Былины — страница 9 из 16

[61]

ДАНИЛО ИГНАТЬЕВИЧ И СЫН ЕГО МИХАЙЛО[62]

Ай во стольном во городе во Киеве

Ай у ласкова бы князя у Владимира

Заводилось пированьице, почестен стол

Да для многих князей да многих бояров,

Да для сильных могучих да богатырей,

Да для всех полениц да преудалыих,

Да про всех купцов-гостей торговыих,

Да про тех бы казаков да со тиха Дона,

Да про тех бы калик да перехожиих,

Перехожиих калик да переброжиих.

Еще все бы на пиру да напивалися,

Еще все бы на честном пиру наедалися

Еще все бы на пиру были пьяны-веселы.

Да один на пиру сидит — не пьет, не ест,

Он не пьет, не ест да он не кушает,

Еще белой-то лебедушки да все не рушает,

Еще серыми гусями да не закусыват.

Да Владимир-князь по грынюшке похаживат.

Он ведь с ножечки на ножку переступыват,

Он сапог бы о сапог сам поколачиват,

Еще белыми руками да приразмахиват,

Да златыми-то перстнями все нащалкиват,

Да русыми-то кудрями принатряхиват,

Да из уст тако слово да выговариват:

«Еще все ведь на пиру сидят пьяны-веселы,

И все пьют-то, сидят да все-то кушают,

А один на пиру сидит, да не пьет, не ест,

Он не пьет, не ест, сидит да не кушает,

Еще белой-то лебедушки да не рушает».

Да Владимир таку речь да выговариват:

«Уж ты ой еси, Данило да сын Игнатьевич!

Ты не пьешь, не ешь, сидишь да не кушаешь,

Уж ты белой-то лебедушки да не рушаешь,

Еще серыми гусями да не закусывашь.

На меня ли ты на князя да лихо думаешь?

На мою ли ты на княгинюшку да Опраксию?»

Говорил-то Данило да таково слово:

«Уж ты батюшко Владимир стольнокиевский!

Ты позволь же ты мне да слово молвити,

Слово молвити мне да речь гово́рити.

Не изволь же ты за слово скоро ска́знити,

Не садить бы меня во темные по́гребы,

Не ссылать бы во ссылочки во дальние.

Ты спусти-ко-ся, Владимир, да в три мона́стыря,

Да во те же монастыри душу спасти,

Да постричься во платье во черное,

Ай во те же во схимушки во спасеные:

Как и смолоду у мня много было бито-граблено,

Занапрасно много крови было проливано».

Говорил ему Владимир да таково слово:

«Уж ты ой еси, Данило да сын Игнатьевич!

Я спущу как тебя да в три мона́стыря, —

Да не будет у меня да думы крепкоей,

Да не будет у меня да слуги верного,

Да не будет стены городовоей.

Да пройдет тут славушка великая

Да по всей бы земле, по всей вселеннои,

Да пройдет эта слава в прокляту́ Орду,

Что разошлись богатыри по мона́стырям».

Говорил-то Данило да сын Игнатьевич:

«Уж ты батюшко Владимир стольнокиевский!

Еще есть у меня да чадо милое,

Чадо милое, чадышко любимое,

Еще на́ имя Михайло да сын Данилович.

Я отдам его тебе да во слу́жение, —

Еще будет он тебе да дума крепкая,

Еще будет он тебе да слуга верныи,

Еще будет стена да городовая».

Да спустил его Владимир да в три мона́стыря.

Да ушел-то Данилушко в три мона́стыря

Да постригся во платьице во черноё,

Да во те же во схимушки спасёные.

Разошлась тут славушка великая

Да по всей земле, по всей вселенныи,

Да ушла эта славушка в прокляту Орду.

Да во ту же пору было да во то время

Из-за моря, моря да моря синего,

Из-за поля, поля да поля чи́стого

Поднимался вор-собака Кудрева́нко-царь

Под тот же да под красен Киев-град

Со любимым своим зятелком со Ко́ньшиком,

Со любимым своим шурином со Ко́ршуном.

Да под Коньшиком силы да сорок тысячей

Да под Коршуном силы да двадцать тысячей,

Под самим-то под собакой да числа сметы нет.

Еще ехали они да по чисту полю,

По тому же по раздольицу широкому;

Еще выехали на шо́ломя окатисто,

Па окатистое на шо́ломя, на увалисто.

Как неверная земля да потаилася,

Как ведь русская земля возременилася.

Приближалися на луга на княженецкие,

Становили шатры да чернобархатны.

Ай да садился Кудреван да на ременчат стул

Да писал-то ярлыки да скорописчаты.

Еще строго ведь он да написывал,

Построжае он того да запечатывал,

Он печатал-набивал да красным золотом.

Еще просит у Владимира да красён Киев-град:

«Ты добром нам дашь, дак мы добром возьмем,

Без бою ведь, без драки да всё без се́ченья,

Без того же кроволитьица великого;

Ты добром нам не дашь, мы за боём возьмем.

Уж мы силой возьмем да богатырскою

Да уж страстью возьмем да татарскою».

Говорил Кудреван да таково слово:

«Уж вы ой еси, пановья мои улановья!

Еще все мои мурзы-татаровья!

Еще кто из вас съездит да в красен Киев-град

Да свезет ярлыки да скорописчаты?

Еще съездил бы во город да не дорожкою,

Да заехал бы во город да не воротами,

Да заехал бы через стену да городо́вую,

Мимо круглыя башни да науго́льныя?»

Еще большой-то хоронится за среднего,

Еще средний-то хоронится за меньшего,

Да от меньшего Кудреванищу ответу нет.

Говорил-то Кудреван да во второй након:

«Уж вы ой еси, пановья мои улановья!

Еще все мои мурзы, все татаровья!

Еще кто из вас съездил бы в красен Киев-град

Да свез бы ярлыки да скорописчаты

Ко тому же ко князю да ко Владимиру?

Еще съездил бы во город да не дорожкою

Да заехал бы во город да не воротами,

Через ту же стену да городовую,

Мимо круглыя башни да наугольныя?»

Еще большой-то хоронится за среднего,

Еще средний-то хоронится за меньшего,

Да от меньшего Кудревану ответу нет.

Говорил Кудреванко во трете́й након:

«Уж вы ой еси, пановья мои ула́новья!

Еще все вы мурзы, все тата́ровья!

Еще кто бы из вас съездил в красен Киев-град?

Еще съездил бы во город да не дорожкою

Да заехал бы во город да не воротами,

Через ту через стену да городовую,

Мимо круглыя башни да наугольныя?»

Ай выставал-то Панище да маломощноё,

Еще брал ярлыки да скорописчаты;

Он уздал, седлал да коня доброго

Он накладывал уздицу все тесмяную,

Он накладывал седелышко черкальскоё,

Он застегивал двенадцать тугих подпругов,

Как тринадцату тянул через хребетну степь

Да не ради басы, да ради крепости, —

Не оставил бы добрый конь да во чистом поле,

Да не заставил бы ходить да в поле пешего.

Только видели его, как коня седлал,

Ай коня седлал да в стремена ступал, —

Только видят: в чистом поле курева стоит,

Курева стоит да дым столбом валит.

Не поехал ведь он полем да не дорогою,

Да заехал он во город да не воротами:

Конь скакал через стену да городовую,

Мимо круглыя башни да наугольныя.

Становил он коня да у красна́ крыльца,

Не приказана поставил да не привязана,

Не разуздана оставил да не расседлана.

Сам-то он пошел да на красно крыльцо,

Со красного-то крыльца да на новы́ сени.

У ворот он не спрашивал приворотников

Да у дверей-то не спрашивал придверников.

Отпирал он двери да со крюков на́ пяту,

Запирал он двери да крепко-накрепко:

Во дверях-то ободверинки смитусились,

Еще печеньки-муравленки посыпались.

Вынимал он ярлыки скорописчаты,

Клал ярлыки на белоду́бов стол,

Еще сам говорил да таково слово:

«Уж ты ой еси, Владимир стольнокиевский!

Ты бери-ко ярлыки да распечатывай,

Распечатывай ты и сам просматривай».

Владимир-князь распечатывал да просматривал,

Он читал ярлык да слезно всплакивал, —

Еще строго ярлыки написаны,

Построжей того были запечатаны;

Еще просит Кудреван да красен Киев-град

Без бою ведь, без драки, все без се́ченья,

Без того же кроволитьица великого:

«Ты добром нам дашь, дак мы добром возьмем,

Ты добром не отдашь, да за боём возьмем.

Еще божьи-те церкви мы под дым спустим,

Еще золото и се́ребро повыграбим,

Красных девушек выгоним толпицами,

Молодых-то молодиц да табуницами,

Еще князю я Владимиру голову срублю,

А княгинюшку Опраксию за себя возьму».

Брал Владимир мису все серебряну,

Насыпал он ведь мису да красна золота.

Да просил он сроку все на круглый год,

Ведь он дары-те берет да челом не бьет,

Да челом-то не бьет да головы не гнет,

Не дават ему сроку все на круглый год.

Да просил его сроку все на полгода.

Не дает ему Панище и на полгода

Да во городе во Киеве покаяться

Да на ратное дело принаправиться.

Насыпал ему втору мису чиста серебра:

«Ты возьми-ко-ся, Панище маломощное!»

Он дары-те берет да все челом не бьет.

Да просил Владимир сроку на три месяца.

Еще дал ему сроку на один месяц.

Отправлялся Панище да в обратный путь.

Собирал-то Владимир да почестен пир

Для многих-то князей, для многих бо́яров,

Да для сильных могучих бога́тырей,

Да для тех полениц преудалыих,

Да про всех купцов-гостей торговыих,

Да про многих казаков со тиха Дона,

Да про всех-то калик да перехожиих,

Перехожиих калик да переброжиих,

Да про всех-то крестьян чернопа́шенных.

Еще пир-от идет да не наве́селе,

Еще тихая беседа не на радостях.

Да Владимир-князь по грынюшке похаживат,

Из уст такое слово выговариват:

«Уж вы ой еси, вы князи да думны бо́яра

И все сильные могучие богатыри,

Еще все же поленицы да преудалые,

Еще все вы купцы-гости торговые,

Еще многие казаки да со тиха Дона!

Пособите-ко мне думу думати,

Думу думати да совет советовать.

Еще кто бы из вас съездил да во чисто́ полё

Ко тому же царищу да Кудреванищу?

Еще кто бы его силу на счет возьмет,

На счет возьмет да все на гра́мотку,

Пересметил бы ту силу да кто на сабельку

Да поставил бы ту смету перед мое лицо,

Перед мое-то лицо да княженецкоё?»

Еще большой-то хоронится за среднего,

Еще средний-то хоронится за меньшего,

Да от меньшего Владимиру ответу нет.

Из-за того из-за стола из-за окольного,

Со той же скамеечки да белоду́бовой,

Из того-то из местечка из нижнего,

Из нижнего места да богатырского

Выставал удалой да добрый молодец,

Еще на́ имя Михайло да сын Данилович.

Как ставал-то он да на резвы ноги,

Говорил-то он да таковы речи:

«Уж ты батюшка Владимир стольнокиевский!

Благослови-ко меня съездить во чисто полё

Да побиться-подраться со татарами».

Говорил ему Владимир таково слово:

«Уж ты ой еси, Михайло да сын Данилович!

Еще ты ведь нонче да малешенёк,

Умом-разумом, Михайлушко, глупешенёк,

Еще от роду Михайлушку семнадцать лет.

Еще кто бы съездил да опричь тебя».

Большой тут хоронится за среднего,

Средний-то хоронится за меньшего,

Да от меньшего Владимиру ответу нет.

Ай ставал-то Михайло да на резвы ноги,

Говорил-то Михайло да таково слово:

«Уж ты батюшко Владимир стольнокиевский!

Уж ты дай мне благословленьице великоё

Еще съездить бы мне да во чисто полё

Побиться-подраться да со татарами».

Благословил его Владимир стольнокиевский.

Да пошел Михайлушко со честна пиру.

Он ведь брал уздечку да тесмяную,

Еще брал он седелышко черкальское

Да пошел Михайлушко на конюшен двор.

Он ведь брал, уздал себе коня доброго,

А накладывал уздечку да тесмяную,

Да накладывал седелышко черкальскоё,

Да застегивал двенадцать тугих по́дпругов,

Как тринадцату тянул через хребётну степь

Да не ради бы басы, да ради крепости,

Еще ради опору да богатырского, —

Не оставил бы добрый конь да во чистом поле,

Не заставил бы ходить да в поле пешего.

Обуздал он, обседлал коня да доброго,

Он легко-скоро скакал да на добра коня,

Да поехал наш Михайло во чисто́ полё.

Да не видят поездки да богатырскои, —

Только видят: во чистом поле курева стоит,

Курева стоит да дым столбом валит.

Едет же Михайлушко по чисту полю,

По тому же раздольицу по широкому,

А едучи-то Михайлушко прираздумался:

«Я поехал бы нонь да во чисто полё

Да побиться-подраться со татарами».

Оворачиват своего коня доброго

Да поехал он тут в обратный путь

Да ко своему тут батюшку, к родителю.

Как приехал он да в три мона́стыря

Да к тому же к Данилушку к Игнатьеву.

Заходил он во келейку спасеную,

Еще падал он Данилу да во резвы ноги:

«Уж ты батюшко Данило да сын Игнатьевич!

Уж ты дай благословленьице великоё

Еще съездить бы мне да во чисто́ полё

Да побиться-подраться со татарами».

Дал ему батюшко благословленьице

Со буйной-то головы да до сырой земли.

Еще сам он Михайлушку наказывал,

Наказывал Михайлу да наговаривал:

«Уж ты ой еси, мое да чадо милоё,

Чадо милое, чадышко да любимоё!

Ты топереча поедешь да во чисто́ полё, —

Еще выедешь на шо́ломя окатисто,

На окатистое шо́ломя, на увалисто,

Соходи-ко тогда да со добра коня,

Закричи ты, зазычи да громким голосом:

«Прибежи ты со чиста поля, мой добрый конь!»

Ты бери-ко моего да коня доброго.

Если можешь им владеть, поезжай во чисто́ полё.

Обуздай, обседлай да коня доброго

Да садись ты на добра коня.

Поезжай ты на нем да по чисту полю,

Ты не правь, не сбивай да ко́ня до́брого.

Побежит мой конь да остановится, —

Соходи-то тогда со добра коня,

А раскатывай ты камешки те серые,

Отворачивай ты плиточку железную:

Тут ведь складена сбруя вся богатырская.

Надевай себе латы да кольчужные,

Бери ты себе палицу боёвую,

И бери ты себе сабельку вострую,

Ты бери копье да долгомерноё, —

Поезжай тогда, Михайлушко, во чисто полё

Еще биться-драться да со татарами.

Побивай ты полки да все окольные,

Все окольные полки да посторонние;

Ты не езди, Михайло, да в толщу-матицу, —

Тут накопаны пере́копы глубо́кие».

Да простился со батюшком со родителем

Да поехал тут Михайлушко во чисто полё

Да во то же раздольице широкоё.

Еще выехал на шо́ломя ока́тисто,

На окатистое шоломя, на увалисто,

Закричал-зазычал да громким голосом.

Прибегал из чиста поля ведь добрый конь.

Михайло брал-имал да коня доброго,

Накладывал уздицу да тесмяную,

Накладывал седелышко черкальское

И садился он да на добра коня,

И поехал Михайло да по чисту полю.

Бежал его конь да остано́вился.

Соходил наш Михайло со добра коня

Да раскатывал камешки-те серые,

Отворачивал он плиту да железную,

Открывал он тут да глубок погреб.

Вынимал он всю сбрую богатырскую,

Надевал на себя латы кольчужные, —

По грудям ему латы да худо сходятся.

Еще брал он да палицу боёвую,

Еще брал он сабельку вострую,

Еще брал он копье да долгомерноё.

Обседлал коня да крепко-накрепко:

Застегивал двенадцать тугих по́дпругов,

Как тринадцату тянул через хребётну степь

Да не ради басы, да ради крепости,

Еще ради опору да богатырского, —

Не оставил бы добрый конь да во чисто́м поле,

Не заставил бы ходить в поле-то пешего.

Да поехал наш Михайло во чисто́ полё

По тому-то он раздольицу широкому.

Да поехал Михайло в прокляту Орду

Побиться-то, подраться со татарами.

Он ведь бьет коня да по тучны́м ребрам,

Еще бьет он палицей боёвою,

Еще сам он коню да приговариват:

«Волчья ты сыть да травяной мешок!

Послужи ты мне да верой-правдою,

Верой-правдой послужи да неизменною».

Еще тут его конь да осержается

Да от матушки сырой земли да отделяется.

Да поехал он по силушке неверноей,

Побиват он полки да всё окольные

Всё окольные полки да посторонние:

На праву руку махнет, дак сделат улицей,

Ай на левую махнет, дак с переулками;

Еще вдвоё ли втроё да он конем топтал.

Воспроговорил конь да русским я́зыком:

«Уж ты ой еси, Михайло сын Данилович!

Побивай ты полки нонче окольные,

Да окольные полки все посторонние,

Ты не езди, Михайлушко, в толщу-матицу, —

У них накопаны пере́копы глубокие.

Я первую пере́копь да пере́скочу,

Я вторую-ту пере́копь пере́скочу,

Еще третью-ту пере́копь не пере́скочить».

Бьет Михайло коня да по тучны́м ребрам,

Еще бьет он палицей боёвоей,

Еще бьет его да крепко-накрепко,

Еще сам ему да приговариват:

«Уж ты конь мой, конь да травяной мешок!

Ты не хошь мне послужить да во первой након,

Верой-правдой послужить да неизменною».

Еще тут его конь да осержается,

От матушки сырой земли да отделяется.

Побивал он полки да всё окольные,

Да окольные полки всё посторонние.

На праву руку махнет, дак сделат улицей,

А на левую махнет, дак с переулками.

Наворачивал Михайло да в толщу-матицу:

Первую пере́копь конь пере́скочил,

Да вторую пере́копь конь пере́скочил,

Еще в третью пере́копь конь обрушился

Да теми же ногами задними.

Увалился наш Михайло да со добра коня.

Наскакали тут ведь пановья-улановья,

Еще все ведь мурзы и все татаровья,

Еще брали-то Михайла да за белы руки

Да опутали в опутины шелко́вые,

Привели его к царищу к Кудреянищу,

Привели ведь во шатер да чернобархатный

Да садили Михайлушка на ременчат стул.

Говорил ему тут да Кудреванко-царь:

«Уж ты ой еси, Михайло да сын Данилович!

Пособи-ко мне взять да красен Киев-град.

Еще место тебе да напроти́в меня,

Да другоё место будет подле́ меня,

Еще третьё бери да где те хочется.

Зла́то-се́ребро тебе будет не заперто,

Все сокровища тебе будут подданы».

Говорил ему Михайло сын Данилович:

«Была бы у меня да сабля вострая

Да была бы у меня палица боёвая, —

Послужил бы я да по твоей шее,

Верой-правдой послужил бы неизменною».

Говорил тут Кудреванко во второй након:

«Послужи-ко ты, Михайло сын Данилович,

Верой-правдой послужи мне неизменною,

Пособи мне взять да красен Киев-град».

Говорил-то Михайло да сын Данилович:

«Была бы у меня сабелька вострая

Да была бы у меня палица боёвая, —

Послужил бы я да по твоей шее,

Верой-правдой послужил неизменною».

Говорил тут Кудреванко во трете́й након:

«Уж ты ой еси, Михайло да сын Данилович!

Да бери ты золотой казны сколько надобно,

Еще место тебе подле́ меня,

А второё — ты садись хошь напроти́в меня,

Еще третье место, да где те хочется,

Все сокровища тебе будут подданы».

Говорил-то Михайло да сын Данилович:

«Была бы у меня сабелька во́страя

Да была бы у меня палица боёвая, —

Послужил бы я да по твоей шее,

Верой-правдой послужил бы неизменною».

Говорил царище Кудреванище:

«Уж вы ой еси, пановья мои улановья!

Еще все вы мурзы да татаровья!

Берите вы Михайла да за белы руки,

Ведите вы Михайлушка да во чисто поле

Да ко той же ко плашечке кровавоей,

Вы рубите у Михайла да буйну голову».

Еще брали-то Михайлушка за белы руки, —

Да под правую руку двадцать па́лачей

Да под левую руку двадцать па́лачей.

Повели же Михайлушка во чисто поле

Да ко той же ко плашечке кровавыи

Рубить-то у Михайла да буйну голову.

Еще тут Михайло да возмо́лился:

«Уж ты Спас да многомилостив,

Пресвятая мати божья Богородица!

Еще вы́дал меня, господи, нонече

Да татарам поганым на пору́ганье,

На поруганье татарам, на изги́ленье.

Я стоял за веру православную,

Я стоял-то за красен Киев-град,

Да за те же я за церкви за божие,

Да за те же я монастыри спасеные,

За тех же я стоял за благочестивых вдов».

Еще тут-то у Михайла силы прибыло

Еще вдвое ли втрое, ли впятеро, —

И лопнули опутинки шелковые.

Правой рукой махнул наш Михайлушко, —

Он отшиб от себя да двадцать па́лачей,

Он убил их всех да до единого;

Левой рукой махнул наш Михайлушко, —

Он отшиб от себя да двадцать па́лачей,

Он убил их всех да до единого.

Он схватил тут татарища великого,

Он схватил как татарища за ноги,

Еще стал он татарином помахивать,

Еще сам ему да приговаривал:

«Татарско-то жилье крепко, не со́рвется».

Он куда им махнет, дак сделат улицу,

А назад махнет — дак с переулками.

Услыхал ведь в чистом поле добрый конь,

Прибегал он к Михайлу скоро-на́скоро,

Да поспел он к нему нонче на́время.

Он легко-скоро скакал да на добра коня,

Брал он тут да саблю вострую,

Еще брал он палицу боёвую.

Как стал он по силе все поезживать, —

Он правой рукой махнет, — дак сделат улицей,

Он назад отмахнет, — сделат с переулками;

Да прибил он силушку неверную.

Воспроговорил конь да русским я́зыком:

«Уж ты ой еси, Михайло сын Данилович!

Уж ты съезди-ко да ко быстро́й реке,

Ты размой у меня да очи ясные:

Запечатало их кровью горячею».

Поехал наш Михайло да ко быстро́й реке,

Разъехался в калику перехожую:

Ходит он во платьице во черноем,

Во черноём платьице во мона́шеском,

Перерывает он трупы человечески,

Перерывает он да своим посохом.

Говорил ему Михайло да таково слово:

«Нельзя ходить во платьице в монашеском

Да нельзя ходить топере во чистом поле,

Да во трупах-то во человеческих.

Тебе надо бы богу все молитися

Да молиться богу в своей келейке, —

Да при старости-то надо душу спасти».

Говорил ему Данило таково слово:

«Уж ты ой еси, мальчишко да молодой свистун!

Я хвачу тебя да своим посохом,

Перерву я тебя с конем на́двоё».

Соходил тут Михайлушко со добра коня,

Падал он Данилу да во резвы ноги,

Еще сам говорил да таковы речи:

«Ты прости-ко меня да виноватого

За те же за речи все за глупые».

Еще сели они да на добра́ коня,

Поехали они да ко быстро́й реке

Да розмыли они у коня очи ясные.

Свез Михайло батюшка в три мона́стыря

Да во ту же во келейку во спасеную.

Да поехал тут Михайло на широкий двор

Ко тому же ко князю ко Владимиру.

Встречал князь Михайла все на радости,

Говорил тут Владимир таково слово:

«Уж ты ой еси, Михайло сын Данилович!

Ты ведь съездил да во чисто поле,

Сослужил ты служебку великую,

Да великую служебку тяжелую.

Да бери-ко ты, Михайло, что те надобно,

Ты бери себе нонь злато-серебро».

Говорил-то Михайло таково слово:

«Уж ты батюшка Владимир стольнокиевский!

Да нешто ведь нонче да не надобно:

Я служил-то за веру крещеную,

За крещеную за веру православную,

Я за тот стоял за красен Киев-град,

Да за те же монастыри спасеные».

Собирал Владимир да почестен пир

Для всех купцов-гостей торговыих,

Да для сильных могучих для богатырей,

Да для тех полениц преудалыих,

Для всех-то крестьянушек прожиточных.

Пир-от идет нонче навеселе,

Еще тихая беседа вся на радостях.

Еще все бы на пиру да напивалися,

Еще все бы на честном пиру наедалися.

ПОТАП АРТАМОНОВИЧ[63]

Из того ли из города из Киева

Выезжал-то удалый добрый молодец,

Молодой Потап сын Артамонович,

От рожденья молодцу семнадцать лет.

Он конем владел да копьем шурмовал,

Вывозил-то бочки с зелены́м вином,

Вывозил-то бочки пива пьяного,

Вывозил-то бочки меду сладкого,

Вывозил-то хлеба он обозами.

Выезжал-то середи поля он чистого,

Становил он бел полотня́н шатер,

Становил столы да он дубовые,

На столах-то ествы все саха́рные,

На столах-то питья́ да разноличные.

Как уж пил-то, ел да забавлялся он,

Попил, поел да тут и спать он лег, —

Спит-то, храпит, да как порог шумит.

Как стоял-то его конь, лошадь добрая,

Стоял-то его конь да у сыра дуба.

Ему насыпано пшеницы белояровой

Да поставлена вода была сладка-медовая.

Не ест конь пшеницы белояровой,

Да не пьет он сыты-воды медовоей,

Да повеся стоит конь буйну голову,

Потупя ли очи во сыру землю,

Да бьет-то копытом во сыру землю, —

Вся дрожит-то матушка сыра земля,

Да сыроё-то дубьё расшаталося,

Да сухоё-то пеньё поломалося.

Ото сна детина разбужается,

Выскакивал детина из бела шатра

В одной-то рубашечке без пояса,

В одних-то чулочиках без чеботов,

Да хватил свою палицу боёвую,

Бьет он коня да по тучны́м ребрам:

«Еще волчья, конь, сыть да травяной мешок!

Что же стоишь да ты не пьешь, не ешь?

Пшеница ли моя тебе не дошлая?

Вода ли моя тебе не сладкая?

Не слыхал ли ты граянья воро́ньего?

Не слыхал ли ты крику богаты́рского?»

Провещился конь да лошадь добрая

Еще русским языком человеческим:

«Уж ты ой еси, хозяин, сударь ласковый,

Молодой Потап сын Артамонович!

Подходил-то собака, злой Скурла-царь,

Еще Скурла-царь да сын Смородович,

Еще прямо идет да в славный Киев-град.

Хочет он Киев-град да во плен спленить,

Божьи наши церкви на огне сожечь,

Да чудны наши иконы на поплав реки,

Почестные монастыри во грязь стоптать,

Самому князю Владимиру голову срубить,

А его княгиню за себя-то взять».

Помутились у детины очи ясные,

Осердилось у его да ретиво сердце.

Стал-то детина снаряжатися,

Стал-то детина сподоблятися.

Налаживал он латы булатные,

Накладывал нагруднички укладные

Да на шею кольчужку позолочену,

На головку колпак земли Греческой.

Еще латы были двадцать пять пудов,

Нагрудник-то был да десять пудов,

Да на шею кольчуга была пять пудов,

На головку колпак да сорока пудов.

Берет-то с собой да саблю вострую,

Да берет-то палицу боёвую,

Берет-то лук со стрелами калеными,

Да берет-то копейце бурзамецкое.

Уздал-то, седлал он коня доброго,

Двенадцать клал подпруг шелковых,

Он тринадцату клал через хребетну кость, —

Да не для-ради басы, да ради крепости,

Еще ради побежки лошадиноей,

Не оставил чтобы конь да во чисто́м поле.

Еще клал-то он войлочки-подпотнички,

Да на войлочки седелышко черкальское.

Скочил-то детина да на добра коня,

Повернул конем да как лютым змеем,

Притугаёт своя да коня доброго.

Как въехал-то он в силу, в прокляту литву,

Как сколько-то силы он саблей секет,

Еще вдвое-втрое он конем топчет.

Уж как бил-то, ломил целы суточки, —

Приустали его да руки белые.

Как оттуль-то детина поворот дает,

Приезжал-то детина ко белу шатру,

Привязал коня он ко сыру дубу,

Насыпал ему пшеницу белоярову,

Наливал-то сыты-воды медвяноей,

Заходил-то детина во белой шатер,

Садился детина за дубовый стол,

Попил-то, поел да забавлялся тут,

Попил, поел да тут и спать он лег, —

Спит он, храпит, да как порог шумит.

Как стоял его конь да у сыра дуба,

Не зобал он пшеницу белоярову,

Не пил-то воду да он медовую,

Как бил-то копытом о сыру землю, —

Вся дрожит-то матушка сыра земля,

Как сыроё-то дубьё расшаталося,

Как сухоё-то пеньё поломалося,

В озерах водица поплескалася,

У шатра тынинки все повыпали.

Ото сна детина пробуждается,

Выходил скоренько из бела шатра,

Да хватил свою палицу боёвую,

Бьет он коня по тучны́м ребрам:

«Волчья ты сыть, конь, травяной мешок!

Что же стоишь да не пьешь, не ешь?

Пшеница ли моя тебе не дошлая?

Вода ли моя тебе не сладкая?»

Провещился конь да лошадь добрая

Еще русским языком человеческим:

«Уж ты ой еси, хозяин, сударь ласковый,

Молодой Потап сын Артамонович!

Подходит-то собака, злой Скурла-царь».

Бросился детина на добра коня,

Повернул конем да как лютым змеем.

Как въехал во силу, в прокляту литву,

Как сколько-то силы он саблей секет,

Еще вдвое-то силы он конем топчет.

Он бил-то ломил да двои суточки, —

Приустали его да руки белые,

Оттуль молодец да поворот держит.

Приезжал-то детина ко белу шатру,

Привязал коня ко сыру дубу,

Насыпал ему пшеницу белоярову,

Наливал-то сыты-воды медовоей,

Заходил-то детина во белой шатер,

Садился детина за дубовый стол,

Попил-то, поел да забавлялся тут,

Попил, поел да тут и спать он лег, —

Спит он храпит, да как порог шумит.

Уж спал-то он да двои суточки.

Как стоял его конь да у сыра дуба,

Не зобал он пшенищу белоярову,

Не лил-то воду он медовую,

Как бил-то копытом о сыру землю, —

Вся дрожит-то матушка сыра земля.

Ото сна детина пробуждается,

Выходил он скоренько из бела шатра

Да хватил свою палицу боёвую,

Бьет он коня да по тучны́м ребрам:

«Ах ты волчья сыть, травяной мешок!

Что же стоишь да не пьешь, не ешь?

Вода ли моя тебя не сладкая?

Пшеница ли моя тебя не до́шлая?»

И провещился конь да лошадь добрая

Еще русским языком человеческим:

«Уж ты ой еси, хозяин, сударь ласковый,

Молодой Потап сын Артамонович!

А поедешь ты во силу, в прокляту литву,

А поедешь ты по силе, проклятой литве, —

Накопали пере́копы там глубокие.

Как первый пере́коп я пере́скочу,

Как второй пере́коп я пере́несу,

А как в третьем пере́копе обру́шуся,

Я паду тогда да во глубок погреб;

Наскачет татар да много-множество,

Намечут на тебя на добра молодца

Еще те же арканы белошелковы,

Поведут потом к царю ко Скурлаку».

Как и это детине за беду стало,

За немалую досаду показалося.

Бросился детина на добра коня,

Повернул конем да как лютым змеем.

Въехал он в силу, в прокляту литву,

Сколько-то силы он саблей секет,

Вдвое-втрое он конем топчет.

Первый пере́коп конь пере́скочил,

Второй пере́коп конь пе́ренес,

А в третьем пере́копе конь обру́шился,

Пал-то конь до во глубок погреб.

Наскакало татар да много-множество,

Наметали арканы белошелковы,

Сохватили удала добра молодца.

Повели тогда да к царю Скурлаку.

Подходил собака злой Скурла-царь:

«Уж ты здравствуй, удалой добрый молодец!

Ты коего же города, коей земли?

Коего ты отца да коей матушки?

Еще как тебя, детина, именем зовут,

Еще как величают из отечества?

Послужи ты мне да верой-правдою,

Да во́чью ли позао́чью неизменною.

Я приду во землю во Литовскую, —

Я те дам города да с пригородками».

Говорит детина таковы слова:

«Кабы был я молодец да на своей воле,

На своей-то воле да на добро́м коне,

Я отсек бы у тебя поплеч голову».

Говорит ему Скурла во второй након:

«Уж ты ой еси, удалый добрый молодец!

Послужи ты мне да верой-правдою,

Да вочью ли позаочью неизменною.

Я те дам города с пригородками,

Я те дам села со деревнями,

Я дам тебе много золотой казны».

Говорит молодец да таковы слова:

«Я бы был молодец на своей воле,

На своей-то воле да на добром коне,

Я отсек бы у тебя поплеч голову».

Говорил-то Скурла во трете́й након:

«Послужи ты мне да верой-правдою,

Да вочью ли позаочью неизменною.

Я дам тебе города с пригородками,

Я дам тебе села со деревнями,

Я дам тебе-то много золотой казны;

У меня есть тепере едина́я дочь, —

Я бы дал тебе ее во супружество».

Говорит-то молодец да таковы слова:

«Я бы был детина на своей воле,

На своей-то воле да на добром коне,

Я отсек бы у тебя да поплеч голову».

Волокут-то телегу троеколую,

Заковали молодца во железа всё,

Да на шею железа пятьдесят пудов,

Да на ноги железа пятьдесят пудов,

Да на руки железа пятьдесят пудов.

Потянули телегу троеколую

Да ко той ко казни ко смертноей,

Да ко той ко- плахе ко кровавоей.

Стоял-то конь тогда а пере́копе,

Разгорелось его сердце лошадиное,

Размутились его очи тогда ясные, —

Как выскочит конь да из пере́копа,

Побежал-то по силе, проклятой литве,

Прибежал-то ко казни ко смертноей

Да ко той же ко плахе ко кровавоей.

Испугалися татары все поганые.

Выломал все железа претяжелые,

Да скочил-то удалый добрый молодец,

Да схватил-то телегу троеколую, —

Да куда махнет, тут и улица,

Да назад проведет — с переулками.

Бил-то, ломил да двои суточки,

Не оставил он ни старого, ни малого.

Садился детина на добра коня,

Поехал детина ко белу шатру,

Становил коня он ко сыру дубу,

Заходил детина во белой шатер,

Уж и ел он, и пил да опочив держал.

МИШУТА ДАНИЛОВИЧ[64]

Как у солнышка у Владимира

Весела была беседа, почестный пир.

Собиралися ко солнышку богатыри,

Сильные могучие витязи,

Со всех мест, с четырех сторон.

Тут было солнце светло радошно

По своей златой гридне похаживает,

Золотым костылем подпирается,

Из уст слово-речь выговаривает:

«Кто бы мне службу сослужил,

Службу явную, службу дальнюю,

Кто бы мне съездил в чисто поле,

К тому королю ко Бузыгину,

Силу сосметил, полки сочтил,

Прочистил бы дорогу прямоезжую,

Прямоезжую дорогу, прямопутную,

Пропустил бы мне запасы партианские,[65]

Партианские запасы крестьянские,

Крестьянские все хлебные?»

Все богатыри призадумались,

Больший за меньшего хоронится,

А от меньшего ответа нет.

Не из большего стола, не из меньшего,

Из стола было из среднего

Выступал Мишута сын Данилович

Из дубового стола на горницу:

Он крест клал по-писаному,

Поклон отдавал по-ученому,

Он кланялся на все четыре стороны,

А солнышку на особь статью.

Говорил Мишута громким голосом:

«Прикажи мне, солнце, слово молвити». —

«Говори, говори ты, Мишута,

Говори, говори, сын Данилович». —

«Я тебе, солнце, службу сослужу,

Службу явную, службу дальнюю,

Съезжу во чисто поле

К тому королю ко Бузыгину;

Силу сосмечу, полки сочту,

Прочищу дорогу прямоезжую,

Прямоезжую дорогу, прямопутную,

Пропущу тебе запасы партианские,

Партианские запасы крестьянские,

Крестьянские все хлебные».

За беду стало старому Илье Муромцу,

За великую досаду показалося, —

Обзывал он Мишуту молодым гвоздырем,

Молодым гвоздырем, еще пьяницей:

«Молодой гвоздырь, упиваешься,

Небылыми словами похваляешься».

За беду стало Мишуте Даниловичу,

За великую досаду показалося, —

Стал Мишута по гридне похаживати,

Белыми ручками помахивати,

Резвыми ножками потаптывати,

Стал дубовы половицы проламывати.

Пошел Мишута вон из гридни,

Вон из гридни, сам хлоп дверьми.

Тут гридня зашаталася,

Со столов кушанье попадало.

Все богатыри приужахнулись,

Сильные могучие призадумались.

Идет Мишута к родному батюшке,

Слезно Мишута расплакался.

Завидел его батюшка в окошечко,

Встречал его на красном крыльце:

«Ой ты гой еси, дитя мое любезное,

Чем ты изобижено,

Или местом обсажено,

Или чарой обнесено,

Или сладким медовым кушаньем?» —

«Всем этим, батюшка, я доволен был,

Похвалился я солнышку Владимиру

Съездить в чисто поле к королю ко Бузыгину,

Силу сосметить, полки сочтить,

Прочистить дорогу прямоезжую,

Прямоезжую дорогу, прямопутную,

Пропустить запасы партианские,

Партианские запасы крестьянские,

Крестьянские, все хлебные.

Обзывал меня старой Илья Муромец

Молодым гвоздырем, еще пьяницей:

Молодой гвоздырь, упиваешься,

Небылыми словесами похваляешься.

Уж ты гой еси, родной батюшка,

Подводи мне коня доброго,

Со всей сбруей богатырскою».

Подводил ему батюшка добра коня.

Мишута вкруг коня похаживает,

Белыми ручками его поглаживает:

«Хорош, батюшка, твой конь, но мне по́жидок,

Хорошо твое седелечко, но по́тесно,

Хороша твоя палица, но по́легка,

Хороша твоя сабелька, но по́мала».

Подводил ему батюшка другого коня.

Садился на него Мишута Данилович,

Ехал в чисто поле

К тому королю ко Бузыгину,

Всю силу сосметил, полки сочтил,

Прочистил дорогу прямоезжую,

Прямоезжую дорогу, прямопутную,

Пропустил запасы партианские,

Партианские запасы крестьянские,

Крестьянские, все хлебные.

Приезжал Мишута из чиста поля

Прямо к солнышку ко Владимиру;

Было солнце светлое радошно,

По своей златой гридне похаживает,

Золотым костылем подпирается,

Из уст слово-речь выговаривает:

«Спасибо тебе, Мишута Данилович,

Съездил ты во чисто поле

К тому королю ко Бузыгину,

Силу сосметил, полки сочтил,

Прочистил дорогу прямоезжую,

Пропустил запасы партианские.

Жалую я тебя, Данилович,

Саблей вострою серебряной,

Серебряной, позолоченной».

Мишута меж богатырей похаживает,

Саблей вострою похваляется,

Саблей вострою серебряной,

Серебряной, позолоченной.

СУРОВЕЦ-СУЗДАЛЕЦ[66]

В старые веки прежние,

Не в нынешние времена, последние,

Как жил на Руси Суровец-молодец,

Суровец-богатырь, он Суро́женин,

По роду города Суздаля,

Сын отца гостя богатого.

Охоч он ездить за охотою,

За гусями, за лебедями,

За серыми за утицами.

Ездит день до вечера,

А покушати молодцу нечего.

Как наехал во чистом поле на сырой дуб,

Сырой дуб, еще не простой,

Не простой — корокольчестый:

Что на том на дубу сидит черный вран,

Черный вран, птица вещая.

Он снимает с себя крепкий лук,

Крепкий лук и калену стрелу,

Он накладывает на тетивочку шелковую,

Хочет стрелить по верх дерева,

Хочет убить черна ворона,

Черна ворона, птицу вещую.

Что возговорит ему черный вран,

Черный вран, птица вещая:

«Гой еси ты, Суровец-молодец,

Суровец-богатырь еще Суроженин!

Тебе меня убить — не корысть получить:

Мясом моим не накушаться,

Кровью моей не напитися,

Перьями моими не тешиться.

Ин я тебе вестку скажу,

Вестку скажу, вестку радостную:

Как далече-далече во чистом поле,

А дале того во зеленых лугах,

Как стоит тамо Курбан-царь,

Еще Курбан-царь да и Курбанович,

Со всею силою могучею,

Что со всей ли поленицею удалою;

Что стоит он, широкими рвами окопавшися,

Земляным валом оградившися».

Молодецкое сердце не утерпчивое,

Разгоралася кровь богатырская,

Он бьет коня по крутым бедрам, —

Подымается его добрый конь

Выше дерева стоячего,

Ниже облака ходячего,

Горы и долы между ног пускает,

Быстрые реки перепрыгивает,

Широкие раздолья хвостом устилает,

По земле бежит, — земля дрожит,

В лесу раздается, на нивах чуть.

Он взял поскакал во чистые поля,

Во чистые поля, еще к Курбану-царю,

Еще к Курбану-царю да и к Курбановичу.

Первый ров его бог перенес,

Другой ров его конь перескочил,

В третий ров он обрушился,

Его добрый конь набрюшился.

Ай что взяли прискакали удалы молодцы,

Под левую руку взяли двадцать человек,

Под правую руку-взяли сорок человек,

Поперек подхватили — еще сметы нет.

Взяли-повели еще к Курбану-царю,

Еще к Курбану-царю да и Курбановичу.

Молодецкое сердце разъярилося,

Богатырская кровь разыгралася, —

Как взял он татарина за волосы,

Да как учал татарином помахивати,

Как куда побежит, тамо улица лежит,

Где повернется, тамо площадью.

И пробился молодец до белого шатра,

Что до белого шатра и до Курбана-царя.

Как взмолится ему Курбан-царь:

«Ты гой еси, Суровец-молодец,

Суровец-богатырь и Суроженин!

Погляди-ко ты, что в книге написано:

Что не велено вам князей казнить,

Что князей казнить и царей убивать».

ВАСИЛИЙ ИГНАТЬЕВИЧ И БАТЫГА[67]

Из-под той белой березы кудреватыя,

Из-под чудного креста Еландиева,

Шли-выбегали четыре тура златорогие,

И шли они бежали мимо славен Киев-град,

И видели над Киевом чудным-чудно,

И видели над Киевом дивным-дивно:

И по той стене городовыя

И ходит-гуляет душа красная девица,

Во руках держит божью книгу Евангелье,

Сколько не читает, а вдвое плачет.

Побежали туры прочь от Киева,

И встретили турицу, родную матушку,

И встретили турицу, поздоровалися:

«Здравствуй, турица, родная матушка!» —

«Здравствуйте, туры, малы деточки!

Где вы ходили, где вы бегали?» —

«Шли мы бежали мимо Киев славен град,

Мимо ту мимо стенку городовую,

Мимо те башни городовые,

И видели мы над Киевом чудным-чудно,

И видели мы над Киевом дивным-дивно:

И по той стене городовоей

Ходит-гуляет душа красная девица,

В руках держит божью книгу Евангелье,

Сколько не читает, вдвое плачет».

Говорит тут турица, родна матушка:

«Уж вы глупые, туры златорогие!

Ничего вы, деточки, не знаете:

Не душа красна девица гуляла по́ стене,

А ходила та мать пресвята Богородица,

А плакала стена мать городовая,

По той ли по вере христианския, —

Будет над Киев-град погибельё:

Подымается Батыга сын Сергеевич,

И с сыном Батыгом Батыговичем,

И с зятем Тараканником Каранниковым,

И с думным дьяком вором-выдумщиком».

У Батыги было силы набрано,

Набрано было силы, заправлено,

И было силы сорок тысячей;

И у сына Батыги Батыговича

Было силы тоже сорок тысячей;

И у зятя Тараканника Каранникова

Было силы тоже сорок тысячей;

И у думного дьяка вора-выдумщика

Было силы тоже сорок тысячей.

И не вешняя вода облеелела[68], —

Обступила кругом сила поганая:

Соколу кругом лететь

Будет на меженный день.

И пишет Батыга князю со угрозою:

«Ты старый пес, ты Владимир-князь!

Дай-ко мне из Киева поединщика,

А не то дай-ко мне Киев-град,

Без бою, без драки великия,

Без самого большого кроволития».

Закручинился князь, запечалился

Той тоской-печалью великою;

Богатырей-то во граде не случилося:

Илья Муромец уехал на желтые на пески,

А Добрыня Никитич на Воргановых горах,

А Самсон-богатырь во дальних городах,

А Алеша Попович за синим морем гулял, —

Никакого богатыря не пригодилося.

Рассказали князю голи кабацкие:

«Ты солнышко наш Владимир-князь!

У нас есть-то Василий сын Игнатьевич,

И может со Батыгой поправиться.

И пропил Васильюшко житье-бытье,

Все житье-бытье и богачество,

Теперь нечем Василью опохмелиться,

И лежит нынь Василий в кабаке на печи».

И солнышко наш Владимир-князь

Пошел по кружалам государевым,

По тем ли по царевым кабакам,

По кабакам, по питейным домам,

И нашел тут Василья в кабаке на печи.

И сходит Васильюшко со печки долой,

С лица зашел, поклонился князю:

«Солнышко наш Владимир-князь!

Ты не знаешь кручины моей великия, —

У тебя есть кручина великая,

А у меня горе-печаль еще больше твоей:

Что трещит-болит у меня буйна голова,

И дрожит у меня жилье подколенное,

Теперь не чем мне, Василью, опохмелиться;

Опохмель-ко меня чарою опохмельною,

Тогда я со Батыгой поправлюся».

И Владимир князь стольнокиевский

Наливает ему чару зелена вина,

Зеленого вина полтора ведра,

Другую наливает пива пьяного,

Третью — рюму меду сладкого,

И составили питье в одно место,

Становилося питья полпята ведра.

И принимает Василий единой рукой,

И выпивает Василий на единый здох.

Заскочил-то Василий на стенку городовую,

Натягивает Василий свой тугой лук,

Накладывает Василий калену стрелу,

И стреляет Василий ко Батыге во шатер.

Убил он три головки, кои лучшенькие,

Убил сына — Батыгу Батыговича,

Убил зятя — Тараканника Каранникова

И убил думного дьяка вора-выдумщика.

И пишет Батыга князю со угрозою:

«Ты старый пес, ты Владимир-князь!

Ты подай-ко мне из Киева виноватого,

У меня кто убил три головы».

И тот ли Василий сын Игнатьевич

Пошел по конюшням кленовыим,

Выбирал себе жеребчика неезженого,

И садился на жеребчика неезженого,

И приезжает Василий ко Батыге на лицо,

И прощается Василий во первой большой вине:

«Прости меня, Батыга, в первой большой вине:

Я убил три головки, кои лучшенькие.

Опохмель-ко меня чарою похмельною,

Пособлю я тебе взять славен Киев-град».

На те речи Батыга понадеялся,

Наливает ему чару полтора ведра вина,

И другую наливал пива пьяного,

И третью наливал меду сладкого,

И составили тут питье в одно место,

И становилося питья полпята ведра.

И принимает Василий единой рукой,

Выпивает Василий на единый здох,

И говорит тут Батыге таково слово:

«Ай же ты, Батыга сын Сергеевич!

Дай-ко ты мне силы сорок тысячей,

Я пойду-подступлю под славен Киев-град».

На те речи Батыга обнадеялся,

Давал ему силы сорок тысячей.

И отъехал Василий прочь от Киева,

И прибил-пригубил всех до единого.

И размахалась у Василья ручка правая,

И разгорелось у Василья ретиво сердце,

И прибыл-пригубил до единого,

Не оставил Батыге на семена.

И уезжает Батыга прочь от Киева

С тою ли со клятвою великою:

«Не дай бог бывать боле под Киевом,

Ни мне-то бывать, ни детям моим,

Ни детям моим и ни внучатам».

Сильные могучие богатыри во Киеве;

Церковное пенье в Москве-городе;

Славный звон во Нове-городе;

Сладкие поцелуи новоладожанки;

Гладкие мхи к синю морю подошли;

Щельё-каменьё в Северной стороне;

Широкие подолы Олонецкие;

Дубяные сарафаны по Онеге по реке;

Грязные подолы по Моше по реке;

Рипсоватые подолы почезерочки;

Рядные сарафаны кенозерочки;

Пучеглазые молодки слобожаночки;

Толстобрюхие молодки лексимозерочки,

Малошальский поп до солдатов добр.

Дунай, Дунай,

Боле петь веред не знай!

ЦАРЬ САУЛ ЛЕВАНИДОВИЧ[69]

Царь Саул Леванидович

Поехал за море синее,

В дальну Орду, в Половецку землю,

Брать дани и невыплаты.

А царица его проводила

От первого стану до второго,

От второго стану до третьего;

От третьего стану воротилася,

А сама она царю поклонилася:

«Гой еси ты есми, царь Саул,

Царь Саул Леванидович!

А кому меня, царицу, приказываешь?

А кому меня, царицу, наказываешь?

Я остаюсь царица черевоста,

Черевоста осталась, на тех порах».

А и только царь слово выговорил,

Царь Саул Леванидович:

«А и гой еси, царица Азвяковна,

Молода Елена Александровна!

Никому я тебя, царицу, не приказываю,

Не приказываю и не наказываю;

А токо ли тебе господи сына даст,

Вспой-вскорми и за мной его пошли;

А токо ли тебе господи дочерь даст,

Вспой-вскорми, замуж отдай,

А любимого зятя за мной пошли:

Поеду я на двенадцать лет».

Вскоре после его царице бог сына дает,

Поп приходил со молитвою,

Имя дает Костентинушком Сауловичем.

А и царское дитя не по годам растет,

А и царское дитя не по месяцам, —

А который ребенок двадцати годов,

Он, Костентинушка, семи годков.

Присадила его матушка грамоте учиться:

Скоро ему грамота далася и писать научился.

Будет он, Костентинушка, десяти годов,

Стал-то по улицам похаживати,

Стал с ребятами шутки шутить,

С усатыми, с бородатыми,

А которые ребята двадцати годов,

И которые во полутридцати;

А все ведь дети княженецкие,

А все-то ведь дети боярские,

И все-то ведь дети дворянские,

Еще ли дети купецкие.

Он шутку шутит не по-ребячьему,

Он творки творил не по-маленьким:

Которого возьмет за́ руку,

Из плеча тому руку выломит;

И которого заденет за ногу,

По гузна ногу оторвет прочь;

И которого хватит поперек хребта,

Тот кричит-ревет, окарачь ползет,

Без головы домой придет.

Князи, бояра дивуются

И все купцы богатые:

А что это у нас за урод растет?

Доносили они жалобу великую

Как бы той царице Азвяковне,

Молодой Елене Александровне.

Втапоры скоро завела его матушка во теремы свои

Того ли млада Костентинушка Сауловича,

Стала его журить, бранить,

А журить, бранить, на ум учить,

На ум учить, смиренно жить.

А млад Костентин сын Саулович

Только у матушки выпросил:

«Гой еси, матушка,

Молода Елена Александровна!

Есть ли у меня на роду батюшка?»

Говорила царица Азвяковна,

Молода Елена Александровна:

«Гой еси, мое чадо милое,

А и ты младой Костентинушка Саулович!

Есть у тебя на роду батюшка,

Царь Саул Леванидович.

Поехал он за море синее,

В дальну Орду, в Половецку землю,

Брать дани-невыплаты,

А поехал он на двенадцать лет;

Я осталася черевоста,

А черевоста осталася на тех порах.

Только ему, царю, слово выговорила:

«А кому меня, царицу, приказываешь и наказываешь?»

Только лишь царь слово выговорил:

«Никому я тебя, царицу, не приказываю и не наказываю;

А токо ли тебе господь сына даст,

Ты-де вспой-вскорми,

Сына за мной пошли;

А токо ли господь тебе дочерь даст,

Вспой, вскорми, замуж отдай,

А любимого зятя за мной пошли».

Много царевич не спрашивает,

Выходил на крылечко на красное:

«Конюхи, приспешники!

Оседлайте скоро мне добра коня.

Под то седелечко черкесское,

А в задней слуке и в передней слуке

По тирону по каменю,

По дорогу по самоцветному;

А не для-ради меня молодца басы,

Для-ради богатырския крепости,

Для-ради пути, для дороженьки,

Для-ради темной ночи осеннеи,

Чтобы видеть при пути-дороженьке

Темну ночь до бела света».

А и только ведь матушка видела:

Ставал во стремя вальящатое,

Садился во седелечко черкесское.

Только он в ворота выехал,

В чистом поле дым столбом;

А и только с собою ружье везет,

А везет он палицу тяжелую,

А и медну литу в триста пуд.

И наехал часовню, зашел богу молитися,

А от той часовни три дороги лежат.

А и перва дорога написана,

А написана дорога вправо:

Кто этой дорогой поедет,

Конь будет сыт, самому смерть;

А другою крайнею дорогою левою —

Кто этой дорогой поедет,

Молодец сам будет сыт, конь голоден;

А середнею дорогой поедет, —

Убит будет смертью напрасною.

Втапоры богатырское сердце разъярилося,

Могучи плечи расходилися,

Молодой Костентинушка Саулович

Поехал он дорогою среднею,

Доезжает до реки Смородины.

А втапоры Кунгур-царь перевозится

Со теми ли татарами погаными.

Тут Костентинушка Саулович

Зачал татаров с краю бить

Тою палицею тяжкою.

Он бьется, дерется целый день,

Не пиваючи, не едаючи,

Ни на малой час отдыхаючи.

День к вечеру вечеряется,

Уж красное солнце закатается,

Молодой Костентинушка Саулович

Отъехал он от татар прочь, —

Где бы молодцу опочив держать,

Опочив держать и коня кормить.

А ко утру заря занимается,

А и младой Костентинушка Саулович,

Он, молодец, ото сна подымается,

Утренней росой умывается,

Белым полотном утирается,

На восток он богу молится.

Скоро садился на добра коня,

Поехал он ко Смородине-реке.

А и туто татары догадалися,

Они к Кунгуру-царю пометалися:

«Гой еси ты, Кунгур царь,

Кунгур царь Самородович!

Как нам будет детину ловить,

Силы мало осталося у нас?»

А и Кунгур царь Самородович

Научал тех ли татар поганыих

Копати ровы глубокие:

«Заплетайте вы туры высокие,

А ставьте поторочины дубовые,

Колотите вы надолбы железные».

А и тут татары поганые

И копали они ровы глубокие,

Заплетали туры высокие,

Ставили поторочины дубовые,

Колотили надолбы железные.

А поутру рано-ранешенько,

На светлой заре, рано-утренней,

На всходе красного солнышка,

Выезжал удалый добрый молодец,

Младой Костентинушка Саулович.

А и бегает, скачет с одной стороны

И завернется на другу сторону,

Усмотрел их татарские вымыслы,

Тамо татара просто стоят;

И которых вислоухих — всех прибил,

И которых висячих — всех оборвал.

И приехал к шатру, к Кунгуру-царю,

Разбил его в крохи мелкие,

А достальных татар домой отпустил.

И поехал Костентинушка ко городу Угличу;

Он бегает, скачет по чисту полю,

Хоботы метал по темным лесам,

Спрашивал себе супротивника,

Сильна могуча богатыря,

С кем побиться, подраться и порататься.

А углицки мужики были лукавые,

Город Углич крепко заперли,

И взбегли на стену белокаменну,

Сами они его обманывают:

«Гой еси, удалый добрый молодец!

Поезжай ты под стену белокаменну,

А и нету у нас царя в Орде, короля в Литве,

Мы тебя поставим царем в Орду, королем в Литву».

У Костентинушка умок молодешенек,

Молодешенек умок, зеленешенек,

И сдавался на их слова прелестные,

Подъезжал под стену белокаменну.

Они крюки, багры заметывали,

Подымали его на стену высокую,

Со его добрым конем.

Мало время замешкавши,

И связали ему руки белые

В крепки чембуры шелковые;

А сковали ему ноги резвые

В те ли железа немецкие;

Взяли у него добра коня;

И взяли палицу медную,

А и тяжку литу в триста пуд;

Сняли с него платье царское цветное

И надевали на него платье опальное,

Будто тюремное;

Повели его в погребы глубокие,

Место темной темницы.

Только его посадили молодца,

Запирали дверями железными

И засыпали хрящем-песками мелкими.

Тут десятники засовалися,

Бегают они по Угличу,

Спрашивают подводы под царя Саула Леванидовича,

Которые под царя бы пригодилися.

И проехал тут он, царь Саул,

Во свое царство в Алыберское.

Царица его, царя, встретила,

А и молода Елена Александровна.

За первым поклоном царь поздравствовал:

«Здравствуй ты, царица Азвяковна,

А и ты, молода Елена Александровна!

Ты осталася черевоста,

Что после меня тебе бог дал?»

Втапоры царица заплакала,

Сквозь слезы едва слово выговорила:

«Гой еси, царь Саул Леванидович!

Вскоре после тебя бог сына дал,

Поп приходил со молитвою,

Имя давал Костентинушком».

Царь Саул Леванидович

Много царицу не спрашивает,

А и только он слово выговорил:

«Конюхи вы мои, приспешники!

Седлайте скоро мне добра коня,

Который жеребец стоит тридцать лет».

Скоро тут конюхи металися,

Оседлали ему того добра коня;

И берет он, царь, свою збрую богатырскую,

Берет он сабельку вострую и копье мурзамецкое.

Поехал он скоро ко городу Угличу.

А те же мужики-угличи, извозчики,

С ним ехавши, рассказывают,

Какого молодца посадили в погребы глубокие,

И сказывают, каковы коня приметы,

И каков был молодец сам.

Втапоры царь Саул догадается,

Сам говорил таково слово:

«Глупы вы, мужики, неразумные!

Не спросили удала добра молодца

Его дядины, отчины,

Что он прежде того

Немало у Кунгура-царя силы порубил,

Можно за то вам его благодарити и пожаловати;

А вы его назвали вором-разбойником,

И оборвали с него платье цветное,

И посадили в погреба глубокие,

Место темной темницы».

И мало время поизойдучи,

Подъезжал он, царь, ко городу Угличу,

Просил у мужиков-угличей,

Чтобы выдали такого удала добра молодца,

Который сидит в погребах глубокиих.

А и тут мужики-угличи

С ним, со царем, заздорили,

Не пущают его во Углич-град,

И не сказывают про того удала добра молодца:

Что-де у нас нет такого и не бывало.

Старики тут вместе соходилися,

Они думали думу единую,

Выводили тут удала добра молодца

Из того погреба глубокого

И сымали железа с резвых ног,

Развязали чембуры шелковые,

Приводили ему добра коня,

А и отдали палицу тяжкую,

А медну литу в триста пуд

И его платьице царское, цветное.

Наряжался он младой Костентинушка Саулович

В тое свое платье царское, цветное;

Подошел Костентинушка Саулович

Ко царю Саулу Леванидовичу,

Стал свою родину рассказывати.

А и царь Саул спохватается,

А и берет его за руку за правую,

И целует его во уста сахарные:

«Здравствуй, мое чадо милое,

Младой Костентинушка Саулович!»

А и втапоры царь Саул Леванидович

Спрашивает мужиков-угличей:

«Есть ли у вас мастер заплечный с подмастерьями?»

И тут скоро таковых сыскали

И ко царю привели.

Царь Саул Леванидович

Приказал казнить и вешати,

Которые мужики были главные во Угличе.

Садилися тут на своих добрых коней,

Поехали во свое царство в Алыберское.

И будет он, царь Саул Леванидович,

Во своем царстве в Алыберском, со своим сыном

Младым Костентинушкой Сауловичем,

И съехались со царицею, обрадовалися.

Не пиво у царя варить, не вино курить, —

Пир пошел на радостях!

А и пили да ели, потешалися.

А и день к вечеру вечеряется,

Красное солнце закатается, —

И гости от царя разъехалися.

Тем старина и кончилася.

СУХМАНТИЙ ОДИХМАНТЬЕВИЧ[70]

У ласкова у князя у Владимира

Было пированьице, почестен пир

На многих князей, на бояр,

На русских могучих богатырей

И на всю поленицу удалую.

Красное солнышко на вечере,

Почестный пир идет навеселе.

Все на пиру пьяны-веселы,

Все на пиру порасхвастались:

Глупый хвастает молодой женой,

Безумный хвастает золотой казной,

А умный хвастает старый матерью,

Сильный хвастает своей силою,

Силою, ухваткой богатырскою.

За тем за столом за дубовыим

Сидит богатырь Сухмантий Одихмантьевич,

Ничем-то он, молодец, не хвастает.

Солнышко Владимир стольнокиевский

По гридне столовой похаживает,

Желтыми кудерками потряхивает,

Сам говорит таковы слова:

«Ай же ты, Сухмантий Одихмантьевич!

Что же ты ничем не хвастаешь,

Не ешь, не пьешь и не кушаешь,

Белой лебеди не рушаешь?

Али чара тебе шла не рядо́бная,

Или место было не по отчине,

Али пьяница надсмеялся над тобой?»

Воспроговорит Сухман Одихмантьевич:

«Солнышко Владимир стольнокиевский!

Чара-то мне шла рядобная,

А и место было по отчине,

Да и пьяница не надсмеялся мне.

Похвастать — не похвастать добру молодцу:

Привезу тебе лебедь белую,

Белу лебедь живьем в руках,

Не ранену лебедку, не кровавлену».

Тогда Сухмантий Одихмантьевич

Скоро встает на резвы ноги,

Приходит из гридни из столовыя

Во тую конюшенку стоялую,

Седлает он своего добра коня,

Взимает палицу воинскую,

Взимает для пути, для дороженьки

Одно свое ножище-кинжалище,

Садился Сухмантий на добра коня,

Уезжал Сухмантий ко синю́ морю,

Ко той ко тихой ко за́води.

Как приехал ко первой ко тихой ко за́води —

Не плавают ни гуси, ни лебеди,

Ни серые малые утеныши.

Ехал он ко другой ко тихой ко заводи —

У той ли у тихой у заводи

Не плавают ни гуси, ни лебеди,

Ни серые малые утеныши.

Тут-то Сухмантий пораздумался:

«Как поехать мне ко славному городу ко Киеву,

Ко ласкову ко князю ко Владимиру?

Поехать мне — живу не бывать;

А поеду я ко матушке Непре-реке!»

Приезжает ко матушке Непре-реке:

Матушка Непра-река течет не по-старому,

Не по-старому течет, не по-прежнему,

А вода с песком помутилася.

Стал Сухмантьюшка выспрашивати:

«Что же ты, матушка Непра-река,

Что же ты течешь не по-старому,

Не по-старому течешь, не по-прежнему,

А вода с песком помутилася?»

Испроговорит матушка Непра-река:

«Как же мне течи было по-старому,

По-старому течи, по-прежнему,

Как за мной, за матушкой Непрой-рекой,

Стоит сила татарская неверная,

Сорок тысячей татаровей поганыих?

Мостят они мосты калиновы;

Днем мостят, а ночью я повырою —

Из сил матушка Непра-река повыбилась».

Раздумался Сухмантий Одихмантьевич:

«Не честь-хвала мне молодецкая

Не отведать силы татарския,

Татарския силы, неверныя».

Направил он своего добра коня

Через ту матушку Непру-реку:

Его добрый конь перескочил.

Приезжает Сухмантий ко сыру дубу,

Ко сыру дубу кряковисту,

Выдергивал дуб со кореньями,

За вершинку брал, а с комля сок бежал,

И поехал Сухмантьюшка с дубиночкой.

Напустил он своего добра коня

На ту ли на силу на татарскую,

И начал он дубиночкой помахивати,

Начал татар поколачивати:

Махнет Сухмантьюшка — улица,

Отмахнет назад — промежуточек

И вперед просунет — переулочек.

Убил он всех татар поганыих.

Бежало три татарина поганыих,

Бежали ко матушке Непре-реке,

Садились под кусточки под ракитовы,

Направили стрелочки каленые.

Приехал Сухмантий Одихмантьевич

Ко той ко матушке Непре-реке, —

Пустили три татарина поганыих

Те стрелочки каленые

Во его в бока во белые.

Тут Сухмантий Одихмантьевич

Стрелочки каленые выдергивал,

Совал в раны кровавые листочки маковы,

А трех татаровей поганыих

Убил своим ножищем-кинжалищем.

Садился Сухмантий на добра коня,

Приезжал ко городу ко Киеву,

Ко тому двору княженецкому,

Привязал коня ко столбу ко точеному,

Ко тому кольцу ко золоченому,

Сам бежал во гридню во столовую.

Князь Владимир столнокиевский

По гридне столовой похаживает,

Желтыми кудерками потряхивает,

Сам говорит таковы слова:

«Ай же ты, Сухмантий Одихмантьевич!

Привез ли ты мне лебедь белую,

Белу лебедь живьем в руках,

Не ранену лебедку, не кровавлену?»

Говорит Сухмантий Одихмантьевич:

«Солнышко князь стольнокиевский!

Мне, мол, было не до лебедушки:

А за той за матушкой Непрой-рекой

Стояла сила татарская неверная,

Сорок тысячей татаровей поганыих;

Шла же эта сила во Киев-град,

Мостила мосточки калиновы:

Они днем мосты мостят,

А матушка Непра-река ночью повыроет.

Напустил я своего добра коня

На ту на силу на татарскую,

Побил всех татар поганыих».

Солнышко Владимир стольнокиевский

Приказал своим слугам верныим

Взять Сухмантия за белы руки,

Посадить молодца в глубок погреб;

А послать Добрынюшку Никитича

За ту за матушку за Непру-реку

Проведать заработки Сухмантьевы.

Седлал Добрыня добра коня,

И поехал молодец во чисто поле.

Приезжает ко матушке Непре-реке

И видит Добрынюшка Никитинич:

Побита сила татарская;

И видит дубиночку-вязиночку,

У той реки разбитую на лозиночки.

Привозит дубиночку в Киев-град

Ко ласкову князю ко Владимиру,

Сам говорит таково слово:

«Правдой хвастал Сухман Одихмантьевич:

За той за матушкой Непрой-рекой

Есть сила татарская побитая,

Сорок тысяч татаровей поганыих;

И привез я дубиночку Сухмантьеву,

На лозиночки дубиночка облочкана.

Потянула дубина девяносто пуд».

Говорил Владимир стольнокиевский:

«Ай же, слуги мои верные!

Скоро идите во глубок погреб,

Взимайте Сухмантья Одихмантьевича,

Приводите ко мне на ясны очи:

Буду его, молодца, жаловать-миловать

За его услугу за великую

Городами его с пригородками,

Али селами со приселками,

Аль бессчетной золотой казной до́люби».

Приходят его слуги верные

Ко тому ко погребу глубокому,

Сами говорят таковы слова:

«Ай же ты, Сухмантий Одихмантьевич!

Выходи со погреба глубокого:

Хочет тебя солнышко жаловать,

Хочет тебя солнышко миловать

За твою услугу великую».

Выходил Сухмантий с погреба глубокого,

Выходил на далече-далече чисто поле,

И говорил молодец таковы слова:

«Не умел меня солнышко миловать,

Не умел меня солнышко жаловать:

А теперь не видать меня во ясны очи!»

Выдергивал листочки маковые

Со тех ран со кровавыих,

Сам Сухмантий приговаривал:

«Потеки, Сухман-река,

От моей от крови от горючия,

От горючия крови, от напрасныя!»

МИХАЙЛО КАЗАРЕНИН[71]

Как из да́леча было, из Галичья,

Из Волынца города из Галичья,

Как ясен сокол вон вылетывал,

Как бы белый кречет вон выпархивал,

Выезжал удача добрый молодец,

Молодой Михайло Казаренин.

Конь под ним — как бы лютый зверь,

Он сам на коне — как ясен сокол;

Крепки доспехи на могучих плечах:

Куяк и панцирь — чиста серебра,

А кольчуга на нем красна золота,

А куяку и панцирю цена — на́ сто тысячей,

А кольчуге цена сорок тысячей;

Шелом на буйной голове замычется,

Шелому цена три тысячи;

Копье в руках мурзамецкое, как свеча, горит;

Ко левой бедре припоясана сабля вострая,

В долину сабля сажень печатная,

В ширину сабля восьми вершков;

Еще с ним тугой лук разрывчатый,

А цена луку три тысячи,

Потому цена луку три тысячи:

Полосы были булатные,

А жилы слона сохатныя,

И рога красна золота,

А тетивочка шелковая,

Белого шелку шемаханского.

И колчан с ним каленых стрел,

А во колчане было полтораста стрел,

Всякая стрела по пяти рублей;

А конь под ним — как лютый зверь,

Цена коню — сметы нет;

Почему коню цены-сметы нет?

Потому ему цены-сметы нет:

За реку броду не спрашивает,

Он скачет, конь, с берегу на́ берег,

Котора река шириною пятнадцать верст.

А и едет ко городу Киеву,

Что ко ласкову князю Владимиру,

Чудотворцам в Киеве молитися,

Послужить верою и правдою,

По заочью князю не изменою.

Как и будет он в городе Киеве

Среди двора княженецкого,

Вскочил Казаренин со добра коня,

Привязал коня к дубову́ столбу,

К дубову столбу, к кольцу булатному,

Походил в гридню во светлую,

Ко великому князю ко Владимиру,

Поклонился князю со княгинею

И на все четыре стороны.

Говорил ему ласковый Владимир-князь:

«Гой еси, удача добрый молодец!

Отколь приехал, отколь тебя бог принес?

Еще как тебя, молодца, именем зовут?

А по имени тебе можно место дать,

По изотчеству можно пожаловати».

И сказал удалый добрый молодец:

«А зовут меня Михайло Казаренин,

А Казаренин душа Петрович млад».

А втапоры стольный Владимир-князь

Не имел у себя стольников и чашников,

Наливал сам чару зелена вина,

Не велика мера — в полтора ведра,

И проведывает могучего бога́тыря,

Чтобы выпил чару зелена вина

И турий рог меду сладкого в полтретья́ ведра.

Принимал Казаренин единой рукой

А и выпил единым духом

И турий рог меду сладкого.

Говорил ему ласковый Владимир-князь:

«Гой еси ты, молодой Михайло Казаренин!

Сослужи ты мне службу заочную:

Съезди ко морю синему,

Настреляй гусей, белых лебедей,

Перелетных серых малых уточек

Ко моему столу княженецкому, —

До́люби я молодца пожалую».

Молодой Михайло Казаренин

Великого князя не ослушался,

Помолился богу, сам и вон пошел.

И садился он на добра коня,

И поехал ко морю синему,

Что на теплы, тихи заводи.

Как и будет у моря синего,

На его счастки великие

Привалила птица к берегу.

Настрелял он гусей, лебедей,

Перелетных серых малых уточек

Ко его столу княженецкому.

Обвязал он своего добра коня

По могучим плечам до сырой земли

И поехал от моря от синего

Ко стольному городу Киеву,

Ко ласкову князю Владимиру.

Наехал в поле сыр кряковистый дуб,

На дубу сидит тут черный ворон,

С ноги на ногу переступывает,

Он прави́льно перышко поправливает,

А и ноги, нос что огонь горят.

А и тут Казаренину за беду стало,

За великую досаду показалося,

Он, Казаренин, дивуется,

Говорил таково слово:

«Сколько по полю я езживал,

По его государевой вотчине,

Такого чуда не наезживал, —

И наехал ныне черна ворона».

Втапоры Михайло Казаренин

Вынимал из налушна свой тугой лук,

Из колчана калену стрелу,

Хочет застрелить черна ворона.

А и тугой лук свой потягивает,

Калену стрелу поправливает,

И потянул свой тугой лук за́ ухо,

Калену стрелу семи четвертей.

И завыли рога у туга́ лука,

Заскрипели полосы булатные,

Чуть было спустил калену стрелу, —

Провещится ему черный ворон:

«Гой еси ты, удача добрый молодец!

Не стреляй меня ты, черна ворона,

Моей крови тебе не пить будет,

Моего мяса не есть будет,

Надо мною сердце не и́знести,

Скажу тебе добычу богатырскую:

Поезжай на гору высокую,

Посмотри в раздолья широкие,

И увидишь в поле три бела́ шатра,

И стоит беседа дорог рыбий зуб:

На беседе сидят три татарина,

Как бы три собаки-наездники,

Перед ними ходит красна девица,

Русская девица-полоняночка,

Молода Марфа Петровична».

И за то слово Казаренин спохватается,

Не стрелял на дубу черна ворона,

Поехал на гору высокую.

Смотрел раздолья широкие

И увидел в поле три бела́ шатра,

Стоит беседа дорог рыбий зуб.

На беседе сидят три татарина,

Три собаки-наездники,

Перед ними ходит красна девица,

Русская девица-полоняночка,

Молода Марфа Петровична,

Во слезах не может слово молвити,

Добре жалобно причитаючи:

«О злочастная моя буйна голова!

Горе-горькая моя руса коса!

А вечо́р тебе матушка расчесывала,

Расчесала матушка, заплетывала;

Я сама, девица, знаю-ведаю,

Расплетать будет мою русую косу

Трем татарам-наездникам».

Они те-то речи татара договаривают,

А первый татарин прого́ворит:

«Не плачь, девица, душа красная,

Не скорби, девица, лица белого!

Азделу-татарину достанешься,

Не продам тебя, девицу, дешево,

Отдам за сына за любимого,

За мирного сына в Золотой Орде».

Со тыя горы со высокия,

Как ясен сокол напущается

На синем море на гуся и лебедя,

Во чистом поле напущается

Молодой Михайло Казаренин,

А Казаренин душа Петрович млад.

Приправил он своего добра коня,

Принастегивал богатырского,

И в руке копье мурзамецкое, —

Первого татарина копьем сколол,

Другого собаку конем стоптал,

Третьего — о сыру землю.

Скочил Казаренин с добра коня,

Сохватил девицу за белы ручки,

Русску девицу-полоняночку,

Повел девицу во бел шатер.

Как чуть с девицею ему грех творить,

А грех творить, с нею блуд блудить,

Расплачется красна девица:

«А не честь твоя молодецкая, богатырская,

Не спросил ни дядины, ни вотчины:

Княженецкая дочь иль боярская.

Была я дочь гостиная,

Из Волынца города из Галичья,

Молода Марфа Петровична».

А за то слово Казаренин спохватается:

«Гой еси, душа красная девица,

Молода Марфа Петровична!

А ты по роду мне родна сестра.

И ты как татарам досталася,

Ты как трем собакам-наездникам?»

Говорит ему родная сестра:

«Я вечо́р гуляла в зелено́м саду́

Со своей сударынею-матушкою.

Как издалеча, из чиста поля,

Как черны вороны налетывали,

Набегали тут три татарина-наездники,

Полонили меня, красну девицу,

Повезли меня во чисто поле:

А я так татарам досталася,

Трем собакам, наездникам».

Молодой Михайло Казаренин

Собирает в шатрах злата-серебра,

Он кладет в те сумы переметные,

Переметные, сыромятные,

И берет беседу дорог рыбий зуб,

Посадил девицу на добра коня,

На русского богатырского,

Сам садился на татарского,

Двух коней в поводу повел

И поехал к городу Киеву.

Въезжает в стольный Киев-град.

А и стольники, приворотники

Доложили князю Владимиру,

Что приехал Михайло Казаренин.

Поколь Михайло снял со добра коня

Свою сестрицу родимую

И привязал четырех коней к дубову столбу,

Идут послы от князя Владимира,

Велят идти Михайле во светлу гридню.

Приходил Казаренин во светлу гридню

Со своею сестрицею родимою,

Молится Спасову образу,

Кланяется князю Владимиру и княгине Апраксеевне:

«Здравствуй ты, ласковый сударь Владимир-князь,

Со душою княгинею Апраксеевною!

Куда ты меня послал, то сослужил:

Настрелял гусей, белых лебедей

И перелетных серых малых уточек.

А и сам в добыче богатырския:

Убил в поле трех татаринов,

Трех собак-наездников

И сестру родную у них выручил,

Молоду Марфу Петровичну».

Владимир князь стольный киевский

Стал о том светел, радошен,

Наливал чару зелена вина в полтора ведра

И турий рог меду сладкого в полтретья ведра,

Подносил Михайлу Казаренину.

Принимает он, Михайло, единой рукой

И выпил единым духом.

Втапоры пошли они на широкий двор,

Пошел князь и со княгинею,

Смотрел его добрых коней,

Добрых коней татарскиих.

Велел тут князь со добра коня птиц обрать,

И велел снимать сумы сыромятные,

Относить во гридни светлые,

Берет беседу дорог рыбий зуб,

А и коней поставить велел по стойлам своим.

Говорил тут ласковый Владимир-князь:

«Гой еси ты, удача добрый молодец,

Молодой Михайло Казаренин,

А Казаренин душа Петрович млад!

У меня есть триста жеребцов,

И три любимы жеребца,

А нет такого единого жеребца.

Исполать тебе, добру молодцу,

Что служишь князю верою и правдою!»

КОРОЛЕВИЧИ ИЗ КРЯКОВА[72]

Из того из города из Крякова,

Из того села ли из Березова,

Из того подворья богатырского

Охоч ездить молодец был за охотою

Во славное раздольце чисто поле,

Охоч-то был стрелять гусей, лебедей,

Малых перелетных серых утушек.

Молодой Петрой Петрович, королевский сын,

Он проездил день с утра до вечера

По славному по раздольицу чисту полю,

Не наехал ни гуся, ни лебедя,

Ни малого перелетного утеныша.

Еще ездил другой день с утра до па́бедья.

Подъехал он ко синему ко морюшку

И насмотрел-то он на синем море,

На той на тихоей за́береге,

На зеленоем на за́тресье

Плавают две белые лебедушки, колыблются.

Становил-то он коня богатырского,

От правого от стремечка булатного

Свой тугой лук разрывчатый отстегивал,

То он стрелочки каленые накладывал,

Тетивочки шелковеньки натягивал,

Хотит подстрелить двух белыих лебедушек.

Эти белые лебедушки

Проязычили языком человеческим:

«Ты удаленький дородный добрый молодец,

Славный богатырь святорусскиий!

Хоть ты подстрелишь двух белыих лебедушек,

Не укрятаешь плеча ты могучего

И не утешишь сердца богатырского.

Не две белые мы есть-то не лебеди,

Есть-то мы две девушки две красныих,

Две прекрасныих Настасьи Митриевичны,

Со тоя мы со славной с Золотой Орды,

Летаем мы от пана поганого по три году,[73]

Улетели мы за синее морюшко.

Поезжай-ко ты раздольицем чистым полем

Ко славному ко городу ко Киеву;

И подъезжай к сыру дубу крякновисту,

Насмотри-ко ты птицу во сыром дубу:

Сидит-то птица черный ворон во сыром дубе,

Перьице у ворона черным-черно,

Крыльице у ворона белым-бело,

Перьица распущены до матушки сырой земли.

Эдакой птицы на свете не видано,

На белоем не слыхано».

Стоит богатырь, пораздумался:

«Хоть я подстрелю двух белыих лебедушек,

Так не укрятаю плеча могучего

И не утешу сердца богатырского».

Снимает эти стрелочки каленые,

Отпущает он тетивочки шелковеньки,

Свой тугой лук разрывчатый пристегивал

Ко правому ко стремену к булатному,

Берет в руки он плеточку шелковеньку,

Бьет-то он коня да по тучным бедрам,

То он ехал по раздольицу чисту полю

Ко славному ко городу ко Киеву.

И подъехал ко сыру дубу крякновисту,

И увидел он птицу черна ворона:

Сидит-то птица черный ворон во сыром дубе,

Перьице у ворона черным-черно,

Крыльице у ворона белым-бело,

Перьице распущено до матушки сырой земли.

Эдакой птицы на свете не видывал,

На белоем не слыхивал.

Становил он коня богатырского,

Свой тугой лук разрывчатый отстегивал

От праваго от стремечка булатного,

Налагает он стрелочку каленую,

Натянул тетивочку шелковеньку,

И говорил-то он таковы слова:

«Я подстрелю эту птицу черна ворона,

Расточу его я кровь-то по сыру дубу,

Тушицу его спущу я на сыру землю,

Перьице распущу я по чисту полю,

По славному раздольицу широкому».

Проязычит птица языком человеческим:

«Ты удаленький дородный добрый молодец,

Славный богатырь святорусскиий!

Ты слыхал ли поговорье на Святой Руси:

В келье старца убить то есть не спасение,

Черна ворона подстрелить то не корысть получить? —

Хоть ты подстрелишь птицу черна ворона

И расточишь мою кровь-то по сыру дубу,

Тушу мою спустишь на сыру землю

И перьице распустишь по славной по долинушке,

По раздольицу широкому чисту полю, —

Не укрятаешь плеча ты могучего,

Не утешишь сердца богатырского.

Поезжай-ка раздольицем чистым полем

Ко славному ко городу ко Киеву,

Ко ласковому князю ко Владимиру.

У ласкова князя у Владимира

Хорош честен пир-пированьице;

Над собой он, князь, невзгодушки не ведает:

Ездит поленичища в чистом поле

На добром коне на богатырскоем;

Она кличет-выкликает поединщика,

Супротив себя да супротивника.

Говорит-то поленица таковы слова:

«Ежели Владимир стольнокиевский

Не пошлет ко мне он поединщика,

Супротив меня да супротивника,

Самого Владимира под меч склоню,

Под меч склоню, голову срублю,

Черных мужичков-то всех повырублю,

Божьи церкви я все на дым спущу».

Стоит молодец, он пораздумался:

«Слыхал я поговорье на Святой Руси:

В келье старца убить то есть не спасение,

Черна ворона подстрелить то не корысть получить.

Хоть подстрелю я птицу черна ворона,

И расточу его я кровь-то по сыру дубу,

Тушицу его спущу я на сыру землю,

Перьице-то распущу я по чисту полю,

По славному раздольицу широкому,

То не укрятаю плеча я могучего

И не утешу сердца богатырского».

Снимает он стрелочку каленую

И отпустил тетивочку шелковую,

Свой тугой лук разрывчатый пристегивал

Ко правому ко стремечку булатному

И поехал по раздольицу чисту полю.

Поехал молодец, сам пораздумался:

«Прямоезжею дорогою поехать в стольный Киев-град,

То не честь мне хвала от богатырей

И не выслуга от князя от Владимира.

Если бы поехать во раздольице чисто поле,

Поотведать мне силы у татарина,

То побьет меня татарин во чистом поле,

Не бывать-то молодцу на Святой Руси,

Не видать мне молодцу свету белого».

Спустил добра коня раздольицем чистым полем,

И он наехал поленичищу в чистом поле.

Они съехались да поздоровкались,

Становили добрых коней богатырскиих,

Они сделали сговор да промежду собой,

Что разъехаться с раздольица чиста поля

На своих на добрых конях богатырскиих,

Приударить надо в палицы булатные.

Разъехались они с раздольица чиста поля

На своих на добрых конях богатырскиих,

Приударили во палицы булатные,

Они друг друга били нежалухою,

Нежалухою-то били по белым грудям,

Со всей били со силы богатырския;

Под ними доспехи были крепкие:

У них палицы в руках-то погибалися,

По маковкам отломилися,

Они друг друга не сшибли со добрых коней,

Они друг друга не били и не ранили,

Ни которого местечка не кровавили.

Становили добрых коней богатырскиих,

Они сделали сговор да промежду собой,

Что разъехаться с раздольица чиста поля

На своих на добрых конях богатырскиих,

Приударить надо в копья мурзамецкие.

Разъехались они с раздольица чиста поля

На своих на добрых конях богатырскиих,

Приударили во копья мурзамецкие;

Они друг друга били нежалухою,

Нежалухою-то били по белым грудям

И со всея били силы богатырския;

Под ними доспехи были крепкие:

У них копья в руках-то погибалися,

По маковкам копья отломилися,

Они друг друга не сшибли со добрых коней,

Они друг друга не били и не ранили,

Ни которого местечка не кровавили.

Становили добрых коней богатырскиих,

Выходили добры молодцы с добрых коней:

Надо биться боем-рукопашкою,

Поотведать друг у друга силушки великия.

Молодой Петрой Петрович, королевский сын,

Он весьма обучен был бороться об одной ручке;

Он подходит к поленице ко удалыя,

То он схватит поленицу на косу́ бедру,

Здынул он поленицу выше головы,

Спустил он поленицу на сыру землю,

Ступил он поленице на белы груди,

Берет свое кинжалище булатное,

Заносил он ручку правую выше головы,

Спустить хотит он ниже пояса.

Ручка правая в плече застоялася,

Во ясных очушках свет помущается,

То он стал у поленицы выспрашивать:

«Скажи-ко, поленица, проведай-ка:

Ты с коей земли, да ты с коей литвы?

Как тебя, поленицу, именем зовут,

Звеличают удалую по отечеству?»

Говорила поленица таковы слова:

«Ах ты старая базыга, новодревняя!

Тебе просто надо мною насмехатися,

Как стоишь ты над моею грудью белою,

Во руках держишь кинжалище булатное;

Есть бы был я на твоей белой груди,

Пластал бы я твои груди белые,

Доставал бы твое сердце со печенью

И не спросил бы ни батюшка, ни матушки,

Ни твоего роду и ни племени».

Берет свое кинжалигце булатное,

Заносил он ручку правую выше головы

И спустить ее хочет ниже пояса.

Ручка правая в плече застоялася,

В ясных очушках свет помущается,

Стал у поленицы выспрашивать:

«Скажи-ко, поленица, проведай-ка:

Ты с коей земли, да ты с коей литвы?

Как тебя, поленицу, именем зовут,

Удалую звеличают по отечеству?»

Говорила поленица таковы слова:

«Ах ты старая базыга, новодревняя!

Тебе просто надо мною насмехатися,

Как стоишь ты над моею грудью белою,

Во руках держишь кинжалище булатное!

Есть бы был я на твоей белой груди,

Пластал бы я твои груди белые,

Доставал бы твое сердце со печенью

И не спросил бы ни батюшка, ни матушки,

Ни твоего роду и ни племени».

Молодой Петрой Петрович, королевский сын,

Берет свое кинжалище булатное,

Заносил он ручку правую выше головы

И спустить ее хочет ниже пояса.

Ручка правая в плече застоялася,

В ясных очушках свет помущается,

Стал у поленицы выспрашивать:

«Скажи-ко, поленица, проведай-ка:

Ты с коей земли да ты с коей литвы?

Как тебя, поленицу, именем зовут,

Удалую величают по отечеству?

Говорила поленица и заплакала:

«Ты удаленький дородный добрый молодец,

Славный богатырь святорусскиий!

Когда ты у меня стал выспрашивати,

Я стану тебе про то высказывати.

Есть я со тоя со темной Литвы

От тех татаровей поганыих

Увезен был маленьким ребеночком[74]

И того из города из Крякова,

И того села да из Березова,

Со тоя со улицы с Рогатицы,

Со того подворья богатырского,

Молодой Лука Петрович, королевский сын.

Увезли меня татаровья поганые

Маленьким ребеночком во эту во темну Орду,

И возрос я там до полного до возраста,

И имею в плечах силушку великую.

Избирал себе коня я богатырского

И поехал я на матушку Святую Русь

Поискать себе-то роду-племени,

Поотведати себе-то отца-матери».

Молодой Петрой Петрович, королевский сын,

Он скорешенько соскочит со белых грудей,

Берет его за ручушки за белые,

За его за перстни за злаченые,

Становил его да на резвы ноги,

Целовал его во уста в сахарные,

Называл-то братцем родныим.

Они сели на добрых коней, поехали

По славному раздольицу чисту полю,

Ко славному ко городу ко Крякову,

Ко тому селу да ко Березову,

Ко той ко улице Рогатице

И к тому подворью богатырскому.

Молодой Петрой Петрович, королевский сын,

Приехал он на свой на ши́рок двор,

И он скорешенько соскочит со добра коня

И бежит в свою палату белокаменну.

Молодой Лука Петрович, королевский сын,

Как он соскочит со добра коня,

Стал он по двору похаживать,

Стал добра коня поваживать.

Молодой Петрой Петрович, королевский сын,

Пришел в свою палату белокаменну

Ко своей к родителю ко матушке,

Сам-от говорит да таковы слова:

«Свет ты, государыня родная матушка,

Честная вдова Настасья Васильевна!

Был-то я в раздольице чистом поле,

Наехал в чистом поле татарина,

Кормил-то его ествушкой саха́рною,

Поил его питьицем медвяныим».

Говорит ему родная матушка,

Честная вдова Настасья Васильевна,

Сама слезно заплакала:

«Свет ты, мое чадо милое,

Молодой Петрой Петрович, королевский сын!

Как был ты во раздольице чистом поле,

Да наехал во чистом поле татарина,

Ты б не ествушкой кормил его саха́рною

И не питьецем поил его медвяныим:

Бил бы его палицей булатною,

Да колол бы его копьем вострыим.

Эти татаровья поганые

Увезли братца у тя родного маленьким ребеночком,

Молода Луку Петровича».

Говорил Петрой Петрович таковы слова:

«Свет ты, моя родная матушка!

Не татарина наехал я в чистом поле,

А наехал братца себе ро́дного,

Молода Луку Петровича».

Молодой Лука Петрович, королевский сын,

Он по двору похаживает,

Добра коня поваживает

И нейдет в палаты белокаменны.

Тут честна вдова Настасья Васильевна

Скорешенько бежала на ши́рок двор,

Брала его за ручушки за белые,

За его за перстни за злаченые,

Целовала во уста его саха́рные,

Называла она сыном себе ро́дныим

И вела в палаты белокаменны;

Кормила-то их ествушкой саха́рною,

Поила-то питьицем медвяныим.

Тут они стали жить да быть,

Долго здравствовать.

КНЯЗЬ РОМАН И БРАТЬЯ ВИТНИКИ[75]

Во той земле, в хороброй Литве,

У Цимбала, короля Литовского,

Как было столованье, почестен пир

На своих-то на пановей,

На пановей, на улановей.

Собиралися-съезжалися на почестен пир

Все его князья-боярины,

Все дьяки его думные,

Все Панове и уланове

И вся поленица удалая.

Все на пиру наедалися,

Все на пиру напивалися,

Похвальбами все похвалялися.

Король по палатушке похаживает,

Увидел двух своих Витников-совитников,

Двух любезных королевских племянничков,

Увидел за столами за дубовыми:

Не пьют они, не кушают,

Белой лебеди не рушают;

Повешаны буйны головы

Ниже плеч своих могучиих,

Притуплены очи ясные во кирпичен пол.

Говорил король таковы слова:

«Ай же вы, два Витника-совитника,

Королевскиих два племянника!

Что же вы не пьете, не кушаете,

Белой лебеди не рушаете,

Повесили буйные головы

Ниже плеч своих могучиих,

Притупили очи ясные во кирпичен пол?

Какую же вы невзгодушку сведали,

Что же нехорошее призаслышали?

Али вас мужик-деревенщина,

Либо вас голь кабацкая,

Либо мурза татарин поганыий

Обнес вас словами неразумными?

Али ествушки мои не по́ нраву,

Напиточки мои не по обычаю?»

Говорят они таковы слова:

«Ай же ты, родный наш дядюшка,

Цимбал король земли Литовския!

Никакой мужик деревенщина-заселыпина,

Голь кабацкая, мурза татарин поганыий

Не обнес нас словами неразумными.

И все твои ествушки нам по нраву,

Все напиточки по обычаю.

Только не можем боле терпеть славы великия

Про Московского князя Романа Дмитриевича.

Давай-ка нам прощеньице-благословеньице,

Давай-ка нам силы-войска сорок тысячей,

Силу-войско латников-кольчужников,

Силу-войско на добрых конях».

Говорит король таковы слова:

«Не дам прощеньица-благословеньица

И не дам силы-войска сорок тысячей.

У меня была пора — сила великая

Не у вас, удалых добрых молодцев,

И тут я не смел ехать на Святую Русь.

Сколько я на Русь силу важивал,

Со Святой Руси силы не вываживал,

А несчастный все выезживал.

А лучше дам вам силы-войска сорок тысячей,

Поезжайте вы во землю во Ливонскую:

Та земля пребогатеюща,

Много есть злата и серебра,

Много есть бессчетной золотой казны,

Силы-войска-рати маломощица».

Давал им дядюшка Цимбал-король

Силы-войска сорок тысячей,

Силы-войска латников-кольчужников,

Силы-войска на добрых конях,

Отпускал их в землю во Ливонскую.

Во той земле во Ливонской

Тыи города они огнем сожгли:

Оттуда погнали добрых коней стадми-стадом,

Добрых молодцев рядми-рядом,

А красных девушек, молодых молодушек

Повели оттуль толпицами;

Несчетной золотой казны

Насыпали телеги ордынские,

Красна золота, чиста серебра, скатна жемчуга.

Как выехали они на далече-далече чисто поле,

Говорили два брата, два Витника-совитника,

Меньший говорил большему:

«Ай же ты, мой братец родимыий!

Поедем, братец, на Святую Русь,

Под матушку каменну Москву

Ко князю Роману Дмитриевичу».

Поехали два добрыих молодца

На матушку на Святую Русь

Со ратью-силой великою.

Как подъехали под матушку каменну Москву,

Пожгли четыре села что ни лучшиих:

Первое село Славское,

Другое село Переславское,

Третье село Карачаево,

А четверто село что ни лучшее — Косоулицы;

А не смели заехать во матушку каменну Москву.

А у князя Романа Дмитриевича

Убили зятя любезного,

Увезли сестрицу любимую,

Молоду Настасью Дмитриевичну

Со любимым племянничком, ребеночком трехмесячным.

Как приезжали они ко рубежу Московскому,

Раздернули они шатры белополотняны,

Спустили добрых коней

Во московские во травки во шелковые,

Во московские пшеницы белояровы,

И стоят-дожидают осени богатыя,

Богатыя осени хлебородныя,

Когда будет баран тучен, овес ядрен,

Когда повырастут пшеницы белояровы:

Тогда еще грозят заехати

Во матушку во славну каменну Москву.

И сами говорят промежду собой:

«Не смел князь Роман Дмитриевич

Показаться к нам на светлы очи».

Во славный во матушке каменной Москве

У князя Романа Дмитриевича

Был собран столованье — почестен пир

На всех на князей, на бояр

И на русских могучиих богатырей.

Как пьют-едят они, проклаждаются,

Над собой невзгоды не начаются.

А летит птица-ворон мимо подо́конья,

Грает ворон во всю голову

И садится супротив князя Романа Дмитриевича

На тую на яблонь на кудрявую:

«Ай же ты, князь Роман Дмитриевич!

Ешь-пьешь ты, проклаждаешься,

Над собой невзгоды не начаешься:

Наехала литва поганая

От Цимбала, короля Литовского,

Два Витника да совитника,

Два любезных королевскиих племянника.

Пожгли твои четыре села что ни лучшиих:

Первое село Славское,

А другое село Переславское,

Третье село Карачаево,

А четверто село что ни лучшее — Косоулицы.

И убили твоего зятя любимого,

Увезли в полон сестрицу любимую

Со любимым племянничком,

Ребеночком трехмесячным.

И поехали они ко рубежу Московскому,

Раздернули шатры белополотняны,

Спустили добрых коней

Во московские во травки во шелковые,

Во московские пшеницы белояровы.

А сами похваляются промежду собой:

«Что не смел князь Роман Дмитриевич

Показаться нам на ясны очи».

И стоит тут эта сила великая,

Дожидают осени богатыя,

Богатыя осени хлебородныя,

Когда будет баран тучен, овес ядрен,

Повырастут пшеницы белояровы:

Тогда еще грозят заехати

Во матушку во славну каменну Москву».

Тут Московский князь Роман Дмитриевич

Вставал на резвы ноги,

Сам-от говорил таковы слова:

«Ай же, моя сила-войско любезное,

И князи-бояре, дьяки думные!

Получил я весточку нерадостну:

От Цимбала, короля Литовского,

Наехала литва поганая,

Два Витника два совитника,

Два любезных королевскиих племянника.

Пожгли четыре села что ни лучшиих,

Убили моего зятя любимого

И увезли в полон сестрицу любимую

Со любимым племянничком, ребеночком трехмесячным,

И поехали они ко рубежу Московскому,

Сами похваляются промежду собой:

«Что не смел князь Роман Дмитриевич

Показаться к нам на ясны очи».

И стоит там эта сила великая,

Раздернуты шатры белополотняны,

Спущены кони добрые

Во московские во травки во шелковые,

Во московские пшеницы белояровы;

Дожидают осени богатыя,

Богатыя осени хлебородныя,

Когда будет баран тучен, овес ядрен,

Повырастут пшеницы белояровы:

Тогда еще грозят заехати

В матушку во славну каменну Москву».

Говорит князь Роман Дмитриевич:

«Ах ты, молодость моя молодецкая!

Как был-то я мастер в молоду́ пору

По темным лесам летать черным вороном,

По чисту полю скакать серы́м волком,

По крутым горам тонкиим белым горно́сталем,

По синим морям плавать серою утушкою.

Ах ты, старость моя глубокая,

Да не в пору молодца старость состарила!

У меня ль головка состарела,

Сердце молодецкое соржавело,

Русы кудри поседатели.

Ай же, сила моя, войско сорок тысячей!

Седлайте-уздайте добрых коней

Туго-на́туго и крепко-на́крепко,

Поедем мы в след сугоною

За этою щенятью белогубою,

Чтобы не хвастали матушкой каменной Москвой!»

Седлали-уздали добрых коней

Туго-на́туго и крепко-на́крепко,

Поехали к рубежу ко Московскому.

Как доехали до той реки до Бере́зины,

Становился князь Роман Дмитриевич

У той реки у Березины,

Припутал силушку пить во реку во Березину.

Начала силушка пить во реке во Березине:

Которая сила пила нападкою,

Говорил князь Роман Дмитриевич:

«Той силе на бою мертвой быть».

Отпущал назад тую силушку;

Котора сила пила шеломами да черепушками,

Тую силу с собой брал.

Как выехал на далече-далече чисто поле,

Становил он силушку на чистом поле,

Сам своей силушке наказывал:

«Ай же, силушка моя великая!

Кормите-ко добрых коней,

Кормите не травкою не шелковою,

Кормите-ко пшеницей белояровой,

Кормите коней, а сами слушайте:

В кой стороне я заграю черным вороном,

На первый након седлайте-уздайте добрых коней;

А заграю второй након черным вороном,

Вы садитесь на добрых коней;

А третий раз заграю черным вороном,

Так поезжайте скоро-на́скоро,

Заставайте меня в живностях».

Как сам обернулся черным вороном,

Полетел он по чисту полю,

Прилетал к рубежу ко Московскому:

Стоит там литва поганая,

Раздернуты шатры белополотняны,

Спущены добры кони

Во московские во травки во шелковые,

Во московские пшеницы белояровы.

Обернулся он серым волком,

Добрых коней по чисту полю поро́згонял,

У иных горлышко повы́рывал,

А иных вогнал во реку во Бере́зину;

Обернулся тонким белыим горно́сталем,

Заскакивал в шатры белополо́тняны;

Там у них луки поразметаны,

Сабельки, оружья пораскиданы,

Сила спит крепко, не пробудится.

У тугих луков тетивочки повыкусал,

У сабелек острийца повыщепал,

У оружьицев кремешки повывертел.

Тут-то племянничек трехмесячный

Испровещился языком человеческим:

«Ай же ты, моя родная матушка,

Молода Настасья Дмитриевична!

Твой братец любимый, мой дядюшка,

Поскакивает по шатрику тонким белыим горносталем,

Выручает нас со полону, со неволюшки».

Как тут-то сила пробуждалася,

Пробуждалася она, перепалася,

Как вешняя вода всколыбалася;

Стала има́ть горносталя во шатриках,

Соболиными шубками призакидывать.

Он по шубкам, по рукавчикам выскакивал,

На улушке обернулся черным вороном,

Вылетел во сырой дуб,

Сам заграял во всю голову, —

Как сила его услышала,

Начала седлать-уздать добрых коней.

Говорят два Витника, два совитника:

«Не грай, не грай, Московский князь, черным вороном:

Натянем мы тугие луки,

Кладем востры калены стрелы,

Застрелим тебя, черна ворона,

И спустим твою тушу на сыру землю,

И распустим твое перье по чисту полю,

И прольем твою кровь по сыру дубу,

Предадим тебя смерти скорыя».

Заграял он во второй након, —

Начала сила садиться на добрых коней,

Садиться на добрых коней, приготовлятися.

Говорят два Витника, два совитника:

«Не грай, не грай, Московский князь, черным вороном:

Натянем мы туги луки,

Кладем востры клены стрелы,

Застрелим тебя, черна ворона,

И спустим твою тушу на сыру землю,

И распустим твое перье по чисту полю,

И прольем твою кровь по чисту полю,

Предадим тебя смерти скорыя».

Заграял он во третий након —

Услышала сила, наехала,

Начала сечь-рубить литву поганую.

Тут-то литва хватилась за оружьица:

У оружьицев все кремешки повыверчены;

Хватилась литва за сабельки:

У сабелек острийца повыщепаны;

Хватилась литва за копьица:

У копьицев конечики повыломаны;

Хватилась литва за туги луки:

У тугих луков тетивочки повыкусаны.

Той порой, тыим времечком,

Присекли-прирубили всю литву поганую,

Взяли большему брату выкопали очи ясные,

Меньшему-то брату по колен отсекли ноги резвые,

Садили безногого на безглазого,

Отпущали к Цимбалу, королю Литовскому,

Отпущали, сами наказывали:

«Скажите Цимбалу, королю Литовскому,

Что Московский князь Роман Дмитриевич

Старостью не стареет,

Голова его не седатеет,

Сердце его не ржавеет,

Слава ему век по веку не ми́нует».

Как приходят во землю во Литовскую,

Увидел их дядюшка Цимбал-король:

«Ах вы любезные два Витника, два совитника!

Говорил я вам, удалым молодцам:

Не ходите вы на Святую Русь

Ко князю Роману Дмитриевичу.

Знает он языки ворониные,

Знает языки все птичие.

У меня была пора — сила великая,

И терпел я славу век по веку:

А вы теперь получили бесчестье великое,

Великое бесчестье, навеки нерушимое!»

Говорят они таковы слова:

«Ай же ты, ро́дный наш дядюшка!

Не можем мы терпеть бесчестья великого:

Казни нас казнью своеручною,

Руби нам буйны головы,

Копай нас во матушку сыру землю».

Он как брал сабельку вострую,

Рубил им буйны головы,

Копал их во матушку сыру землю.

Теперь-то двум Витникам, двум совитникам

Славу поют.

С КАКИХ ПОР ПЕРЕВЕЛИСЬ ВИТЯЗИ НА СВЯТОЙ РУСИ[76]

Выезжали на Сафат-реку[77]

На закате красного солнышка

Семь удалых русских витязей,

Семь могучих братьев на́званых:

Выезжая Годенко Блудович,

Да Василий Казимирович,

Да Василий Буслаевич,

Выезжал Иван Гостиный сын,

Выезжал Алеша Попович млад,

Выезжал Добрыня мо́лодец,

Выезжал и матерой казак,

Матерой казак Илья Муромец.

Перед ними раскинулось поле чистое,

А на том на поле старый дуб стоит,

Старый дуб стоит кряковистый.

У того ли дуба три дороги сходятся:

Уж как первая дорога к Нову-городу,

А вторая-то дорога к стольному Киеву,

А что третия дорога ко синю морю,

Ко синю морю далекому.

Та дорога прямоезжая,

Прямоезжая дорога, прямопутная,

Залегла та дорога ровно тридцать лет,

Ровно тридцать лет и три года,

Становились витязи на распутаи,

Разбивали бел полотнян шатер,

Отпускали коней погулять по чисту полю.

Ходят кони по шелковой траве-мураве,

Зеленую траву пощипывают,

Золотой уздечкой побрякивают.

А в шатре полотняном витязи

Опочив держат.

Было так, на восходе красного солнышка

Вставал Добрыня молодец раньше всех,

Умывался студено́й водой,

Утирался тонким по́лотном,

Помолился чудну образу.

Видит Добрыня за Сафат-рекой

Бел полотнян шатер.

Во том ли шатре залег Тата́рченок,

Злой татарин басурма́нченок, —

Не пропускает он ни конного, ни пешего,

Ни езжалого доброго молодца.

Седлал Добрыня своего борзого коня,

Клал на него он потнички,

А на потнички коврички,

Клал седельце черкасское,

Брал копье мурзамецкое,

Брал чингалище булатное

И садился на добра коня.

Под Добрыней конь осержается,

От сырой земли отделяется,

Выходы мечет по мерной версте,

Выскоки мечет по сенной копне.

Подъезжает Добрыня ко белу шатру

И кричит зычным голосом:

«Выходи-ка, Татарченок,

Злой татарин басурманченок!

Станем мы с тобой честный бой держать».

Втапоры выходит Татарин из бела шатра

И садится на добра коня.

Не два ветра в поле слеталися,

На две тучи в небе сходилися, —

Слеталися, сходилися два удалых витязя.

Ломалися копья их вострые,

Разлетались мечи их булатные.

Сходили витязи с добрых коней

И хватались в рукопашный бой.

Правая ножка Добрыни уско́льзнула,

Правая ручка Добрыни удро́гнула,

И валился он на сыру землю.

Скакал ему Татарин на белы груди,

Порол ему белы груди,

Вынимал сердце с печенью.

Было так, на восходе красного солнышка

Вставал Алеша Попович раньше всех,

Выходил он на Сафат-реку,

Умывался студено́й водой,

Утирался тонким по́лотном,

Помолился чудну образу.

Видит он коня Добрынина:

Стоит борзый конь оседланный и взнузданный,

Стоит борзый конь, только не́весел,

Потупил очи во сыру землю,

Знать, тоскует он по хозяине,

Что по том ли Добрыне Никитиче.

Садился Алеша на добра коня.

Осержался под ним добрый конь,

Отделялся от сырой земли,

Метал выходы по мерной версте,

Метал выскоки по сенной копне.

Что не бель в полях забелелася, —

Забелелася ставка богатырская;

Что не синь в полях засинелася, —

Засинелись мечи булатные;

Что не крась в полях закраснелася, —

Закраснелася кровь со печенью.

Подъезжает Алеша ко белу шатру, —

У того ли шатра спит Добрыня-молодец:

Очи ясные закатилися,

Руки сильные опустилися,

На белых грудях запеклася кровь.

И кричит Алеша звучным голосом:

«Вылезай-ка ты, Татарин злой,

На честной бой, на побраночку!»

Отвечает ему Татарченок:

«Ох ты ой еси, Алеша Попович млад!

Ваши ро́ды не уклончивы,

Не уклончивы ваши роды, не устойчивы, —

Что не стать тебе со мной бой держать!»

Возговорит на то Алеша Попович млад:

«Не хвались на пир и́дучи,

А хвались с пиру и́дучи!»

Втапоры выходит Татарин из бела шатра

И садится на добра коня.

Не два ветра в поле слеталися,

Не две тучи в небе сходилися, —

Сходилися, слеталися два удалых витязя.

Ломалися копья их вострые,

Разлетались мечи их булатные.

И сходили они с добрых коней,

И хватались в рукопашный бой, —

Одолел Алеша Татарина,

Валил его на сыру землю,

Скакал ему на белы груди,

Хотел ему пороть белы груди,

Вынимать сердце с печенью.

Отколь тут ни взялся черный ворон

И вещает он человеческим голосом:

«Ох ты гой еси, Алеша Попович млад!

Ты послушай меня, черного ворона,

Не пори ты Татарину белых грудей;

А слетаю я на сине море,

Принесу тебе мертвой и живой воды.

Вспрыснешь Добрыню мертвой водой, —

Срастется его тело белое;

Вспрыснешь Добрыню живой водой, —

Тут и очнется добрый молодец».

Втапоры Алеша ворона послушался.

И летал ворон на сине море,

Приносил мертвой и живой воды.

Вспрыскивал Алеша Добрыню мертвой водой, —

Срасталося тело его белое,

Затягивалися раны кровавые;

Вспрыскивал его живой водой, —

Пробуждался молодец от смертного сна.

Отпускали они Татарина.

Было так, на восходе красного солнышка

Вставал Илья Муромец раньше всех,

Выходил он на Сафат-реку,

Умывался студено́й водой,

Утирался тонким по́лотном,

Помолился чудну образу.

Видит он: через Сафат-реку

Переправляется сила басурманская,

И той силы доброму молодцу не объехати,

Серому волку не обрыскати,

Черному ворону не облетети.

И кричит Илья зычным голосом:

«Ой уж где вы, могучие витязи,

Удалые братья названые!»

Как сбегалися на зов его витязи,

Как садилися на добрых коней,

Как бросалися на силу басурманскую,

Стали силу колоть-рубить.

Не столько витязи рубят,

Сколько добрые кони их топчут.

Бились три часа и три минуточки, —

Изрубили силу поганую.

И стали витязи похвалятся:

«Не намахалися наши могутные плечи,

Не уходилися наши добрые кони,

Не притупились мечи наши булатные!»

И говорит Алеша Попович млад:

«Подавай нам силу нездешнюю, —

Мы и с тою силою справимся!»

Как промолвил он слово неразумное,

Так и явились двое воителей

И крикнули они громким голосом:

«А давайте с нами, витязи, бой держать!

Не глядите, что нас двое, а вас семеро».

Не узнали витязи воителей.

Разгорелся Алеша Попович на их слова,

Поднял он коня борзого,

Налетел на воителей

И разрубил их пололам со всего плеча, —

Стала четверо — и живы все.

Налетел на них Добрыня-мо́лодец,

Разрубил их пополам со всего плеча, —

Стало восьмеро — и живы все.

Налетел на них Илья Муромец,

Разрубил их пополам со всего плеча, —

Стало вдвое более — и живы все.

Бросились на силу все витязи,

Стали они силу колоть-рубить, —

А сила все растет да растет,

Все на витязей с боем идет.

Не столько витязи рубят,

Сколько добрые кони их топчут, —

А сила все растет да растет,

Все на витязей с боем идет.

Бились витязи три дня,

Бились три часа, три минуточки, —

Намахалися их плечи могутные,

Уходилися кони их добрые,

Притупились мечи их булатные.

А сила все растет да растет,

Все на витязей с боем идет.

Испугались могучие витязи,

Побежали в каменные горы,

В темные пещеры.

Как подбежит витязь к горе,

Так и ока́менеет;

Как подбежит другой,

Так и ока́менеет;

Как подбежит третий,

Так и ока́менеет.

С тех-то пор и перевелись витязи на Святой Руси.

СОЦИАЛЬНО-БЫТОВЫЕ БЫЛИНЫ (БЫЛИНЫ-НОВЕЛЛЫ)