[56]
АЛЕША ПОПОВИЧ И ТУГАРИН[57]
Из далече-далече, из чиста поля
Тут едут удалы два молодца,
Едут конь-о-конь, да седло-о-седло,
Узду-о-узду да тесмяную,
Да сами меж собой разговаривают:
«Куда нам, братцы, ехать будет?
Нам ехать, не ехать во Суздаль-град?
Да в Суздале-граде питья много,
Да будет добрым молодцам испропитися,
Пройдет про нас славушка недобрая;
Да ехать, не ехать в Чернигов-град?
В Чернигове-граде девки хорошие,
С хорошими девками спознаться будет,
Пройдет про нас славушка недобрая;
Нам ехать, не ехать во Киев-град?
Да Киеву граду на оборону,
Да нам добрым молодцам на выхвальбу».
Приезжают ко городу ко Киеву,
Ко тому же ко князю ко Владимиру,
Ко той же ко гриденке ко светлоей.
Ставают молодпы да со добрых коней,
Оставляют коней своих непривязанных,
Никому-то коней да неприказанных,
Никому-то до коней да, право, дела нет.
Идут они во гриденку во светлую,
Да крест они кладут по-писаному,
Поклон они ведут да по-ученому,
Они бьют челом на все четыре стороны,
А князю с княгиней на особинку:
«Ты здравствуй, Владимир стольнокиевский!
Ты здравствуй, княгиня мать Апраксия!»
Говорит-то Владимир стольнокиевский:
«Вы здравствуйте, удалы добры молодпы!
Вы какой же земли, какого города,
Какого отца, да какой матушки?
Как вас молодцов да именем зовут?»
Говорит тут удалый добрый молодец:
«Меня зовут Алешой нынь Поповичем,
Попа Левонтья сын Ростовского,
Да другой-то Еким — Алешин паробок».
Говорит тут Владимир стольнокиевский:
«Давно про тебя весточка прохаживала,
Случилося Алешу в очи видети;
Да перво тебе место — подле меня,
Друго тебе место — супротив меня,
Третье тебе место — куда сам ты хошь».
Говорит-то Алешенька Попович-то:
«Не сяду я в место подле тебя,
Не сяду я в место супротив тебя,
Да сяду я в место куда сам хочу —
Да сяду на печку на муравленку,
Под красно хорошо под трубно окно».
Немножко поры да миновалося,
Да на пяту гридня отпиралася,
Да лезет-то чудо поганое,
Собака Тугарин был Змеевич-от.
Да богу собака не молится,
Князю со княгиней не кланяется,
Князьям и боярам челом не бьет.
Вышина у собаки ведь трех сажон,
Ширина у собаки ведь двух охват,
Промеж глаз его да калена стрела,
Промеж ушей его да пядь бумажная.
Садился собака он за дубов стол,
По праву руку князя он Владимира,
По леву руку княгини он Апраксии.
Алеша на за́печье не у́терпел:
«Ты ой еси, Владимир стольнокиевский!
Али ты с княгиней не в любви живешь?
Промеж вами чудо сидит поганое,
Собака Тугарин-то Змеевич-от».
Принесли на стол лебедь белую.
Вынимал собака свой булатен нож,
Поддел-то собака он лебедь белую,
Он кинул собака ее себе в гортань,
Со щеки-то на щеку переметывает,
Лебяжье костье да вон выплевывает.
Алеша на за́печье не у́терпел:
«У моего у света у батюшка,
У попа у Левонтья Ростовского
Была стара собачища дворовая,
По подстолью собака волочилася,
Лебяжею костью подавилася,
Собаке Тугарину не мину́ть того, —
Лежать ему во далече в чистом поле».
Принесли на стол да пирог столовой,
Вынимал собака свой булатен нож,
Поддел-то пирог да на булатен нож,
Он кинул, собака, себе в гортань.
Алешка на за́печье не у́терпел:
«У моего у света у батюшка,
У попа у Левонтья Ростовского
Была стара коровища дворовая,
По двору-то корова волочилася,
Дробиной корова подавилася,
Собаке Тугарину не минуть того, —
Лежать ему во далече, в чистом поле».
Говорит собака нынь Тугарин-от:
«Да что у тя на запечье за смерд сидит,
Что за смерд сидит, да за засельщина?»
Говорит-то Владимир стольнокиевский:
«То не смерд сидит, да не засельщина,
Сидит русский могучий да богатырь,
А по имени Алешенька Попович-от».
Вынимал собака свой булатен нож,
Да кинул собака нож на за́печье,
Да кинул в Алешеньку Поповича.
У Алеши Екимушка подхватчив был,
Подхватил он ножичек за че́решок:
У ножа были припои нынь серебряны,
По весу-то припои были двадцать пуд.
Да сами они да похваляются:
«Здесь у нас дело заезжее,
А хлебы у нас здесь завозные,
На вине-то пропьем, хоть на калаче проедим».
Пошел-то собака из засто́лья вон,
Да сам говорил таковы речи:
«Ты будь-ка, Алеша, со мной на́ поле».
Говорит-то Алеша Попович-от:
«Да я с тобой, с собакой, хоть теперь готов!»
Говорит-то Екимушка да паробок:
«Ты ой еси, Алешенька названый брат!
Да сам ли пойдешь, али меня пошлешь?»
Говорит-то Алеша нынь Попович-от:
«Да сам я пойду, да не тебя пошлю».
Пошел-то Алеша пеш дорогою [...],
В руки взял шалыгу подорожную
Да этой шалыгой подпирается.
Он смотрел собаку во чистом поле, —
Летает собака по поднебесью,
Да крылья у коня нонче бумажные.
Он втапоры Алеша сын Попович-от,
Он молится Спасу-вседержителю,
Чудной мати божьей Богородице:
«Уж ты ой еси, Спас да вседержитель наш!
Чудная есть мать да Богородица!
Пошли, господь, с неба крупна дождя,
Подмочи, господь, крыльё бумажноё,
Опусти, господь, Тугарина на сыру землю».
Алешина мольба богу доходна была, —
Послал господь с неба крупна дождя,
Подмочилось у Тугарина крыльё бумажноё,
Опустил господь собаку на сыру землю.
Да едет Тугарин по чисту полю,
Кричит он, зычит да во всю голову:
«Да хоть ли, Алеша, я конем стопчу?
Да хошь ли, Алеша, я копьем сколю?
Да хошь ли, Алеша, я живком сглону?»
На то-де Алешенька ведь верток был, —
Подвернулся под гриву лошадиную.
Да смотрит собака по чисту полю:
«Да где же Алеша стоптан лежит?»
Да втапоры Алешенька Попович-от
Выскакивал из-под гривы лошадиноей,
Он машет шалыгой подорожною
По Тугариновой да по буйной голове.
Покатилась голова с плеч, как пуговица,
Свалилось трупьё да на сыру землю.
Да втапоры Алеша сын Попович-от
Имаёт Тугаринова добра коня,
Левой-то рукой да он коня дёржит,
Правой-то рукой да он трупьё сечет.
Рассек-то трупьё да по мелку частью:
Разметал-то трупьё да по чисту полю,
Поддел-то Тутаринову буйну голову,
Поддел-то Алеша на востро копье,
Повез-то ко князю ко Владимиру.
Привез-то ко гриденке ко светлоей,
Да сам говорил да таковы речи:
«Ты ой еси, Владимир стольнокиевский!
Буде нет у тя нынь пивна котла,
Да вот те Тугаринова буйна голова;
Буде нет у тя дак пивных больших чаш,
Дак вот те Тугариновы ясны очи;
Буде нет у тя да больших блюдищев,
Дак вот те Тугариновы больши ушища».
АЛЕША ПОПОВИЧ И ИЛЬЯ МУРОМЕЦ[58]
Во славном было во городе во Ростове,
У того попа Ростовского
Едино было чадо милое,
Удал добрый молодец на возрасте,
По имени Алешенька млад.
И стал Алешенька конем владеть,
И стал Алешенька мечом владеть.
Приходит Алешенька ко своему родителю,
К тому попу Ростовскому,
И падает ему во резвы ноги
И просит у него благословеньица
Ехать да во чисто поле во раздольице,
К тому ли ко синю морю,
На те же тихи заводи —
Стрелять гусей, белых лебедей,
Перистых пушистых серых утицей,
И стрелять во мерочки во польские,
Во то ли вострие ножо́вое.
И просил он себе у родного батюшки,
У того ли попа Ростовского,
Себе дружинушку хорошую,
Хорошую да хоробрую.
И дал ему Ростовский поп,
Своему чаду милому,
Благословенье с буйной головы до резвых ног.
И пошел же Алешенька на конюшен двор
Со своей дружиною хороброю,
И брали они коней добрыих,
Надевали они на коней седелышка черкальские,
И затягивали подпруги шелковые,
И застегивали костылечки булатные
Во ту ли кость лошадиную,
И сами коню приговаривают:
«Уж ты, конь, ты, конь, лошадь добрая!
Не оставь ты, конь, во чисто́м поле
Серым волкам на растерзанье,
Черным воронам на возграенье,
А сильным поленицам на восхваленье».
Надевали на коней узду тесмяную,
И сами коню приговаривают:
«То не для-ради басы — ради крепости,
А не для-ради поездки богатырския,
Для-ради выслуги молодецкия».
Надевал Алешенька латы кольчужные,
Застегивал пуговки жемчужные
И нагрудничек булатный
И брал свою сбрую богатырскую:
Во-первых, копье долгомерное,
Во-вторых, саблю острую,
Во-третьих, палицу боевую,
В налушничек тугой лук
Да двенадцать стрелочек каленыих;
Не забыл чинжалище, свой острый нож.
Только видели уда́ла, как в стремена вступил,
А не видели поездки богатырския;
Только видели: в чистом поле курева стоит,
Курева стоит да дым столбом валит.
У рек молодцы не стаивали,
Перевоза молодцы не крикивали.
Они ехали из утра день до вечера
И доехали до расстаньюшка великого
На три дорожечки широкие:
Первая дорожечка во Киев-град,
Друга дорожечка во Чернигов-град,
Третья дорожечка ко синю морю,
Ко тому ко камешку ко серому,
Ко тому ко бережку ко кру́тому,
На те же тихи вешни за́води.
И говорил тут Алеша Попович млад:
«Уж ты гой еси, дружина добрая!
В котору дорожку наш путь лежит —
В Киев ли ехать, аль в Чернигов,
Аль к тому морю синему?»
И говорит дружина хоробрая:
«Уж ты гой еси, Алеша Попович млад!
Если ехать нам да во Чернигов-град,
Есть во Чернигове вина заморские,
Вина заморские да заборчивые:
По стаканчику выпьем — по другому хочется,
А по третьему выпьешь — душа горит;
Есть там калашницы хорошие:
По калачику съедим — по другому хочется,
По другому съедим — по третьему душа горит.
Есть там девушки хорошие:
Если на девушку взглянешь, так загуляешься,
И пройдет про нас славушка немалая,
Ото востока слава до запада,
До того города до Ростовского,
До того ли попа до Ростовского,
До твоего батюшки-родителя.
Поедем-ка мы, Алешенька, в Киев-град
Божьим церквам помолитися,
Честным монастырям поклонитися».
И поехали они ко городу ко Киеву.
Под тем под городом под Киевом
Сослучилося несчастьице великое:
Обостала его сила неверная
Из той орды да великия,
По имени Василий Прекрасный,
И страшно, грозно подымается,
Нехорошими словами похваляется:
Хочет красен Киев в полон взять,
Святые церкви в огонь спустить,
А силу киевску с собою взять,
А князя Владимира повесить,
Евпраксию Никитичну взамуж взять.
И говорил-то тут Алеша Попович млад:
«Уж ты гой еси, дружинушка хоробрая!
Не поедем-ка мы теперича во Киев-град,
А напустимся на рать-силу великую,
На того ли Василия Прекрасного,
И слободим от беды красен Киев-град;
Выслуга наша не забудется,
А пройдет про нас слава великая
Про выслугу нашу богатырскую,
И узнат про нас старый казак Илья Муромец,
Илья Муромец сын Иванович,
Не дошедши старик нам поклонится».
И попускал он с дружинушкой хороброю
На ту силу-рать великую,
На того Василия Прекрасного,
И прибили тую силу-рать великую —
Кое сами, кое кони топчут,
И разбежалась рать-сила великая
По тому полю широкому,
По тем кустам ракитовым,
Очистила дорожку прямоезжую.
Заезжали они тогда во красен Киев-град,
Ко тем же ко честным монастырям.
И спросил-то их Владимир-князь:
«И откуль таки вы, добры молодцы,
И коими дорогами, каким путем?» —
«Заехали мы дорожкой прямоезжею».
И не просил их князь на почестен стол,
И садились тут добры молодцы на добрых коней,
И поехали они во чисто поле,
Ко тому ли городу Ростовскому,
Ко тому ли попу Ростовскому.
Прошла славушка немалая
От того ли города Ростовского
До того ли до города до Киева,
До тое ли горы до Черниговки,
До того ли шеломя окатистого,
До тое ли березоньки кудрявыя,
До того ли шатра белополотняного,
До того ли удала добра молодца,
А по имени Ильи Муромца,
Что очистилась дорожка прямоезжая
От того ли Алешеньки Поповича.
И сам же старый да удивляется:
Уж как ездили добры молодцы да по чисту полю,
А не заехали удалы добры молодцы ко старому
Хлеба-соли есть да пива с медом пить.
Садится стар да на добра коня,
Приезжает стар да в красен Киев-град,
Ко тому ли ко столбу точеному,
Ко тому ли колечку ко витому,
Ко тому ли дворцу княжевскому,
Ко тому ли крылечику прекрасному.
Не ясен сокол да опускается, —
А то стар казак с коня соскакивает,
Оставляет коня не приказана, не привязана;
Забегает стар на красно крыльцо,
И проходит новы сени,
И заходит во светлу гридню,
И приходит старый, богу молится,
На все стороны поклоняется,
Челом бьет ниже пояса:
«Уж ты здравствуешь, князь стольнокиевский!
Уж ты здравствуешь, Апраксия Королевична!
Поздравляем вас с победою немалою.
Залетали ль сюда добры молодцы,
По имени Алешенька Попович млад
Со своей дружинушкой хороброю?»
Отвечает ему князь стольнокиевский:
«Заезжали добры молодцы ко тем честным монастырям,
Уж я их к себе в дом да не́ принял,
И уехали они во далече чисто поле».
И сказал тут стар казак:
«Собери-тко-ся, князь Владимир, почестен пир,
Позови-тко-ся Алешу Поповича на почестен пир,
Посади-тко-ся Алешу во большо место
И употчуй-ко-ся Алешу зеленым вином,
Зеленым вином да медом сладкиим,
И подари-тко-ся Алешу подарочком великиим.
И прошла уж славушка немалая
Про того Алешеньку Поповича
До той орды до великия,
До той Литвы до поганыя,
До того Батея Батеевича». —
«Да кого же нам послать за Алешенькой,
Да попросить его на почестен пир?
И послать нам Добрынюшку Никитича».
И поехал Добрынюшка Никитич млад.
Не дошедши, Добрынюшка низко кланялся:
«Уж ты гой еси, Алеша Попович млад!
Поедем-ко-ся во красен Киев-град,
Ко ласкову князю ко Владимиру,
Хлеба-соли есть да пива с медом пить,
И хочет тебя князь пожаловать».
Ответ держит Алеша Попович млад:
«На приезде гостя не употчевал,
На отъезде гостя не употчевать».
Говорит тут Добрынюшка во второй након:
«Поедем, Алешенька, во красен Киев-град
Хлеба-соли есть, пива с медом пить,
И подарит тебя князь подарочком хорошиим.
Да еще звал тебя старый казак
Илья Муромец сын Иванович,
Да звал тебя Дунаюшко Иванович,
Да звал тебя Василий Касимеров,
Да звал тебя Потанюшко Хроменький,
Да звал тебя Михайлушко Игнатьевич».
Тогда садился Алеша на добра коня
С той дружинушкой хороброю,
Поехали они во далече чисто поле,
Ко тому ко граду ко Киеву.
И заезжают они не дорожкой, не воротами,
А скакали через стены городовые,
Мимо тое башенки наугольные,
Ко тому же ко двору княженецкому.
Не ясен сокол с воздуху спускается, —
А удалы добры молодцы
Со своих коней соскакивают —
У того же столба у точеного,
У того же колечка золоченого.
А оставили коней неприказанных, непривязанных.
Выходил тут на крыльцо старый казак
Со князем со Владимиром, со княгинюшкой Апраксиею;
По колено-то у Апраксии наряжены ноги в золоте,
А по локоть-то руки в скатном жемчуге,
На груди у Апраксии камень и цены ему нет.
Не дошедши, Апраксия низко поклонилася
И тому же Алешеньке Поповичу:
«Уж многолетно здравствуй, ясен сокол,
А по имени Алешенька Попович млад!
Победил ты немало силы нонь,
И слободил ты наш красен Киев-град
От того ли Василия Прекрасного;
Чем тебя мы станем теперь, Алешу, жаловать?
Пожаловать нам села с приселками,
А города с пригородками!
И тебе будет казна не затворена,
И пожалуй-ко-ся ты к нам на почестен стол».
И брала Алешеньку за белу руку,
И вела его в гридни столовые,
Садила за столы дубовые,
За скатерти перчатные,
За кушанья сахарные,
За напитки разналивчатые,
За тую же за матушку белу лебедь.
Да сказал же тут Владимир стольнокиевский:
«Слуги верные, наливайте-ткось зелена вина,
А не малую чарочку — в полтора ведра;
Наливайте-ткось еще меду сладкого,
Наливайте-ткось еще пива пьяного,
А всего четыре ведра с половиною».
И принимает Алешенька одною рукой,
И отдает чело на все четыре стороны,
И выпивал Алешенька чары досуха;
А особенно поклонился старику Илье Муромцу.
И тут-то добры молодцы поназванились:
Назвался старый братом старшиим,
А середниим — Добрынюшка Никитич млад,
А в-третьих — Алешенька Попович млад,
И стали Алешеньку тут жаловать:
Села с приселками, города с пригородками,
А казна-то была ему не закрыта.
И ставал тут Алеша на резвы ноги,
И говорил Алеша таково слово:
«Не надоть мне-ка села с приселками,
Не надоть мне городов с пригородками,
Не надоть мне золотой казны,
А дай-ка мне волю по городу Киеву,
И чтобы мне-ка кабаки были не заперты,
А в трактирах чтобы гулять дозволялося».
И брал он тут свою дружинушку хорошую да хоробрую
И своих братьицей названых.
И гуляли они времени немало тут, —
Гуляли неделю, гуляли две,
А на третью неделю просыпалися,
И садилися удалы на добрых коней,
Поехали во далече чисто поле,
Во то раздольице широкое.
НЕУДАВШАЯСЯ ЖЕНИТЬБА АЛЕШИ ПОПОВИЧА[59]
Добрынюшка матушке говаривал,
Да Никитич-от матушке наказывал:
«Ты свет государыня да родна матушка,
Честна́ вдова Офимья Олександровна!
Ты зачем меня, Добрынюшку, несчастного споро́дила?
Породила, государыня бы родна матушка,
Ты бы беленьким горючим меня камешком,
Завернула, государыня да родна матушка,
В тонкольняный было белый во рукавчичек,
Да вздынула, государыня да родна матушка,
Ты на высоку на гору Сорочинскую
И спустила, государыня родна матушка,
Меня в Черное бы море, во Турецкое, —
Я бы век там, Добрыня, во море лежал,
Я отныне бы лежал да я бы до́ веку,
Я не ездил бы, Добрыня, по чисту́ полю,
Я не убивал, Добрыня, непови́нных душ,
Не проливал бы крови я напрасныя,
Не слезил, Добрыня, отцов-матерей,
Не вдовил бы я, Добрынюшка, моло́дых жен,
Не спущал бы сиротать да малых детушек».
Ответ держит государыня родна матушка,
Честна вдова Офимья Олександровна:
«Я бы рада тебя, дитятко, споро́дити:
Я таланом-у́частью в Илью Муромца,
Я бы силой в Святогора да бога́тыря,
Я бы смелостью во смелого Алешу во Поповича,
Я походкою тебя щапливою
Во того Чурилу во Пленко́вича.
Только тыи статьи есть, других бог не дал,
Других бог статей не дал, не пожаловал».
Скоро-наскоро Добрынюшка коня седлал,
Садился он скоро на добра коня,
Как он потнички да клал на потнички,
А на потнички клал войлочки,
Клал на войлочки черкальское седелышко,
Всех подтягивал двенадцать тугих по́дпругов,
Он тринадцатый клал да ради крепости,
Чтобы добрый конь с-под седла не выскочил,
Добра молодца в чистом поле не вырутил.
Подпруги были шелко́вые,
А шпеньки у подпруг все булатные,
Пряжки у седла красна золота.
Тот шелк не рвется, да булат не трется,
Красно золото не ржавеет.
Молодец-то на коне сидит, да сам не стареет.
Провожала Добрыню родна матушка.
Простилася и воротилася,
Домой пошла, сама заплакала.
А у того было у стремени у правого,
Провожала-то Добрыню любима́ семья,
Молода Настасья дочь Никулична
(Она была взята из земли Политовския),
Сама говорит да таково слово:
«Ты душка Добрынюшка Никитинич!
Ты когда, Добрынюшка, домой будешь?
Когда ожидать Добрыню из чиста поля?»
Ответ держит Добрынюшка Никитинич:
«Когда меня ты стала спрашивать,
Так теперича тебе я стану сказывать:
Ожидай меня Добрынюшку по три года.
Если в три года не буду, жди по дру́го три,
А как исполнится-то время шесть годов,
Как не буду я, Добрыня, из чиста поля,
Поминай меня, Добрынюшку, убитого.
А тебе, Настасья, воля вольная:
Хоть вдовой живи, да хоть замуж поди,
Хоть за князя поди, хоть за боярина,
А хоть за русского могучего бога́тыря,
Только не ходи за моего за брата за названого
Ты за смелого Алешу за Поповича».
Его государыня-то родна матушка,
Она учала́ как по полате-то похаживать,
Она учала́ как голосом поваживать,
И сама говорит да таково слово:
«Единое ж было да солнце красное,
Теперь за темны леса да закатилося,
Только оставался млад светел месяц, —
Как единое ж было да чадо милое
Молодой Добрыня сын Никитинич,
Он во да́лече, дале́че, во чисто́м поле,
Судит ли бог на веку хоть раз видать?
Еще только оставалась любима семья,
Молода Настасья дочь Никулична,
На роздей тоски великоя кручинушки».
Стали ожидать Добрыню из чиста поля по три года,
А еще по три года, еще по три дня,
Сполнилось времени целы три года,
Не бывал Добрыня из чиста поля.
Стали ожидать Добрыню по другое три.
Тут день за днем, да будто дождь дождит,
А неделя за неделей, как трава растет,
Год за годом, да как река бежит.
Прошло тому времени другое три,
Да как сполнилось времени да целых шесть годов,
Не бывал Добрыня из чиста поля.
Как во тую пору, да во то время,
Приезжал Алеша из чиста поля,
Привозил им весточку нерадостну,
Что нет жива Добрынюшки Никитича,
Он убит лежит да на чистом поле:
Буйна голова да испроломана,
Могучи плеча да испростреляны,
Головой лежит да в част ракитов куст.
Как тогда-то государыня родна матушка
Слезила-то свои да очи ясные,
Скорбила-то свое да лицо белое
По своему рожоноем по дитятке,
А по молодом Добрыне по Никитичу.
Тут стал солнышко Владимир похаживать,
Да Настасью Никуличну посватывать,
Посватывать да подговаривать:
«Что тебе жить да молодой вдовой,
А й моло́дый век да свой коротати,
Ты поди замуж хоть за князя, хоть за боярина,
Хоть за русского могучего богатыря,
Хоть за смелого Алешу за Поповича».
Говорит Настасья дочь Никулична:
«Ах ты, солнышко Владимир стольнокиевский!
Я исполнила заповедь-ту мужнюю, —
Я ждала Добрыню целых шесть годов,
Я исполню заповедь да свою женскую:
Я прожду Добрынюшку друго́ шесть лет.
Как исполнится времени двенадцать лет,
Да успею я втепоры замуж пойти».
Опять день за днем, да будто дождь дождит,
А неделя за неделей, как трава растет,
Год за годом, да как река бежит,
А прошло тому времени двенадцать лет,
Не бывал Добрыня из чиста поля.
Стал солнышко Владимир тут похаживать,
Он Настасью Никуличну посватывать,
Посватывать да подговаривать:
«Ты эй, молода Настасья дочь Никулична!
Как тебе жить да молодой вдовой,
А молодой век да свой коро́тати.
Ты поди замуж хоть за князя, хоть за боярина,
Хоть за русского могучего бога́тыря,
А хоть за смелого Алешу да Поповича».
Не пошла замуж не за князя, не за боярина,
Не за русского могучего богатыря,
А пошла замуж за смелого Алешу за Поповича.
Пир идет у них по третий день,
А сегодни им идти да ко божье́й церкви,
Принимать с Алешей по злату венцу.
В тую ль было пору, а в то время,
А Добрыня-то случился у Царя-града,
У Добрыни конь да подтыкается.
Говорил Добрыня сын Никитинич:
«Ах ты, волчья сыть да ты медвежья шерсть!
Ты чего сегодня подтыкаешься?»
Испровещится как ему добрый конь,
Ему голосом да человеческим:
«Ах ты эй, хозяин мой любимыи!
Над собой невзгодушки не ведаешь:
А твоя Настасья Королевична,
Королевична она замуж пошла
За смелого Алешу за Поповича.
Как пир идет у них по третий день,
Сегодня им идти да ко божье́й церкви,
Принимать с Алешей по злату́ венцу».
Тут молодой Добрыня сын Никитинич,
Он бьет Бурка промежу́ уши,
Промежу́ уши да промежу́ ноги, —
Стал его Бурушка поскакивать,
С горы на́ гору да с холма на́ холму,
Он реки и озера перескакивал,
Где широкие роздолья — между ног пущал.
Будет во граде во Киеве.
Как не ясный сокол в перелет летел,
Добрый молодец да в перегон гонит,
Не воротми ехал он — чере́з стену,
Через тую стену городовую,
Мимо тую башню наугольную,
Ко тому придворью ко вдовиному.
Он на двор заехал безобсылочно,
А в палаты идет да бездокладочно,
Он не спрашивал у ворот приворотников,
У дверей не спрашивал придверников;
Всех он взашей прочь отталкивал,
Смело проходил в палаты во вдовиные,
Крест кладет да по-писаному,
Он поклон ведет да по-ученому,
На все три, четыре да на стороны,
А честной вдове Офимье Олександровне в особину:
«Здравствуешь, честна вдова, Офимья Олександровна!»
Как вслед идут придверники да приворотники,
Вслед идут, все жалобу творят,
Сами говорят да таково слово:
«Ах ты эй, Офимья Олександровна!
Как этот-то удалый добрый молодец
Он наехал с поля да скоры́м гонцом,
Да на двор заехал безобсылочно,
В палаты-то идет да бездокладочно,
Нас не спрашивал у ворот да приворотников,
У дверей не спрашивал придверников,
Да всех взашей прочь отталкивал,
Смело проходил в палаты во вдовиные».
Говорит Офимья Олександровна:
«Ты эй, удалый добрый молодец!
Ты зачем же ехал на сиротский двор да безобсылочно,
А в палаты ты идешь да бездокладочно,
Ты не спрашивашь у ворот да приворотников,
У дверей не спрашивашь придверников,
Всех ты взашей прочь отталкивашь?
Кабы было живо мое чадо милое,
Молодой Добрыня сын Никитинич,
Отрубил бы он тебе да буйну голову
За твои поступки неумильные».
Говорил удалый добрый молодец:
«Я вчера с Добрыней поразъехался,
А Добрыня поехал ко Царю-граду,
Я поехал да ко Киеву».
Говорит честна вдова Офимья Олександровна:
«Во тую ли было пору во перво́ шесть лет
Приезжал Алеша из чиста́ поля,
Привозил нам весточку нерадостну,
Что нет жива Добрынюшки Никитича,
Он убит лежит во чистом поле:
Буйна голова его испроломана,
Могучи плечи да испростреляны,
Головой лежит да в част ракитов куст.
Я жалешенько тогда по нем плакала,
Я слезила-то свои да очи ясные,
Я скорбила-то свое да лицо белое
По своем рожоноем по дитятке,
Я по молодом Добрыне по Никитичу».
Говорил удалый добрый молодец:
«Что наказывал мне братец-от названыя,
Молодой Добрыня сын Никитинич,
Спросить про его про любиму семью,
А про молоду Настасью про Никуличну».
Говорит Офимья Олександровна:
«А Добрыня любима семья замуж пошла
За смелого Алешу за Поповича.
Пир идет у них по третий день,
А сегодня им идти да ко божьей церкви,
Принимать с Алешкой по злату венцу».
Говорил удалый добрый молодец:
«А наказывал мне братец названыи,
Молодой Добрыня сын Никитинич:
«Если слу́чит бог быть на́ пору тебе во Киеве,
То возьми мое платье скоморошеско,
Да возьми мои гуселышка яро́вчаты
В новой горенке да все на стопочке».
Как бежала тут Офимья Олександровна,
Подавала ему платье скоморошеско,
Да гуселышка ему яровчаты.
Накрутился молодец скоморошиной,
Да пошел он на хорош почестный пир.
Идет как он да на княженецкий двор,
Не спрашивал у ворот да приворотников,
У дверей не спрашивал придверников,
Да всех взашей прочь отталкивал,
Смело проходил во палаты княженецкие.
Тут он крест кладет да по-писаному,
А поклон ведет да по-ученому,
На все три, четыре да на стороны,
Солнышку Владимиру да в особину.
«Здравствуй, солнышко Владимир стольный киевский
С молодой княгиней со Опраксией!»
Вслед идут придверники да приворотники,
Вслед идут, все жалобу творят,
Сами говорят да таково слово:
«Солнышко, Владимир стольнокиевский!
Как этая удала скоморошина
Наехал из чиста поля скорым гонцом,
А теперича идет да скоморошиной,
Нас не спрашивал у ворот да приворотников,
У дверей он нас не спрашивал придверников,
Да всех нас взашей прочь отталкивал,
Смело проходил в палаты княженецкие».
Говорил Владимир стольный киевский:
«Ах ты эй, удала скоморошина!
Зачем идешь на княженецкий двор безобсылочно,
Айв палаты идешь бездокладочно,
Ты не спрашивашь у ворот да приворотников,
У дверей не спрашивашь придверников,
А всех ты взашей прочь отталкивал?»
Скоморошина к речам да не вчуется,
Скоморошина к речам не примется,
Говорит удала скоморошина:
«Солнышко Владимир стольный киевский!
Скажи, где есть наше место скоморошеско?»
Говорит Владимир стольнокиевский:
«Что ваше место скоморошеско
А на той на печке на муравленой,
На муравленой на печке да на за́печке».
Он вскочил скоро на место на показано,
На тую на печку на муравлену.
Он натягивал тетивочки шелковые,
Тыи струночки да золоченые,
Он у́чал по стрункам похаживать,
Да он у́чал голосом поваживать.
Играет-то он ведь во Киеве,
А на выигрыш берет во Царе-граде.
Он повыиграл во граде во Киеве,
Он во Киеве да всех пои́менно,
Он от старого да всех до малого.
Тут все на пиру игры заслухались,
И все на пиру призамолкнулись,
Сами говорят да таково слово:
«Солнышко Владимир стольнокиевский!
Не быть это удалой скоморошине.
А какому ни быть надо русскому
Быть удалому да добру молодцу».
Говорит Владимир стольнокиевский:
«Ах ты эй, удала скоморошина!
За твою игру да за веселую
Опущайся-ко из печки за за́печка,
А садись-ко с нами да за ду́бов стол,
А за дубов стол да хлеба кушати.
Теперь дам я те три места, три любимыих:
Перво место — сядь подле́ меня,
Друго место — супротив меня,
Третье место — куда сам захошь,
Куда сам захошь, еще пожалуешь».
Опущалась скоморошина из печки из муравленой,
Да не села скоморошина подле́ князя,
Да не села скоморошина да супроти́в князя,
А садилась во скамеечку
Супротив княгини-то обручныя,
Против мо́лодой Настасьи Никуличны,
Говорит удала скоморошина:
«Ах ты, солнышко Владимир стольнокиевский!
Благослови-ко налить чару зелена вина,
Поднести-то эту чару кому я знаю,
Кому я знаю еще пожалую».
Говорил Владимир стольнокиевский:
«Ай ты эй, удала скоморошина!
Была дана те поволька да великая,
Что захочешь, так ты то́ делай,
Что ты вздумаешь, да еще то твори».
Как тая удала скоморошина
Наливала чару зелена вина,
Опускала в чару свой злачен перстень.
Подносила княгине поручёныя,
Сам говорил да таково слово:
«Ты эй, молода Настасья дочь Никулична!
Прими-ко сию чару единой рукой,
Да ты выпей-ко всю чару единым духом.
Как ты пьешь до дна, так ты видашь добра,
А не пьешь до дна, так не видашь добра».
Она приняла чару единой рукой,
Да и выпила всю чару единым духом,
Да обсмотрит в чаре свой злачен перстень,
А которыим с Добрыней обручалася,
Сама говорит таково слово:
«Вы эй же, вы князи да вы бояра,
Вы все же князи, вы и дворяна!
Ведь не тот мой муж, да кой подле́ меня,
А тот мой муж, кой супроти́в меня:
Сидит мой муж да на скамеечке,
Он подносит мне-то чару зелена вина».
Сама выскочит из стола да из-за ду́бова,
Да й упала Добрыне во резвы ноги,
Сама говорит да таково слово:
«Ты эй, молодой Добрыня сын Никитинич!
Ты прости, прости, Добрынюшка Никитинич,
Что не по твоему наказу да я сделала,
Я за смелого Алешеньку заму́ж пошла.
У нас волос долог да ум ко́роток,
Нас куда ведут, да мы туда идем,
Нас куда везут, да мы туда едем».
Говорил Добрыня сын Никитинич:
«Не дивую разуму я женскому:
Муж-от в лес, жена и замуж пойдет,
У них волос долог, да ум ко́роток,
А дивую я солнышку Владимиру
Со своей княгиней со Опраксией,
Что солнышко Владимир сватом был,
А княгиня-то Опраксия да была свахою,
Они у жива мужа жену да просватали».
Тут солнышку Владимиру к стыду пришло,
Он повесил свою буйну голову,
Утопил ясны очи во сыру землю.
Говорит Алешенька Левонтьевич:
«Ты прости, прости, братец мой названыи,
Молодой Добрыня сын Никитинич!
Ты в той вине прости меня, во глупости,
Что я посидел подле твоей любимо́й семьи,
Подле молодой Настасьи да Никуличны».
Говорил Добрыня сын Никитинич:
«А в той вине, братец, тебя бог простит,
Что ты посидел подле моей да любимо́й семьи,
Подле молодой Настасьи Никуличны.
А в другой вине, братец, тебя не прощу.
Когда приезжал из чиста поля во первы́ шесть лет,
Привозил ты весточку нерадостну,
Что нет жива Добрынюшки Никитича:
Убит лежит да на чистом поле.
А тогда-то государыня моя родна матушка
А жалешенько она да по мне плакала.
Слезила-то она свои да очи ясные,
А скорбила-то свое да лицо белое, —
Так во этой вине, братец, тебя не прощу».
Как ухватит он Алешу за желты́ кудри,
Да он выдернет Алешку через ду́бов стол,
Как он бросит Алешу о кирпичен мост,
Да повыдернет шалыгу подорожную,
Да он у́чал шалыжищем охаживать,
Что в хлопанье-то оханья не слышно ведь.
Да только-то Алешенька и женат бывал,
Ну столько-то Алешенька с женой сыпал.
Всяк-то, братцы, на веку ведь женится,
Не всякому женитьба удавается,
А не дай бог женитьбы той Алешиной.
Тут Добрыня взял свою да любиму́ семью,
Молоду Настасью да Никуличну,
И пошел к государыне да к родной матушке,
Да он здеял доброе здоровьице.
Тут век про Добрыню старину скажут,
А синему морю на тишину,
А вам, добрым людям, на послушанье.
АЛЕША И СЕСТРА БРАТЬЕВ ПЕТРОВИЧЕЙ[60]
Во стольном во городе во Киеве,
У ласкова князя да у Владимира
Тут и было пированье-столованье
Про русских могучих про богатырей,
Про думных-то бояр да толстобрюхиих,
Про дальних купцов-гостей торговыих,
Про честных жен да про купеческих,
Про злых-то полениц да преудалыих,
Да про всех крестьян православныих.
Как день-от идет нынче ко вечеру,
Как солнышко катится ко западу,
А столы-то стоят да полустолом,
Да и пир-от идет да полулиром.
Как все ли на пиру да напивалися,
Все-то на честном да пьяны-веселы,
И все ли на пиру прирасхвастались,
Как все-то тут да приразляпались:
Как иной-от хвастат своей силою,
А иной-от хвастат своей сметкою,
А иной-от хвастат золотой казной,
А иной-от хвастат чистым серебром,
А иной-от хвастат скатным жемчугом,
А иной-от домом, высоким теремом,
А иной-от хвастат добрым конем;
Уж как умной хвастат старой матерью,
Кабы глупой-от хвастат молодой женой.
Как князь-от стал по полу похаживать.
С ножки на ножку переступывать,
Сапог о сапог сам поколачиват,
Гвоздёк о гвоздёк да сам пощалкиват,
Белыми руками да сам размахиват,
Злачеными перстнями да принабрякиват,
Буйной головой да сам прикачиват,
Желтыми кудрями да принатряхиват,
А ясными очами да приразглядыват,
Тихо-смирную речь сам выговариват, —
Как все тут нонь приумолкнули,
Все-то тут нонь приудрогнули:
«Ох вы ой еси, два брата родимые,
Вы Лука да Матвей дети Петровичи!
Уж вы что сидите будто не веселы?
Повеся вы держите да буйны головы,
Потопя вы держите да очи ясные,
Потопя вы держите да в мать сыру землю,
Разве пир для вас да нечестен был?
Да подносчички для вас были не вежливы,
А не вежливы были да не очестливы?
Уж как винны-то стаканы да не дохо́дили,
Али пивные чары да не доно́сили?
Золота ли казна у вас потратилась?
Али добры кони да приуезжены?»
Говорят два брата, два родимые:
«Ох ты ой еси, солнышко Владимир-князь!
А пир-от для нас, право, честен был,
А подносчички для нас да были вежливы,
Уж как вежливы были и очестливы,
Как винные стаканы нам доно́сили,
Как пивные чары да к нам дохо́дили,
Золотая казна у нас не потратилась,
Как и добрых нам коней не заездити,
Как скатен нам жемчуг да не выслуга,
Как чистое серебро не по́хвальба,
Как есть у нас дума да в ретивом сердце:
Как есть у нас сестра да все родимая,
Та же Анастасья да дочь Петровична,
А никто про нее не знат, право, не ведает,
За семими-то стенами да городовыми,
За семими-то дверьми да за железными,
За семими-то замками да за немецкими».
А учуло тут ведь ухо да богатырское,
А завидело око да молодецкое,
Тут ставает удалой да доброй молодец,
Из того же из угла да из переднего,
Из того же порядку да богатырского,
Из-за того же из-за стола середнего,
Как со той со лавки, с дубовой доски,
Молодой Алешенька Попович млад.
Он выходит на се́реду кирпищат пол,
Становился ко князю да ко Владимиру:
«Ох ты ой еси, солнышко Владимир-князь!
Ты позволь-ко, позволь мне слово вымолвить,
Не позволишь за слово ты казнить меня,
Ты казнить, засудить да голову сложить,
Голову-то сложить да ты под меч склонить».
Говорит-то тут Владимир-князь:
«Говори ты, Алеша, да не упадывай,
Ни единого ты слова да не уранивай».
Говорит тут Алешенька Попович млад:
«Ох вы ой еси, два брата, два родимые!
Вы Лука да Матвей дети Петровичи!
Уж я знаю про вашу сестру родимую, —
А видал я, видал да на руке сыпал,
На руке сыпал, уста целовывал».
Говорят-то два брата, два родимые:
«Не пустым ли ты, Алеша, да похваляешься?»
Говорит тут Алешенька Попович млад:
«Ох вы ой еси, два брата, два родимые!
Вы бежите-ко нынь да вон на улицу,
Вы бежите-ко скоро да к своему двору,
К своему вы двору, к высоку терему,
Закатайте вы ком да снегу белого,
Уж вы бросьте-кось в окошечко косящато,
Припадите вы ухом да ко окошечку,
Уж как что ваша сестра тут говорить станет».
А на то ребята не ослушались,
Побежали они да вон на улицу,
Прибежали они да к своему двору,
Закатали они ком да снегу белого,
Они бросили Настасье во окошечко.
Как припали они ухом да ко окошечку,
Говорит тут Настасья дочь Петровична:
«Ох ты ой еси, Алешенька Попович млад!
Уж ты что рано идешь да с весела пиру?
Разве пир-от для тебя не честен был?
Разве подносчички тебе были не вежливы?
А не вежливы были да не очестливы?»
Кабы тут-то ребятам за беду стало,
За великую досаду показалося,
А хотят они вести ее во чисто поле.
Как тут-то Алешеньке за беду стало,
За великую досаду показалося:
«Ох ты ой еси, солнышко Владимир-князь!
Ты позволь мне, позволь сходить посвататься,
Ты позволь мне позвать да стара казака,
Ты позволь мне — Добрынюшку Никитича,
А ребята-те роду ведь вольного,
Уж как вольного роду-то смиренного».
Уж позволил им солнышко Владимир-князь.
Побежали тут ребята скоро-наскоро,
А заходят во гридню да во столовую,
Они богу-то молятся по-ученому,
Они крест кладут да по-писаному,
Как молитву говорят полну Исусову,
Кланяются да на все стороны,
А Луке да Матвею на особицу:
«Мы пришли, ребята, к вам посвататься,
Кабы честным порядком с весела пиру,
А не можно ли как дело сделати?
А не можно ли отдать сестру родимую?»
Говорит тут стар казак Илья Муромец:
«Не про нас была пословица положена,
А и нам, молодцам, да пригодилася:
Кабы в первой вине да бог простит,
А в другой-то вине да можно вам простить,
А третья-то вина не надлежит еще».
Подавал тут он ведь чару зелена вина,
Не великую, не малу — полтора ведра,
Да припалнивал меду тут сладкого,
На закуску калач да бел крупичатый;
Подавают они чару да обема́ рукми,
Поблизешенько они да придвигаются,
Понизешенько они им да поклоняются,
А берут-то братья чару единой рукой,
А как пыот-ту де чару к едину духу,
Кабы сами они за чарой да выговаривают:
«А обмыло наше да ретиво сердце,
Взвеселило у нас да буйну голову».
Веселым-де пирком да они свадебкой,
Как повыдали сестру свою родимую,
За того же Алешеньку Поповича.