за синего моря, из-за Черного,

Подымался Батый-царь сын Батыевич,

Со своим сыном, с Таракашком,

Со любимым зятем, со Ульюшком.

Собрал собака силы трех годов,

Силы трех годов и трех месяцев;

За сыном было сорок тысячей,

За зятем было силы сорок тысячей,

Одних было сорок царей, царевичей,

Сорок королей, королевичей.

Подошел собака под стольный Киев-град.

Просит Батый у нас трех сильных могучих бога́тырей:

Бога́тыря — старого казака Илейку Муромца,

Другого бога́тыря — Добрыню Никитича,

Третьего бога́тыря — Алешу Поповича.

Похваляется: «Дашь — не дашь, за боём возьму.

Сильных богатырей под меч склоню,

Князя со княгинею в полон возьму,

Божьи церкви на дым спущу,

Чудны иконы по пла́вь реки,

Добрых мо́лодцев полоню станицами,

Красных девушек плени́цами,

Добрых коней табу́нами». —

«Не зови меня нищей каликой перехожею.

Назови меня старым казаком Ильей Муромцем».

Бил челом Владимир до сырой земли:

«Уж ты здравствуй, стар казак Илья Муромец!

Постарайся за веру християнскую

Не для меня, князя Владимира,

Не для-ради княгини Апра́ксии,

Не для церквей и мона́стырей,

А для бедных вдов и малых детей!»

Говорит стар казак Илья Муромец:

«Уж давно нам от Киева отказано,

Отказано от Киева двенадцать лет». —

«Не для меня ради, князя Владимира,

Не для-ради княгини Апра́ксии,

А для бедных вдов и малых детей!»

Проводил Владимир Илейку во гридни княженецкие,

Посылал его ко царю Батыю сыну Батыевичу.

Брал Илейко с собою Алешу Поповича и Добрынюшку,

Брали они много злата-серебра,

Поезжали ко Батыю с подарками.

Увидали их бурзы́-мурзы́, татаровья,

Говорили сами таковы речи:

«Едет Владимир стольный киевский,

Везет нам Илейку во подарочки!»

Подъезжает Владимир стольный киевский

Со старым казаком Ильей Муромцем

Ко Батыю-царю сыну Батыевичу.

Подают ему они подарочки,

Сами просят сроку на три года,

На три года, на три месяца.

Дает Батый сроку только на три дня.

Наливает чару зелена́ вина.

Не велику чару — в полтора ведра,

Подавал чару князю Владимиру:

Принимал Владимир чашу в о́беручь,

Прикушал из чаши с пивной стакан;

Подает чару Илье Муромцу;

Принимает он чару едино́й рукой,

Выпивает он чару на еди́ной дух;

Расходилися плечи могучие,

Раскипелося сердце богатырское:

«Ты прощай, Батый-царь Батыевич!»

Отправлялися в путь-дороженьку

К своему ко граду стольну Киеву.

Говорил казак Илейко Муромец:

«Запирай, князь, ворота крепко-на́крепко,

Засыпай их желты́м песком, серым камешком;

Я поеду, добрый молодец, на Почай-реку,

Я поеду созывать сильных бога́тырей».

Приезжал он на Почай-реку,

На Почай-реке богатырей не наехал;

Поезжал Илейко на Дунай-реку,

Тут богатыри сидят во белом шатре:

«Поедемте, братцы, отстаивать Киев-град

Не для-ради князя Владимира,

Не для-ради княгини Апра́ксии,

А для бедных вдов и малых детей!»

Добры молодцы собиралися,

Садилися по своим добры́м коням,

Поезжали братаны за Дунай-реку.

Подъезжают братаны ко Дунай-реке:

Первый скочил племянник Самсон Колыванович.

Скочивши погряз посередь реки.

Расскочился дядюшка Самсона Колывановича,

Вытянул племянника и с лошадью.

Все богатыри переехали.

Подъезжали ко граду стольну Киеву,

Метали жеребей промеж себя:

Кому из них ехать в руку правую,

Кому из них ехать в руку левую,

Кого поставить в середку силы, в ма́тицу,

Доставалася Самсону рука правая,

Никите с Алешей рука левая,

Илейке доставалась середка силы, ма́тица.

Бьются-рубятся двенадцать дней,

Не пиваючи, не едаючи,

Добрым коням вздоха не даваючи,

Поехали добры молодцы опочи́в держать;

Не поехал Илейко опочи́в держать.

Прого́ворил его добрый конь по-человечьему:

«Уж ты, стар казах Илья Муромец!

Есть у татар в поле накопаны рвы глубокие,

Понатыканы в них копья мурзамецкие,

Копья мурзамецкие, сабли вострые;

Из первого подкопа я вылечу,

Из другого подкопа я выскочу,

А в третьем останемся ты и я!»

Бил Илья коня по крутым ребрам:

«Ах ты, волчья сыть, травяной мешок!

Ты не хочешь служить за веру християнскую!»

Пала лошадь во трете́й подкоп,

Остался Илейко во по́дкопе.

Набежали злые татаровья,

Оковали Илеюшку железами,

Ручными, ножными и заплечными,

Проводили ко Батыю Батыевичу.

Говорил ему Батый-царь сын Батыевич:

«Уж ты гой еси, стар казак Илья Муромец!

Послужи мне-ка так же, как Владимиру,

Верою неизменною ровно три́ года́!»

Отвечал стар казак Илья Муромец:

«Нет у меня с собой сабли вострыя,

Нет у меня копья мурзамецкого,

Нет у меня палицы боёвыя:

Послужил бы я по твоей по шее по татарския!»

Говорил Батый-иарь сын Батыевич:

«Ой вы, слуги мои верные!

Вы ведите Илейку на широкий луг,

Вы стреляйте стрелами калеными!»

То Илеюшке не поглянулося,

Говорил он таково слово:

«Ой ты гой еси, Батый-царь сын Батыевич!

Ты так казни, как на Руси казнят бога́тырей.

У нас выведут на поле на Кули́ково,

Положат голову на плашку на липову,

По плеч отсекут буйну голову:

Не толь старику будет смерть страшна!»

То Батыю слово показалося:

«Выводите его на поле Кули́ково,

Положите голову на плаху на липову,

По плеч срубите буйну голову!»

Возмолится стар казак Илья Муромец

Тому угоднику божьему Николаю:

«Погибаю я за веру християнскую!»

У Илейки силы вдвое прибыло;

Рвал он оковы железные,

Хватал он поганого татарина,

Который покрепче, который на жиле не́ рвется.

Взял татарином помахивать:

В которую сторону махнет — улица.

Подбегает к Илеюшке добрый конь,

Садился он на добра коня,

Бил татар чуть не до единого.

Убирался Батый-царь с большими убытками.

С большими убытками, с малыми прибытками,

С малыми прибытками, со страмотою вечною,

На мелких судах, на па́возках.

МАМАЕВО ПОБОИЩЕ[49]

А и бежала калика перехожая

От того от моря от студеного

С Алатыря камешка, от Латыря.

Она по три дни бежит, по три ночи,

Не пиваючи бежит, не едаючи.

Прибегала ко матке Елисей-реке,

Захотела калика тут попить-поесть,

Попить-поесть и тут огня добыть,

Огня добыть, платье повысушить.

Не успела калика опочиниться, —

Накатается вдруг туча темная,

А темная туча, туча грозная, —

Навалилася орда неверная,

Прибегал собака Кудреванко-царь,

Он со тем со зятем со Киршиком,

Он со тем со сыном со Миршиком.

У его, собаки, силы множество.

Приходил ко матке Елисей-реке, —

Он мосты мостил тут калиновы,

Перекладины клал все дубовые.

Переносится, собака, перевозится

Через ту да матушку Елисей-реку.

Становился на поле Кули́ково,

Расставлял шатры он черноба́рхатны.

От того-то от пару лошадиного,

От того от духу человеческа

А и поблёкло красно солнышко,

Помертвел батюшко светёл месяц,

Потерялися да звезды частые,

Звезды частые да зори ясные,

У него ли у собаки силы множество,

По праву его руку сорок тысячей,

По левую руку сорок тысячей,

Впереди у собаки сорок тысячей,

Позади его да числа-сметы нет,

Сам он, собака, заговорщик злой.

Как стал он по силе поезживать,

Уж как стал он силу заговаривать:

Не брала чтобы силу сабля вострая,

Не ломила бы палица боёвая,

Не кололо бы копейцо бурзаме́цкое.

Он ездил по силе да трои суточки,

Он уж силу всю заговаривал.

Приезжат тогда он во черно́й шатер,

Во черной шатер да черноба́рхатный.

Он садился тогда да на ременчат стул,

Брал чернила тогда да со гумагою.

Он писал тут ярлык, скору грамоту,

Он писал да во стольный Киев-град

Ко тому ко князю ко Владимиру,

Он просил у князя виноватого,

Виноватого да поединшичка.

Написал он ярлык, скору грамоту,

Говорил он, собака, Кудреванко-царь,

Говорил он своей силе-армии:

«Из вас бывал ли кто на Святой Руси?

А по-русскому кто говаривал,

По-немецкому протолмачивал?»

Приходило тут Тугарище поганое,

Говорит Тугарище поганое:

«Я бывал-де смалу на Святой Руси,

Маленько я по-русскому говаривал,

По-немецкому протолмачивал».

А кабы это ноне Тугарище поганое, —

Голова Тугарища — как пивной котел,

А как ушища да царски блюдища,

А как глазища да сильны чашища,

А как ручища да сильны граблища,

Ножища — как сильны кичижища,

В вышину он сам как трех сажен,

Шириной Тугарище — коса сажень,

Коса сажень да нонь печатная.

Это калика да все увидела,

Все увидела да все услышала,

А оттуль она опять вперед пошла.

Идет калика в стольный Киев-град.

Приходила калика в стольный Киев-град

Уж ко той ко гридне княженецкоей,

Становилась под окошечко косящето,

Как на то на место на калическо.

Просит тут милостыню Христа́ ради,

Как кричит-то зычным голосом.

А как в ту пору было, о то время,

У того у князя у Владимира

Погодился удалой добрый молодец,

Уж как старый казак да Илья Муромец.

Он глядел старо́й да вон на улицу

Как во ту околенку хрустальную,

Увидал калику перехожую.

Говорит тут стар казак Илья Муромец:

«Уж ты ой еси, солнышко Владимир-князь!

Ты пойди скоренько вон на улицу,

Ты на улицу да на круто крыльцо,

Ты зови калику перехожую,

Ты зови калику, низко кланяйся,

Кабы эта калика да не плоха была».

Уж и тут князь скоро не ослышался,

Побежал он скоро вон на улицу,

Выбегал-то скоро на круто крыльцо,

Он спускался скоро со крута крыльца,

Уж как тут калике да низко кланялся,

Говорил тут князь таково слово:

«Ты пожалуй-ко, калика перехожая,

Ты ко мне, ко князю ко Владимиру

Уж во ту во гридню княженецкую

Еще хлеба есть да перевару пить,

А затем у меня, у князя, чего бог послал».

Уж идет тут калика перехожая

Как во ту во гридню княженецкую.

Она богу-ту нонче молится.

И как крест кладет да по-писа́ному,

А поклон ведет да по-ученому,

А молитву творит полну Сусову,

На все стороны калика поклоняется,

Уж и князю со княгиней на особицу.

Говорит тут Илья таково слово:

«Уж ты ой еси, солнышко Владимир-князь!

Ты сади калику за дубовый стол

И попить, поесть, нонь покушати»

На то князь да не ослышался.

Как становят скоро дубовый стол,

Как на стол носят всяки кушанья.

Говорит тут солнышко Владимир-князь:

«Ты садись-ко, калика, за дубовый стол

Уж ты хлеба есть да перевару пить,

А затем от князя чего бог послал».

А и тут калика перехожая

Как садится скоро за дубовый стол

Попить, поесть, хлеба покушати.

А пила-то ела она досыта,

Выходила из-за стола дубового,

Кабы богу-ту помолилася,

На все стороны она поклонилася,

И как спасибо она нонь дала еще

И садилася на лавочку брусчатую.

Уж как старый казак да Илья Муромец

Он ее-то стал да все выспрашивать,

Выспрашивать стал да выпытывать:

«Ты откуль же, калика перехожая,

Ты откуль идешь, куда путь держишь?

Ты чего, дорогой шла, нонь видела,

Ты чего, дорогой шла, нонь слышала?»

Уж как тут калика да ответ держит:

«Я иду, калика перехожая,

От того ли от моря от студеного,

С Алатыря-камешка, от Латыря.

Я бежала, калика перехожая,

Я по три дни бежала, по три ночи,

Не пиваючи бежала, не едаючи,

Прибежала я ко матке Елисей-реке.

Захотела тут калика попить-поесть,

Попить-поесть да тут огня добыть,

Уж огня добыть, платье повысушить.

Не успела я, калика, опочиниться, —

Накатилася вдруг туча темная,

А темная туча, туча грозная, —

Навалилася тут орда неверная.

Приходил тут собака Кудреванко-царь,

Приходил ко матке Елисей-реке.

Он через ту через Елисей-реку,

Он мосты мостил да все калиновы,

Перекладины кладет да все дубовые.

Переносится собака, перевозится

Через ту через матушку Елисей-реку.

Становился на поле на Кули́ково,

Расставлял шатры он черноба́рхатны.

У его ли у собаки силы множество:

По праву руку сорок тысячей,

По леву руку сорок тысячей,

Впереди собаки сорок тысячей,

Позади его да числа-сметы нет.

От того ли от пару лошадиного,

От того от духу человеческа

Ой поблёкло красно солнышко,

Помертвел батюшко светел месяц.

Стал он, собака, по силе поезживать,

И как стал он силу заговаривать,

Не брала чтобы силу сабля вострая,

Не ломила бы палица боёвая,

Не кололо бы копейцо бурзамецкое.

Он ездил по силе да трои суточки,

Приезжал он да во черной шатер,

Во черной шатер да чернобархатный,

Он садился да на ременчат стул,

Брал чернильницу он со гумагою,

Он писал тут ярлык, скору грамоту,

Писал он во стольный Киев-град

Ко Владимиру ко князю ко солнышку.

Он просил у князя виноватого,

Виноватого да поединщичка.

Написал ярлык он, скору грамоту,

Говорил-то собака Кудреванко-царь,

Говорил он своей силе-армии:

«Из вас бывал ли кто на Святой Руси?

А по-русскому кто говаривал,

По-немецкому протолмачивал?»

Приходило тут Тугарище поганое,

Говорило Тугарище поганое:

«Я бывал-де смалу на Святой Руси

И маленько-де по-русскому говаривал,

По-немецкому протолмачивал».

А у этого Тугарища поганого, —

Голова Тугарища с пивной котел,

А ушища — да царски блюдища,

А как глазища — да сильны чашища,

Как ручища да сильны граблища,

Ножища — как сильны кичижища,

В вышину Тугарище да трех сажен,

Шириной Тугарище — коса сажень,

Коса сажень да нонь печатная».

Все разведала, рассказала им,

Еще тут калика стала прощатися,

И как тут калика опять вперед пошла.

А немного время миновалося,

Уж немного время прокатилося.

Приезжает Тугарище поганое

Ко тому ко князю ко Владимиру,

Заходит он во гридню княженецкую.

Он ведь богу да не молится,

Да кладет ярлык на дубовый стол

И затем-то он поворот дает.

Выходило Тугарище вон на улицу,

Он подпадывал своим плечом правыим

Как под ту под гридню княженецкую, —

Задрожала гридня княженецкая.

Тут уехало Тугарище поганое.

Уж как после того было, после этого, —

Погодился у князя у Владимира

Старый казак да Илья Муромец.

Говорит тут солнышко Владимир-князь:

«Уж ты стар казак Илья Муромец!

Уж как что мы станем нонче делати?»

Говорит тут старой таково слово:

«Уж как делать-то нам пришло нечего, —

Собирать, видно, всех русских бога́тырей».

Говорит тут солнышко Владимир-князь:

«Мы кого же нонь пошлем да за богатырьми?»

Говорит тут стар казак Илья Муромец:

«Как послать нам надо за богатырьми

Как того Добрынюшку Микитича:

Добрыня Микитич роду вежлива,

Он-де вежлива роду, сам оче́стлива,

Он умеет с богатырями съехаться,

Он умеет с имя еще разъехаться».

Как тут Добрыня скоро снаряжается,

Он и скоро, Добрыня, сподобляется.

Он пошел-то скоро вон на улицу,

Он пошел к своему широку двору,

Он уздат-седлат своего коня доброго.

Как поехал Добрыня Микитич млад

Собирать всех русских богатырей.

Он как ездил, Добрыня, трои суточки,

Не пиваючи ездил, не едаючи

И вздоху коню не даваючи.

Приехал Добрыня в стольный Киев-град

Ко тому ко князю ко Владимиру

И как собрал всех русских богатырей.

Собралися все да они съехались, —

Уж не много и не мало было тут богатырей,

Собралися все ко князю ко Владимиру.

Говорят-то русские богатыри:

«Уж ты ой еси, стар казак Илья Муромец!

Уж мы, что мы станем нонче делати?»

Говорит Илья да таково слово:

«Уж как делать-то нам да пришло нечего, —

Надо ехать, видно, во чисто́ полё».

И говорит стар казак Илья Муромец:

«Уж вы ой еси, русские богатыри!

Надо нам идти во божью церковь,

В божью церковь богу молитися,

Помолитися Спасу-вседержителю,

А затем и Миколе-то святителю,

А затем пресвятой матерь-Богородице,

Ой помолитися, благословитися». —

Кабы тут ребята ноне вон пошли.

Приходили богатыри к добрым коням,

Как садилися они да на добрых коней

И не видели их поездки богатырскоей,

Как тяжелой побежки лошадиноей, —

Только видели: на коней скочили,

На коней скочили, в стремена сту́пили.

Только видно: в поле курева стоит,

Курева стоит, дым столбом валит.

И когда едут они по полю по чистому,

Говорит-то стар казак Илья Муромец:

«Уж вы ой еси, русские богатыри!

Нам поставить надо во чисто поле,

Во чисто поле нам белой шатер».

Как богатыри становилися,

Уж поставили нонче во чисто поле

Уж как бел шатер да белобархатный.

Говорит тут Илья да таково слово:

«Мы кого же оставим во бело́м шатре

Берегчи-стерегчи золоту казну,

Золоту еще казну богатырскую?»

Говорит на то удалый добрый молодец,

Уж как тот Алешенька Попович млад,

Говорит Алеша таково слово:

«Нам оставить надо во белом шатре

Как старого казака Илью Муромца».

Говорит тут Илья да таково слово:

«Не в уме же ты, Алеша, слово вымолвил, —

Как загремят-то палицы боёвые,

Забренчат ли сабельки булатные,

Не усидеть мне старому во белом шатре.

Нам оставить надо во белом шатре

Как того Добрынюшку Микитича, —

Он ездил-собирал русских богатырей,

Собирал, ездил трои суточки,

Не пиваючи ездил, не едаючи

И добру коню вздоху не даваючи,

Как себе покою не имеючи».

И оставили Добрынюшку Микитича.

Выходили они из бела шатра,

И садились тогда на добрых коней,

И поехали нонь по полю чистому.

А как увидели тут силу неверную,

Говорит стар казак Илья Муромец:

«Уж вы ой еси, русские богатыри!

Вы иной едьте по праву руку,

Вы иной едьте по леву руку,

Сам я еду середкой, самой матицей».

Уж поехали на ту на силу на армию, —

Не здоровались ребята, не кресто́вались,

Они стали палицами помахивать.

Как вперед махнут — лежит улица,

Поперек махнут — переулками.

Они били тут, ломили трои суточки,

Не пиваючи да не едаючи,

Как себе спокою не имеючи.

Они били их да до единого.

Собиралися богатыри ко белу шатру,

Собиралися да все съехались,

Заходили богатыри во белой шатер.

Говорит тут стар казак Илья Муромец:

«Нонь все ли приехали богатыри?» —

«У нас нет двух братьев Долгополыих,

Луки да Матвея, детей Петровыих».

Говорит стар казак Илья Муромец:

«Видно, нету их в живых на сем свете».

А как немного время миновалося,

Как приехали два брата Долгополые,

Как приехали они ко белу шатру,

Заходили они во белой шатер.

Говорил тут Илья таково слово:

«Уж вы ой еси, два брата Долгополые!

Не считали мы вас живыми на сем свете».

Говорят тут два брата Долгополые,

Как Лука, Матвей, дети Петровые:

«А кто бы нас мог победить нонче?

Кабы было золото кольцо в земле,

Поворотили бы мы мать-землю!

Кабы была на небо лестница,

Мы пересекли бы всю силу небесную!»

Говорил им Илья таково слово:

«Уж вы ой еси, два брата Долгополые!

Уж как эти ваши слова богопротивные».

Не успели тут братья попить-поесть,

Уж как эта сила вся восстала же:

Которого секли надвое,

Из того-де стало нонче двое же,

А которого секли натрое,

Из того-то стало нонче трое же.

Как прибыло же силы множество

Кабы вдвое, втрое, нонче впятеро.

И как эта сила да неверная

Находити стала на белой шатер.

Тут богатыри взволновалися,

Выходили они из бела шатра,

Садились они скоро на добрых коней.

Опять они стали по силе поезживать

И как стали по силе да помахивать:

Как вперед махнут — лежит улица,

Поворот дают — переулками.

Они били, рубили шестеры суточки,

Не пиваючи да не едаючи,

На уча́с вздоху не имеючи.

Уж как били они их до единого,

Не оставили их не единого.

Тут тогда стало покоище,

Уж как это Маево стало побоище.

(Конец былины был рассказан на словах, так как старинщик больше не мог петь.)

Когда после битвы богатыри собрались в шатер, то увидели, что опять нет двух братьев Долгополых. Поехали искать их и нашли, — они окаменели. Увидя это, Илья Муромец сказал: «Чем они похвалились, тем и подавились».

ИЛЬЯ МУРОМЕЦ С ДОБРЫНЕЙ НА СОКОЛЕ-КОРАБЛЕ[50]

По морю, морю синему,

По синему по Хвалынскому,[51]

Ходил-гулял Сокол-корабль

Не много не мало — двенадцать лет.

На якорях Сокол-корабль не стаивал,

Ко крутым берегам не приваливал,

Желтых песков не хватывал.

Хорошо Сокол-корабль изукрашен был:

Нос, корма — по-звериному,

А бока сведены по-змеиному.

Да еще было на Соколе на ко́рабле:

Еще вместо очей вставлено

Два камня, два яхонта;

Да еще было на Соколе на корабле:

Вместо бровей было повешено

Два соболя, два борзые;

Да еще было на Соколе на корабле:

Вместо очей было повешено

Две куницы мамурские;[52]

Да еще было на Соколе на корабле:

Три церкви соборные;

Да еще было на Соколе на корабле:

Три монастыря, три почестные;

Да еще было на Соколе на корабле:

Три торговища немецкие;

Да еще было на Соколе на корабле:

Три кабака государевы;

Да еще было на Соколе на корабле:

Три люди незнаемые,

Незнаемые, незнакомые,

Промежду собою языка не ведали.

Хозяин-от был Илья Муромец,

Илья Муромец сын Иванович,

Его верный слуга — Добрынюшка,

Добрынюшка Никитин сын,

Пятьсот гребцов, удалых молодцов.

Как изда́лече-дале́че, из чиста́ поля

Зазрил, засмотрел Турецкий пан,

Турецкий пан, большой Салтан,

Большой Салтан Салтанович.

Он сам говорит таково слово:

«Ах вы гой еси, ребята добры молодцы,

Добры молодцы, донские казаки!

Что у вас на синем море деется,

Что чернеется, что белеется?

Чернеется Сокол-корабль,

Белеются тонки парусы.

Вы бегите-ко, ребята, ко синю морю,

Вы садитесь, ребята, во легки струги,

Нагребайте поскорее на Сокол-корабль,

Илью Муромца в полон бери,

Добрынюшку под меч клони!»

Такие слова заслышал Илья Муромец,

Такое слово Добрьше выговаривал:

«Ты Добрынюшка Никитин сын,

Скоро-борзо походи во Сокол-корабль,

Скоро-борзо выноси мой тугой лук,

Мой тугой лук в двенадцать пуд,

Калену стрелу в косу сажень!»

Илья Муромец по кораблю похаживает,

Свой тугой лук натягивает,

Калену стрелу накладывает,

Ко стрелочке приговаривает:

«Полети, моя каленая стрела,

Выше лесу, выше лесу по поднебесью,

Ты пади, моя каленая стрела,

Не на воду и не на землю,

А пади, моя каленая стрела,

В турецкий град, в зелен сад,

В зеленый сад, во бел шатер,

Во бел шатер, за золот стол,

За золот стол, на ременчат стул,

Самому Салтану в белу грудь,

Распори ему турецкую грудь,

Расшиби ему ретиво сердце!»

Ах, тут Салтан покаялся:

«Не подай боже водиться с Ильей Муромцем,

Ни детям нашим, ни внучатам,

Ни внучатам, ни правнучатам,

Ни правнучатам, ни пращурятам!»

ИЛЬЯ МУРОМЕЦ И РАЗБОЙНИКИ[53]

Собирался старый казак Илья Муромец

Гуляти во чисто поле,

Во чисто поле показа́ковать.

Наезжает он три дороженьки,

Три дороженьки-перекресточки, —

На камешке подпись подписана:

Первая дороженька направо,

Другая дороженька налево,

Третья дороженька прямо-на́прямо.

«Мне направо идти — богату быть,

Мне налево идти — женату быть,

Мне напрямо идти — убиту быть.

Мне богатство старому не надобно,

Жениться старому не хочется, —

Я пойду старый прямо-на́прямо:

Убить-то меня старого не́ про что,

А снять-то с меня старого нечего,

Одна на мне староем сермяженька серая,

Во три строчки она прострочена, —

Первая строка во сто рублей,

Другая строка — во тысячу,

А третьей-то строке и цены нет».

Наезжают-то на старого камышнички,

По-русскому, воры-разбойнички,

Хотят-то старого убить-обрать,

Убить-обрать и ограбити.

Вынимает старый свой ту́гий лук,

Натегает тетивку шелковую,

Накладывает он кленову́ стрелу,

Он пускает стрелу во сы́рой дуб,

Разбивает дуб во черенья ножовые.

Тут-то камышнички испугалися,

На ножи было сами пометалися:

«Ой ты гой еси, стар матер человек!

Ты бери с нас золоту казну, что те надобно,

Ты бери с нас цветно платье, что те надобно.

Ты бери наших добрых коней!»

Возговорит стар матер человек:

«Кабы мне брать вашу золоту казну,

За мной бы рыли ямы глубокие;

Кабы мне брать ваше платье цветное,

За мной бы были горы высокие;

Кабы мне брать ваших добрых коней,

За мной бы гоняли табуны великие».

ТРИ ПОЕЗДКИ ИЛЬИ МУРОМЦА[54]

Да ездил там стар по чисту полю,

От младости ездил до старости.

Хорош был у старого добрый конь,

За реку-то перевозу мало спрашивал.

Едет-то старый чистым полем,

Большой-то дорогою Латынскою,

Наехал на дороге горюч камень.

На камешке подпись подписана:

«Старому-де казаку да Илье Муромцу

Три пути пришло дорожки широкие:

А во дороженьку-ту ехать — убиту быть,

Во другую-ту ехать — женату быть,

Да во третью-ту ехать — богату быть».

Да сидит-то старой на добром коне,

Головой-то качат приговариват:

«Да я сколько по Святой Руси ни езживал,

Такого-то чуда век не видывал.

Да на что мне старому богачество,

Своего у меня много злата-серебра,

Да и много у меня скатного жемчугу.

Да на что мне старому женитися,

Да женитися мне не нажитися, —

Молодую жену взять — чужа корысть,

Да мне старой жены взять не хочется».

Поехал в ту дорогу, где убиту быть,

Наехал на дороге-то станицу разбойников;

Разбойников стоит до пяти́ их сот,

Хотят они у старого коня отнять.

Сидит-то старик на добро́м коне,

Головой-то качат приговариват:

«Да вы разбойники, братцы, станичники!

Вам убити старика меня некого,

Да отняти у старого нечего,

С собою у меня денег семь тысячей,

Да тесмяна узда в целу тысячу,

Ковано мое седло во девять тысячей,

Своему я добру коню цены не знай,

Да я цены не знай Бурку, не ведаю:

Меж ушми у коня скатен жемчуг,

Дорогое каменье самоцветное,

Не для-ради красы-басы молодецкие,

Для-ради темной ночки осенние,

Чтобы видно, где ходит мой добрый конь».

Говорят ему разбойники-станичники:

«Да ты, старая собака седатый пес!

Да и долго ты стал разговаривать».

Скочил-то старик со добра коня,

Хватил он шапку со буйной головы,

Да и начал он шапкой помахивать.

Да куды махнет — туда улицы,

Да назад отмахнет — переулочки.

Разбил он станицу разбойников,

Разбойников разбил, подорожников.

Садился старик на добра коня,

Да поехал он ко Латырю-камешку,

На камени подпись поднавливал:

«Да старому казаку Илье Муромцу

На бою старику смерть не писана,

Да и та была дорожка прочищена».

От стольного города от Киева,

Да от Киева лежит ко Чернигову, —

Да еще было дорожку изведати:

«Отчего старику буде женитися,

Да женитися мне не нажитися, —

Молодую жену взять — чужа корысть,

Мне старой жены взята не хочется».

Да поехал большою дорогою,

Наехал на дороге крепость богатырскую.

Да стоит тут церковь соборная,

Да соборная богомольная.

От тое-де обедни полуденные

Идет двенадцать прекрасныих девицы

Да посередке-то идет королевична.

Говорила королевна таково слово:

«Ты удалый дородный добрый молодец!

Пожалуй ко мне во высок терем,

Напою-накормлю хлебом-солию».

Сходил-то старик со добра коня,

Да оставливал он добра коня,

Не прикована да не привязана.

Пошел-то старик во высок терем,

Да мосты под старым качаются.

Переводинки перегибаются.

Зашел-то старик во высок терем,

Садился за столы за белодубовы,

Он ест-то пьет, проклажается

Весь долог день да до вечера.

Выходил из-за стола из-за дубового,

Сам говорил таково слово:

«Ты ли, душечка, красная девушка!

Да где твои ложни теплые,

Да и где твои кровати тесовые,

Где мягки перины пуховые?

Мне на старость старику бы опочиниться».

Да привела его в ложни теплые.

Стоит старой у кровати головой качат,

Головой-то качат приговариват:

«Да я сколько по Святой Руси ни езживал,

Такого я-то чуда век не видывал,

Да, видно, эта кроватка подложная».

Хватил королевну за белы руки

Да шибал ее ко стене кирпичные.

Обвернулася кроватка тесовая, —

Увалилась королевна во глубок погреб.

Выходил старик на улицу парадную,

Нашел двери глубокого погреба,

Колодьем-то были призава́лены,

Да песками-то были призасы́паны.

Он колодья ногами распихивал,

Пески-те руками распорхивал,

Нашел двери глубокого погреба

Да пинал ворота ногой вальячные,

С крюков, с замков двери вон выставливал,

Выпущал сорок царей, сорок царевичей,

Да и сорок королей, королевичей,

Сорок сильных могучих бога́тырей.

Да и сам говорил таково слово:

«Вы подьте, цари, по своим землям,

Да вы, короли, по своим литвам,

Вы, богатыри, по своим местам».

Идет душечка красная девушка,

Он выдергивает саблю вострую,

Срубил ей по плеч буйну голову,

Да рассек, разрубил тело женское,

Куски-те разметал по чисту полю,

Да серым-то волкам на съедение,

Да черным воронам на пограянье.

Садился старик на добра коня,

Да приехал он ко Латырю-каменю,

На камешке подпись поднавливал:

«Старому-де казаку да Илье Муромцу,

Да и та была дорожка прочищена».

Да от стольного от города от Киева,

Да от Киева лежит, ко Царю-граду, —

Да еще было дорожка изведати,

Отчего-де старику будет богачество.

Поехал он большою дорогою,

Наехал на дороге пречудный крест,

Стоит у креста головой качат,

Головой-то качат приговариват:

«Я сколько по Святой Руси ни езживал,

Такого я чуда век не видывал.

Да этот крест есть не прост стоит,

Стоит он на глубоком на погребе,

Да есть несметное злато-серебро».

Соходил-то Илья со добра коня,

И брал крест он на руки на белые,

Снимал со глубокого со погреба,

Воздвигнул живот в славный Киев-град.

Да построил он церковь соборную,

Соборную да богомольную.

Да и тут ведь Илья-то ока́менел.

Да поныне его мощи нетленные.[55]

АЛЕША ПОПОВИЧ