Илья Муромец в ссоре с князем Владимиром
Вар. к 5—122 I{410}
Да на том-де-ка было да на чёстном пиру
Распотешился удалой да доброй молодец,
А да по имени старой да Илья Муромец, —
Да волочит бы шубочку соболиную,
Соболиную шубу да подарёную,
Поливаёт он бы шубочку зеленым вином:
«И так бы волочить татар поганыих,
Так бы проливать у их кровь горечая».
Еще злы были бояра да кособрюхие,
Насказали где Владимиру стольне-киевску:
«Уж ты батюшко Владимир да стольне-киевской!
Да на твоем где-ка было да на чёстном пиру,
Распотешился удалой да доброй молодец,
Да по имени старой казак да Илья Муромец, —
Он волочит твою шубу да соболиную,
Соболиную шубочку, подарёную:
«Уж мне так бы волочить князя Владимира»;
Поливаёт он бы шубу да зеленым вином:
„Еще бы так бы мне проливать кровь горечая“».
Еще в те поры нонче, да евто времечко
А повезли бы-де Илеюшку во чисто полё,
Да садили бы Илейку да во темной погрёб.
Вар. к 79—93 II{411}
Как тут-то Добрынюшка Микитинич
А приходит-то он братцу да крестовому,
Да как здравствует он братца да крестового:
«А здравствуй-ка, братец мой крестовыи{412},
А крестовыи братец мой, названыи!»
Да как старыи казак Илья Муромец
Да как он-то его да также здравствует:
«Ай здравствуй-ка, брат мой крестовыи,
А молодой Добрынюшка Микитинич!
Ты зачем же пришел да загулял сюда?»
— «А пришел-то я, братец, загулял к тебе,
А о деле пришел да не о малоем.
Да у нас-то с тобой было раньше того,
А раньше того дело поделано,
А пописи были пописанные,
А заповеди были пополо́жонные, —
А слушать-то брату да ме́ньшому,
А меньшому слушать брата бо́льшого,
Да еще-то как у нас да е́сте с тобой
А слушать-то брату ведь большому,
А й большому слушать брата меньшого».
Да тут го́ворит Илья таково слово:
«Ах ты братец да мой да был крестовыи!
Да как нунечку-топеречку у нас с тобой
А все-то пописи да были ведь пописаны,
А заповеди были поположены
‹....................›
Кабы не братец ты крестовый был,
А никого бы я не послушал зде.
Дак послушаю я братца нунь крестового,
А крестового братца я, названого, —
А тот ли-то князь стольне-киевской
А знал-то, послать меня кого позвать.
Когда ты меня, Добрынюшка Микитинич,
Меня позвал туды да на почестной пир,
Дак я тебя, братец же, послушаю».
Вар. к 120—122 II
Как говорит Илья тут таково слово:
«Ай же ты князь стольнё-киевской!
А знал-то, послать кого меня позвать, —
А послал-то братца ко мне ты крестового,
А того-то мни Добрынюшка Никитича.
Кабы-то мни да ведь не братец был,
А никого-то я бы не послухал зде,
А скоро натянул бы я свой тугой лук,
Да клал бы я стрелочку каленую,
Да стрелил бы ти в гридню во столовую,
А я убил бы тя, князя со княгиною.
За это я тебе-то нынь прощу
А этую вину да ту великую».
Илья Муромец и Калин-царь
Вар. к 39—41 I{413}
Да из Орды, Золотой земли,
Из тое Могозеи{414} богатыя
Когда подымался злой Калин-царь,
Злой Калин-царь Калинович
Ко стольному городу ко Киеву
Со своею силою с поганою.
Не дошед он до Киева за семь верст,
Становился Калин у быстра Непра.
Сбиралося с ним силы на сто верст
Во все те четыре стороны.
Зачем мать сыра земля не погнется,
Зачем не расступится?
А от пару было от конинова
А и месяц, солнцо померкнула,
Не видеть луча света белого;
А от духу татарского
Не можно крещеным нам живым быть.
Вар. к 505—631 I
Связали ему руки белые{415}
Во крепки чембуры шелковые.
Втапоры Ильи за беду стало,
Говорил таково слово:
«Собака проклятый ты Калин-царь!
Отойди прочь с татарами от Киева.
Охота ли вам, собака, живым быть?»
И тут Калину за беду стало,
И плюет Ильи во ясны очи:
«А русской люд всегды хвастлив,
Опутан весь, будто лысый бес, —
Еще ли стоит передо мною, сам хвастает».
И тут Ильи за беду стало,
За великую досаду показалося,
Что плюет Калин в ясны очи.
Скочил в полдрева стоячего,
Изорвал чембуры на могучих плечах,
Не допустят Илью до добра коня
И до его-то до палицы тяжкия,
До медны литы в три тысячи.
Схватил Илья татарина за ноги,
Который ездил во Киев-град,
И зачал татарином помахивати.
Куда ли махнет — тут и улицы лежат,
Куды отвернет — с переулками,
А сам татарину приговаривает:
«А и крепок татарин — не ломится,
А жиловат собака — не изорвется».
И только Илья слово выговорил,
Оторвется глава его татарская,
Угодила та глава по силе вдоль
И бьет их, ломит, вконец губит.
Достальные татара на побег пошли,
В болотах, в реках притонули все,
Оставили свои возы и лагери.
Воротился Илья он ко Калину-царю,
Схватал он Калина во белы руки,
Сам Калину приговаривает:
«Вас-то, царей, не бьют, не казнят,
Не бьют, не казнят и не вешают».
Согнет его корчагою,
Воздымал выше буйны головы своей,
Ударил его о горюч камень,
Расшиб он в крохи ‹...›.
Достальные татара на побег бегут,
Сами они заклинаются:
«Не дай бог нам бывать ко Киеву,
Не дай бог нам видать русских людей!
Неужто в Киеве все таковы —
Один человек всех татар прибил?»
Вар. к 465—504 II{416}
Оковали Илеюшку железами,
Ручными, ножными и заплечными,
Проводили ко Батыю Батыевичу.
Говорил ему Батый-царь сын Батыевич:
«Уж ты гой еси, стар казак Илья Муромец!
Послужи мне-ка так же, как Владимиру,
Верою неизменною ровно три года».
Отвечал стар казак Илья Муромец:
«Нет у меня с собой сабли вострыя,
Нет у меня копья мурзамецкого,
Нет у меня палицы боёвыя —
Послужил бы я по твоей по шее по татарския!»
Говорил Батый-царь сын Батыевич:
«Ой вы слуги мои верные!
Вы ведите Илейку на широкий луг,
Вы стреляйте его стрелами калеными».
Вар. к 630—631 III{417}
То Владимир-князь да стольнё-киевской
Он берет собаку за белы́ руки,
И садил его за столики дубовые,
Кормил его ествушкой сахарнею,
Да поил-то питьицем медвяныим.
Говорил ему собака Калин-царь да таковы слова:
«Ай же ты Владимир-князь да стольнё-киевской!
Не сруби-тка мне да буйной головы.
Мы напишем промеж собой записи великие,
Буду тебе платить дани век и по́ веку,
А тебе-то, князю я Владимиру».
Илья Муромец, Ермак и Калин-царь
Вар. к 12—31 I{418}
Надевал Владимир платье ценное,
Ценное платье, печальное,
Походил ко божьей церкви богу молитися.
Встрету идет нищая калика перехожая:
«Уж ты здравствуй, Владимир стольный киевский!
Ты зачем надел черное платье, печальное,
Что у вас во Киеве учинилося?»
— «Молчи, нищая калика перехожая,
Нехорошо у нас во Киеве учинилося:
Из-за моря, моря синего,
Из-за синего моря из-за Черного
Подымался Батый-царь сын Батыевич
Со своим сыном с Таракашком,
Со любимым зятем со Ульюшком.
Собрал собака силы трех годов,
Силы трех годов и трех месяцев.
За сыном было сорок тысячей,
За зятем было силы сорок тысячей,
Одних было сорок царей, царевичей,
Сорок королей, королевичей.
Подошел собака под стольный Киев-град,
Просит Батый{419} у нас трех сильных-могучих богатырей —
Богатыря старого казака Илейку Муромца,
Другого богатыря Добрыню Никитича,
Третьего богатыря Алешу Поповича.
Похваляется — дашь, не дашь, за боём возьму,
Сильных богатырей под меч склоню,
Князя со княгинею в полон возьму,
Божьи церкви на дым спущу,
Чудны иконы по плавь реки{420},
Добрых молодцев полоню станицами,
Красных девушек пленицами,
Добры́х коней табу́нами».
— «Не зови меня нищей каликой перехожею,
Назови меня старым казаком Ильей Муромцем».
Бил челом Владимир до сырой земли.
«Уж ты здравствуй, стар казак Илья Муромец!
Постарайся за веру християнскую,
Не для меня, князя Владимира,
Не для-ради княгини Апра́ксии,
Не для церквей и мона́стырей,
А для бедных вдов и малых детей».
Говорит стар казак Илья Муромец:
«Уж давно нам от Киева отказано{421},
Отказано от Киева двенадцать лет».
— «Не для меня ради, князя Владимира,
Не для-ради княгини Апраксии,
А для бедных вдов и малых детей».
Проводил Владимир Илейка во гридни княженецкие,
Посылал его ко царю Батыю сыну Батыевичу.
Брал Илейко с собою Алешу Поповича и Добрынюшку,
Брали они много злата, серебра,
Поезжали ко Батыю с подарками{422}.
Камское побоище
Вар. к 262—286 I{423}
Да победили тут силушку Кудреванкову{424}.
Де собрались опять добры молодцы во бело́й шатер,
Де опять-де пили-де ели, тут и спать легли.
Де старой-старенькой он ставал да тут ранёхонько,
Де выходил и он да из бела́ шатра,
Де тут смотрел он в подзорную трубочку,
Де увидал и он в чистом поле да два удалы́х,
Два Ивана, да два Ивановича, —
Де потешаются они булатной палочкой:
Де как выбрасывают ей тут выше лесу дремучего,
Де тут пониже облака ходе́чего,
Да похваляются они да не больми словми.
Де как первой-от го́ворит:
«Кабы был-стоял в матери сырой земли да колокольный столб —
Де поворо́тил бы и я всю мать сыру землю».
Де как другой-от говорит:
«Кабы стояла бы на небо лестница —
Дак там бы я залез и всех присек».
— «Да как за эфто нас господь де не помилуёт».
Да тут восстала опять силушка Кудреванкова:
Де кого били и се́кли на́двое — де тех двоё стало;
Де-ка кого били, секли натрое — да тех троё стало.
Де опять съехались добрые молодцы,
Де они бились и дрались шесь дней и шесь ночей,
И де без пи́тенья, да всё без е́денья,
Да тут стали резвы́ кони бро́дить в крови до резва́ брюха́.
Де тут прираздвинулась и мать сыра земля,
Де как прожрала она всю силушку Кудреванкову.
Вар. к 263—286 II{425}
Еще тут приехало два братёлка{426} два Суздальца,
Еще тут же они да прирасхвастались,
Говорили бы они, удалы добры молодцы:
«Кабы был еще тут бы во земли-то столб —
Мы бы всю землю-матушку перерыли же;
Было бы нонь на небо листница,
Мы всю бы небесну силу попленили же».
Выходил тут Илеюшка на балаконный столб,
Смотрел-де во чисто полё:
Увидал он много, множество силушки.
Да поехали они да во чисто поле:
Которого рубят они да всё где надвоё —
Еще делается из их да всё живы же ведь.
Устрашилися они да этой силушки,
А уехали они да на уез от ей,
А во ту же ведь гору, да во шорлопину,
А они же ведь тут все закаменели
Да на тех-де коничках на добрых же.
Вар. к 263—286 III{427}
Приезжали тут братилка Бродовичи,
Как Бродовичи братилка, Петровичи,
Как будили дружину{428} да всё великую,
Как во-первых, стары казака да Илью Муромца:
«Уж що вы спите да що те думаете?
Как мы-то ведь нониче, топерече
Да набили мы силы да много множество».
Говорил тут Илья да сын ведь Муромец:
«Уж вы ой еси, братилка крестовые,
Да крестовые братилка, названые,
Да Петровичи братилка, Бродовичи!
Вы глупыма речами да занимаетесь:
Как услышит же нынче да ведь господи
Как не тут ведь правду да превеликую».
Говорили они да таково слово:
«Кабы был ле, стоял да в земли дубов столб
И было колечко да позолочёно —
Повёрнули подселенну да всю великую».
Как спрогневался нонче как ведь господи:
И кто рублён был да ведь как надвоё,
А как еще ведь рублен да ведь он натроё, —
Да ныниче их ведь как три стало.
И говорил ле стары казак Илья Муромец:
«Уж вы ой еси, братилка Бродовичи,
Вы Бродовичи братилка, Петровичи!
А вы не хвастайте словесами да небылыма жеть».
А как стал же Илья, да ведь как Илья Муромец,
Илья Муромец, стары казак сын Иванович,
Как на ту же войну да превеликую,
Как стал он сряжаться да как по второй раз.
А садился старой да на добра коня,
Он брал ле ведь палочку боёвую,
Он стал ле ведь брать да саблю вострую,
Да то же копейцо да бурзоменскоё.
И видели старого — в стремяно ступил,
И не видели уезки да богатырскоей.
Рассердился старой да вот по-старому,
И наезжал он ведь силу да превеликую,
И бился-боролся да сколько можется,
По своей же удаче да молодецкоей, —
И прибили ведь силу да превеликую.
Отворочал своёго да коня доброго
Во свой же во славной да Киёв-град.
А доезжал же он ведь до той стены да городовою,
А до тех же ворот да как до княжеских, —
И как окаменел Илья{429} да на добром коне.
И тут же Ильюшочке славы поют,
Еще нонь же старого в старинах скажут.
Васька Пьяница и Кудреванко-царь
Вар. к 73—75 I{430}
Да читат он ерлык, да скору грамоту,
Да и то у собаки написано,
Да и то у собаки напечатано:
«Ох ты ой еси, солнышко Владимир-князь!
Уж ты дашь город добром — дак я добром возьму,
Ты не дашь город добром — дак я боём возьму,
Я великой ле дракой, да кроволитьицом.
Я соборны больши церкви да вси на дым спущу,
Я царевы больши кабаки на огни сожгу,
Я печатны больши книги во грязи стопчу,
Чудны образы-иконы да на поплав воды{431},
Самого я князя да в котле сварю,
Да саму я княгину да за себя возьму».
Вар. к 187—222 I
Да пошел-де тут князь да нынь домой назад,
Да стречают они да добра молодца,
Да того же они Василья сына Игнатьева,
Да садили его да за дубовой стол,
Подносили-де чару да зелена вина,
Не велику, не малу — да полтора ведра.
Да завидели тут думные бояра толстобрюхие,
А и это им порато да за беду стало:
«А как эка честь сёдни Васеньке Игнатьеву?»
А и тут ничо князь говорить не смет,
Говорит-то Васенька Игнатьевич:
«Да еще ли я вам, Васенька, понадоблюсь».
Говорят-то бояра да толстобрюхие:
«Тебе сказано ведь, Васенька, отказано!»
Да спросил тут Васька да во второй након:
«Да еще ле я, Васенька, понадоблюсь».
Говорят-то бояра толстобрюхие:
«Тебе сказано ведь, Васенька, отказано!»
Повторил тут Васька во третей након:
«Не еще ле вам ведь Васенька понадобится».
Говорят ту бояра да толстобрюхие:
«Тебе сказано ведь, Васенька, отказано!»
А и князь-от ничего говорить не смет.
Кабы тут-де ведь Васеньке за беду стало,
За великую досаду показалося,
Тут седлал он, уздал да коня доброго,
Тут не видно поездки молодецкоей,
Только видно — Василий на коня скочил,
На коня-то скочил, да он коня стегнул.
Как приехал тут-де Васенька Игнатьевич:
«Как и еду ле я с вами в стольно-Киев-град{432},
Я грометь-шурмовать да стольно-Киев-град.
Мы повыбьём-де всю силу да самолучшую,
Уж мы тех же бояр да толстобрюхиих.
Только тот с вами залог да я положу нынь:
Чтобы оставить князя да со княгиною,
Да и царской дворец, да церкви божие».
Состоялася война да тут великая,
Кабы бьют по всему да как по городу,
А князя дворец да оставается.
Говорит тут-де Скурла{433} да таково слово:
«А не ложь ле ты это да придумал же?»
Заскочил-то Василий во гриню во столовую,
Да хватал он столешенку кедровую,
Да вызнял ей нынче выше могучих плеч,
Да змолился ему да тут Владимир-князь:
«Ты оставь на покаянье грехом тяжкиим,
Не убей же ты во грине князя Владимира».
Опустились у Василья да руки белые,
Кабы выскочил Василий да вон на улицу,
Да хватал он ведь трубочку да говорливую,
Заревел, завопел зычным голосом:
«Да пора нам подошла да нынь шабашити».
Тут бросали всю нынче орудию,
Кабы стали совет они советовать,
Кабы стали они да думу думати,
Кабы стали делить да золоту казну,
Да и Васеньку стали да тут обделивать.
Говорит тут один да из татар еще:
«Ох ты ой еси, нынь да ты ле Скурла-царь!
У бою́ у нас Василий да всех ведь больше был,
У делу́ нынче стал да он ведь меньше всех».
Говорит ту-де нынь да еще Скурла-царь:
«У мня есть еще сабелька не кровавлена,
Наделю по Васильевой по шее я».
А и это нынь Василью да за беду стало,
За великую досаду да показалося:
«У меня есть же ведь сабелька запасная,
Наделю я по Скурлатыной по шеюшке».
Да хватал он и сабельку нынь вострую,
Да на ту руку махнет — тут и улица,
На другу руку махнет — переулочек,
Да и сколько он бьет — вдвое конем топчёт
Да и бился он тут да трои суточки,
Ни одного из них да не помиловал,
Да и всех нарушил да до единого.
Вар. к 135—186 II{434}
Он заходит на царевы да больши кабаки,
На кружала заходит восударевы,
Он и смотрит на печку да на муравленку,
Он увидел удала да добра молодца:
«Ох ты ой есь, удалой доброй молодец,
Молодой ты Василий сын Игнатьевич!
Тебе полно ле спать, да нынь пора ставать,
От великого хмелю да просыпатися.
Уж ставай ты, Василий сын Игнатьевич,
Послужи-ка ты мне да верой-правдою,
Верой-правдою ты мне да неизменною».
А на то-де Василий да не ослышался.
Кабы кличёт-то солнышко во второй након:
«Ох ты ой есь, удалой доброй молодец,
Молодой ты Василий сын Игнатьевич!
Тебе полно ле спать, да нынь пора ставать,
От великого хмелю да просыпатися.
Уж ставай-ка, Василий сын Игнатьевич,
Послужи-ка ты мне да верой-правдою,
Верой-правдой ты мне да неизменною».
Как на то-де Василий не ослышался,
Кабы кличёт-то солнышко во трете́й након:
«Ох ты ой есь, удалой доброй молодец,
Молодой ты Василий сын Игнатьевич!
Тебе полно ле спать, да нонь пора ставать,
От великого хмелю да просыпатися.
Ты ставай-ка, Василий сын Игнатьевич,
Послужи-ка ты мне да верой-правдою,
Верой-правдой ты мне да неизменною».
А топере Василий разбужается,
От великого хмелю просыпается,
Говорит-то Василий Игнатьевич:
«Уж я рад бы служить, хоть голову сложить,
Как болит-то моя буйна голова».
Наливаёт князь чару зелена вина,
Не большую, не малу — в полтора ведра,
Кабы турий-де рог да меду сладкого,
На закуску калач да бел-круписчатой,
Подаваёт-то солнышко обема рукми,
А берет бы Василий единой рукой,
Кабы пьет-то Василий к едину духу,
А за чарой-то Васька приговариват:
«Не оммылось у Васьки да ретиво сердцо,
Не звеселилась моя да буйна головушка».
А берет-де-ка солнышко во второй након,
Наливает-де чару зелена вина,
Не большую, не малу — полтора ведра,
Кабы турий-де рог да меду сладкого,
На закуску калач да бел-круписчатой.
А берет бы Василий единой рукой,
Кабы пьет-то Василий к едину духу,
А за чарой-то Васька приговариват:
«Не оммылось у Васи ретиво сердцо,
Не звеселилась у Васи буйна головушка».
Наливаёт солнышко во третей након,
Подаваёт-то солнышко обема рукми,
А берет-то Василий единой рукой,
Кабы пьет-то Василий к едину духу,
А за чарой-то Васька приговариват:
«Как оммылось у Васьки да ретиво сердцо,
Звеселилась моя да буйна головушка,
Бы могу нынь служить да верой-правдою.
Ни креста-то у меня нет, ни пояса,
Ни рубашечки нет у меня поло́тняной,
Кабы нету-то у мня да коня доброго,
Кабы нету у меня сбруни лошадиноей,
Кабы нету у мня приправы молодецкоей,
Кабы нету у меня туга лука,
Кабы нет у меня стрелочки каленоей,
Уж и нет у меня палицы буёвоей,
Кабы нет у меня копейцо бурзомецкое,
Кабы всё на вини да у мня пропито,
Во царевом кабаки да всё заложоно».
Как пошел тут солнышко Владимир-князь,
Он пошел к чумакам, да целовальникам:
«Ох вы ой есь, чумаки, да целовальники!
Отдавайте всё Васеньке безденежно».
Вар. к 207—222 III{435}
Не успел как ведь Васька да во двор зайти —
Два черные ворона воскуркало,
Два поганые татарища наехало:
«Уж ты ой еси, Владимир-князь стольне-киевской!
Тебе полно такие шутки да шутите,
Как ты будёшь с нами отшучивать:
Убил ты у нас да Кудреванка-царя».
Тут богатыри не злюбили,
Забранили они Ваську, горьку пьяницу.
Тут ведь как Ваське не по уму палось,
Выходил как ведь Васька на красно крыльцо,
Садился как Васька на добра коня,
Поехал как Васька да во чисто полё.
Едёт как Васька да ко черным шатрам,
Едёт как Васька да низко кланится:
«Здравствуйте, панове-уланове,
Все турзы-мурзы, татарища поганые!
Я ведь как еду к вам в помощнички».
— «Поди-приходи, да Васька, горька пьяница,
Нам таки-то добры молодцы надобно,
Поедём мы, Васька, да в стольней Киев-град:
Уж мы церкви ти божьи да под дым спустим,
Владимиру-князю да голову сказним,
Княгину Опраксею за собя возьмем,
Князей-то, бояр да всех привыбиём,
Прожиточных-то христьян да во свою веру введем».
Тут ведь как Васька да разоспоровал:
«Не дам я вам церквей божьих под дым спустить,
Владимиру-князю да головы сказнить,
Княгины Опраксеи за собя вам взять,
Князей-то, бояр да всех привыбиём,
Прожиточных христьян да во свою веру ввести{436}».
Поехали они да в стольней Киев-град,
Князей-то, бояр да всех привыбили,
Они набрали злата и серебра
Сорок телёг, сорок ордынскиих,
Поехали они да во чисто полё.
Они дел-то делят, да Ваське нет сулят.
Говорит тут собаки да Кудреванка сын:
«Уж вы ой еси, панове-уланове,
Все турзы-мурзы, татарища поганые!
В бою где, во драке дак Васька первой-от был,
Уж вы дел делите — да Ваське нет сулите».
Тут ведь как Васька да распрогневался,
Садился как Васька да на добра коня,
Он бил-то, рубил всех до единого,
Одного только оставил, который по ему сказал.
Обрал он злато и серебро,
Поехал он к Владимиру на широкой двор.
Михайло Данилович
Вар. к 47—59 I{437}
«Ай же ты Владимир-князь стольно-киевский!
Теперечу есть у меня молодой сын,
Молодой сын Михайла Данильевич,
Михайла Данильевич шести годов.
Ай докуль не проведают короли нечестивые —
Той порой будет шести годов,
А докуль они снаряжаются —
Той порой будет двенадцати,
Так будет сильнее меня и могутнее».
Вар. к 70—164 I
Говорит Владимир-князь стольно-киевский:
«Ай же вы князи, бояры!
Кто бы ехать мог во чисто поле,
Ко тому ко войску нечестивому,
Переписывать силу, пересметывать
И пометочку привезти мне на золот стол?»
Тут больший туляется за среднего,
А средний туляется за меньшего,
А от меньшего и ответу нет.
А вставал удалый добрый молодец
Из-за стола не из большего и не из меньшего,
Из того стола из окольного,
Молодой Михайла Данильевич,
Скидывал с буйной головы пухов колпак,
Поклонился свету князю Владимиру,
Говорил ему таково слово:
«Ай же ты Владимир-князь стольно-киевский!
Благослови меня ехать во чисто поле,
Ко тому ко войску нечестивому,
Переписывать силу, пересметывать
И пометочку привезти тебе на золот стол».
Говорит Владимир-князь стольно-киевский:
«Ты смолода, глуздырь, не попурхивай, —
А есть сильнее тебя и могутнее».
И говорит Владимир второй након:
«Ай же вы могучие богатыри и поленицы удалые!
Кто у вас может ехать ко войску нечестивому,
‹.................›
Молодой Михайла Данилович
Говорил он таково слово:
‹.................›
И благословил его Владимир стольно-киевский
Ко войску нечестивому поехаии.
Вар. к 165—260 I
Стал Михайла Данильевич во чисто поле справлятися,
Взял из погреба коня батюшкова{438}
И катал-валял его по три росы вечерниих
И по три росы раноутренниих,
Кормил коня пшеною белояровой
И поил изварою медвяною.
И стал крутиться во платьице родительско
Ехать далече во чисто поле;
Надевал он латы родительски —
Латы ему были тесноваты;
И саблю брал родительску —
Сабля ему была легковата.
Обседлывал коня он и обуздывал,
И садился он на добра коня,
И поехал он во чисто поле,
Не путями он поехал, не воротами,
А поехал он чрез стену городовую.
И поехал мимо пустыню родителя,
В которой родитель богу молится, —
Получить благословение родителя
Ехать во чисто поле ко войску нечестивому.
И выходил его родитель из пустыни,
Старый Данила Игнатьевич,
И плечом подымал он под тую грудь,
Под тую грудь лошадиную,
И остановил ее с ходу быстрого.
И говорит ему Михайла Данильевич:
«Свет государь мой батюшко!
Благослови меня поехать во чисто поле,
Ко тому ко войску нечестивому,
Переписывать силу, пересметывать
И пометочку привезти ко князю Владимиру».
И говорил ему Данила Игнатьевич:
«Ты послушай, дорого мое чадо любимое,
Ты послушай наказаньице родителя:
Будешь как у войска нечестивого,
Не давай своему сердцу воли вольныя,
Не заезжай в середку, в матицу,
А руби ты силу с одного края».
Вар. к 294—306 I
Связали Михайлы ручки белые
Во путыни шелковые,
И сковали ему ножки резвые
Во железа булатные,
И проводили ко королю неверному.
А неверный царище поганое
Говорит таково слово:
«Ай же ты молодой Михайла Данильевич!
Послужи-ка мне верой-правдою,
Как служил ты князю Владимиру, —
Награжу тебя золотой казной несчетною».
— «Ай же царище поганое!
Как была бы у меня сабля вострая,
Так служил бы я на твоей шее татарской
Со своей саблей вострою».
Вскрычал тут царище поганое
Своим слугам верныим
И палачам немилостливым:
«Сведите вы ко плахе ко липовой,
Отрубите вы голову молодецкую».
Вар. к 332—361 II{439}
Он далёшеньким-далёко в чисто́м поле
Он заметил татарина небитого,
Он небитого татарина, неранена:
Подвигается татарин скорёшенько,
За собой он тянёт днище корабельноё,
Еще налито в нем да ключевой воды,
Ключевой ли воды, воды холодныя.
Разбирает он тела да все избитые,
Он полощёт их в днище корабельноём.
Подбегаёт Михайло сын Данилович
Еще к этому самому татарину,
Он хватает его да за белы́ руки,
Еще хочет ёго бросить о сыру землю.
Бросил его отец на сыру землю,
У Михайлы выкатился чудённый крест,
Он поднял его да за белы руки,
Целовал его во сахарны уста:
«Не послушал ты родительского наказаньица».
Сухман
Вар. к 1—198 I{440}
Выезжал Суханьша Замантьев сын
За зайцами, за лисицами,
За теми волками рыскучими.
Случилось ему доехать до быстра Днепра, —
Течет быстрый Днепр не по-старому,
Не по-старому, не по-прежнему:
Пожират в себя круты бережки,
Вырыват в себя желты скатны пески,
По подбережку несет ветловый лес,
По струе несет крековый лес;
Посередь Днепра несет добрых коней
Со всей приправой молодецкою,
Со всей доспехой богатырскою.
«Что ты батюшка быстрый Днепр,
Не по-старому течешь ты, не по-прежнему?»
— «Надо мной стоит сила неверная
Того Мамая безбожного:
Идет на дом пресвятыя богородицы,
На славен батюшко на Киев-град,
Половина силы переправилась,
Другая половина на другой стороне;
Черному ворону в ночь силы не окаркати,
Серому волку в ночь не обрыскати,
Доброму молодцу в день не объехати».
Тут Суханьши ретиво сердце возъярилося,
Могучи плечи расходилися, —
Бежал в силу Мамаеву,
Во дне бежал во втором часу,
И бился-дрался трои суточки,
Не пиваючи, не едаючи:
Куда бежит — тут улица,
Заворотится — переулочек;
Навалил трупов коню до стремени,
Горячей крови — до подчереза,
В трупах конь не может прорыскивать,
Горячей крови пропрыгивать.
Тут Суханьшу приобранили,
Дали Суханьше тридцать ран —
Те раны были сносные,
А три раны — сердечные,
Сердечные раны, кровавые.
Побежал он из силы Мамаевой
На то болото зыбучее,
Ко той кочке болотинной —
Клал седелышко черкасское
На ту кочку болотную,
Под оболоко поплавучее
И клал свою буйну голову
На седелышко на черкасское.
Выезжает Володимир-князь
Во чисто поле погулять
И наехал на Суханьшу Замантьева.
«Ты гой еси, добрый молодец!
Какой ты есть и откудова?
Если верной силы — побратаемся,
А неверной силы — переведаемся».
Говорит тут Суханьша Замантьев сын:
«Ты гой еси, батюшко Владимир-князь,
Сеславьевич солнышко красное!
Неужели ты не узнал Суханьшу Замантьева?»
Тут скоро князь соскакивал,
Соскакивал со добра коня,
Садил Суханьшу на добра коня
И вез его во Киев-град,
Во ту ли во церковь во соборную.
Тут Суханьша покаялся,
И тут Суханьша переставился.
Илья Муромец с богатырями на Соколе-корабле
Вар. к 32—80 I{441}
Ну на Соколе на корабле немного людей,
И только три удалы добры молодцы:
Ну что носом-то владал млад Полкан-богатырь,
Ну кормою-то владал млад Алеша Попов,
На середочке сидел Илья Муромец,
На середочке сидит, всем он ко́раблем владат.
На Полкане-то шапка железная,
На Алешеньке сапожки зелен сафьян,
На Илюшеньке кафтанчик рудожелтой камке,
На кафтане те петельки шелковые,
Во петельках пуговки золочены,
Во каждой во пуговке по камушку,
Ну по дорогу по камушку по яхонту,
Во каждом во камушке по льву-зверу.
Нападали на Сокол-корабль черны вороны,
Ну крымские татара со калмыгами,
Ну хотели-то Сокол-корабль разбить-разгромить,
Ну разбить-разгромить и живком задавить.
Тут Илюшенька по кораблю похаживает,
Он тросточкой по пуговкам поваживает:
Ну во пуговках камушки разгоралися,
Его лютые звери рассержалися,
И что крымские татары испужалися,
А калмыги в сине море побросалися.
А удалы добры молодцы оставалися,
От Киева до Чернигова добиралися.
Вар. к 37—80 II{442}
Вдруг несчастьице над корабликом приключилося —
Что садился на деревцо сизой орел,
Потоплял он корабличек во синё море.
Как на то ли наш Илюхонька рассержаился,
Он тугой лук своей рученькой натягивал,
Калену стрелу на тетивочку он накладывал —
Он убил орла в белую грудь, в ретиво сердце.
Он упал, наш сизой орел, во синё море.
Илья Муромец и сын
Вар. к 1—29 I{443}
А да ко тому было ко морю, морю синёму,
А ко синёму как морюшку студеному,
Ко тому было ко камешку ту ко Латырю,
А ко той как бабы да ко Златыгорки{444},
А к ней гулял-ходил удалой ведь доброй молодец,
А по имени старой казак Илья Муромец,
Он ходил-гулял Илеюшка к ней двенадцать лет,
Он ведь прижил ей чадышко любимоё.
Он задумал, стары, ехать во чисто полё,
Он ведь стал где Златыгорке наговаривать,
Наговаривать, как крепко ей наказывать.
Оставлял он ведь ей нонче свой чудён крест,
Он еще оставлял с руки злачен перстень:
«Уж ты ой еси, баба да всё Златыгорка!
Если сын у тя родится, отдай чудён крест,
Если дочь у тя родится, отдай злачен перстень».
А поехал тут старой казак во чисто полё.
Много, мало тому времени минуется,
А от той-де от бабы от Златыгорки,
От ней рожается молоденькой Сокольничок,
Он не по годам растет Сокольник{445} — по часам, —
Каковы-то люди в людях во сёмнадцать лет,
А у нас был Сокольничок семи годов.
Еще стало Сокольнику двенадцать лет,
А тут стал выходить да на красно крыльцо,
Он зрить-смотреть стал в трубочку подзорную:
Во-первы ти, он смотрел нонь по чисту полю,
Во-вторы ти, он смотрел нонь по синю морю,
Во-третьи ти, он смотрел на соломя окатисто,
Во последни он смотрел на стольне-Киев-град.
Он задумал съездить взять ведь крашен Киев-град{446},
Он ведь стал просить у маменьки благословленьица:
«Уж ты дай мне-ка, мать, благословленьицо
Мне-ка съездить, добру молодцу, на чисто полё».
А дает ёму маменька благословленьицо,
А дает ёму родима, наговариват:
«А поедёшь, мое дитятко, во чисто полё,
А наедёшь ты в чистом поли на старого, —
А борода-то у старого седым-седа,
А голова-то у старого белым-бела,
А под старым-то конь был наубел он бел,
Хвост-от, грива у коня была черным-черна;
До того ты до старого не доезживай,
Не доезживай до старого, с коня скачи,
До того до старого ты не дохаживай,
А тому где старому низко кланяйся, —
А ведь тот тебе старой казак — родной батюшко»
А ведь тут это Сокольнику за беду пришло,
За велику за досаду показалося.
А снаряжался тут Сокольник в платьё в цветноё,
Одевал он на себя сбрую богатырскую,
Выводил тут Сокольничок добра коня,
Он седлал, уздал, Сокольничок, добра коня,
Он на коничка накладывал сам потнички,
Он на потнички накладывал всё войлучки,
Он на войлучки седёлышко черкальскоё
О двенадцати подпруженьках шелковых-е,
Он тринадцату подпругу через хребётну кость,
Через ту через степь лошадиную.
Тут заскакивал Сокольник на добра коня, —
А не видели, Сокольник как на коня скочил,
Только видели, Сокольник как в стремена ступил,
А не видели поездки богатырское,
Только видели — во полюшке курева стоит,
Курева где стоит да дым столбом валит.
А тут выехал Сокольник на чисто полё,
Он и стал по чисту полю разъезживать,
Он и ездит во поле, потешается,
Он татарскима утехами забавляется —
Он и свищот копье свое по поднебесью,
Он и правой рукой бросит, левой подхватит,
Он ведь сам ко копейцу приговариват:
«Уж я коль лёгко владею нонь тобой, копье,
Столь лёгко мне повладеть старым казаком».
Вар. к 1—13 II{447}
Кабы жили на за́ставы бога́тыри,
Недалёко от города — за двенадцать верст,
Кабы жили они да тут пятнадцать лет,
Кабы тридцать-то их было да со богатырём;
Не видали ни конного, ни пешого,
Ни прохожого они тут, ни проезжого,
Да ни серой тут волк не прорыскивал,
Ни ясен сокол не пролетывал,
Да ни русской богатырь не проезживал.
Кабы тридцать-то было богатырей{448} со богатырём:
Атаманом-то стар казак Илья Муромец,
Илья Муромец да сын Иванович,
Податаманьём Самсон да Колыбанович,
Да Добрыня-то Микитич жил во писарях,
Да Олеша-то Попович жил во поварах,
Да и Мишка Торопанишко жил во конюхах;
Да и жил тут Василий сын Буслаевич,
Да и жил тут Васенька Игнатьевич,
Да и жил тут Дюк да сын Степанович,
Да и жил тут Пермя да сын Васильевич,
Да и жил Родивон да Превысокие,
Да и жил тут Микита да Преширокие,
Да и жил тут Потанюшка Хроменькой,
Затем Потык Михайло сын Иванович,
Затем жил тут Дунай да сын Иванович,
Да и был тут Чурило блады Пленкович,
Да и был тут Скопин сын Иванович,
Тут и жили два брата два родимые,
Да Лука, да Матвей, дети Петровые...
Вар. к 19—23 II
Да и зрел он, смотрел на вси стороны.
Да смотрел он под сторону восточную —
Да и стоит-то-де наш там стольнё-Киев-град;
Да смотрел он под сторону под летную —
Да стоят там луга да там зеленые;
Да глядел он под сторону под западну —
Да стоят там да лесы темные;
Да смотрел он под сторону под северну —
Да стоят-то-де там да ледяны горы;
Да смотрел он под сторону в полуночу —
Да стоит-то-де нашо да синё морё,
Да и стоит-то-де нашо там чисто полё,
Сорочинско-де словно наше Кули́гово.
Вар. к 27—32 II
В копоти-то там, в тумане не знай зверь бежит,
Не знай зверь там бежит{449}, не знай сокол летит,
Да Буян ле славной остров там шатается,
Да Саратовы ле горы да знаменуются,
А богатырь ле там едёт да потешается,
Попереди-то его да бежит серой волк,
Позади-то его бежит черной вожлок,
На правом-то плече, знать, воробей сидит,
На левом-то плече, да знать, белой кречет,
Во левой-то руке да держит тугой лук,
Во право́й-то руке стрелу каленую,
Да каленую стрелочку, перёную, —
Не того же орла да сизокрылого,
Да того же орла да сизокамского,
Не того же орла, которой на дубу сидит,
Да того же орла, которой на синём мори,
Да гнездо-то он вьет да на серой камень.
Да под верх богатырь стрелочку подстреливат,
Да и на пол он стрелочку не ураниват,
На полете он стрелочку подхватыват.
Подъезжат он ныне ко белу шатру,
Да и пишот нонь сам да скору грамотку,
На правом-то колене держит бумажечку,
На левом-то колене держит чернильницу,
Во правой-то руке да держит перышко,
Сам пишот ярлык, да скору грамотку,
Да подмётывал ярлык, да скору грамотку,
Да к тому же шатру да к белобархатному.
Да берет-то стар казак Илья Муромец,
Да и то у него тут написано,
Да и то у него тут напечатано:
«Да и еду я нонь да в стольнёй Киев-град,
Я грометь-шурмовать да в стольнё-Киев-град,
Я соборны больши церкви я на дым спущу,
Я царевы больши кабаки на огни сожгу,
Я печатны больши книги да во грязи стопчу,
Чудны образы-иконы на поплав воды,
Самого я князя да в котле сварю,
Да саму я княгиню да за себя возьму».
Вар. к 44—179 III{450}
Собирались они на заставу богатырскую,
Стали думу крепкую думати,
Кому ехать за нахвальщиком.
Положили на Ваську Долгополого.
Говорит большой богатырь Илья Муромец,
Свет атаман сын Иванович:
«Неладно, ребятушки, поло́жили{451}, —
У Васьки полы долгие,
По земле ходит Васька — заплетается,
На бою, на драке заплетется,
Погинёт Васька по-напрасному».
Положились на Гришку на Боярского —
Гришке ехать за нахвальщиком,
Настигать нахвальщика в чисто́м поле.
Говорит большой богатырь Илья Муромец,
Свет атаман сын Иванович:
«Неладно, ребятушки, мы удумали, —
Гришка рода боярского,
Боярские роды хвастливые,
На бою-драке призахвастается,
Погинёт Гришка по-напрасному».
Положились на Алешу на Поповича —
Алешке ехать за нахвальщиком,
Настигать нахвальщика в чисто́м поле,
Побить нахвальщика на чистом поле.
Говорит большой богатырь Илья Муромец,
Свет атаман сын Иванович:
«Неладно, ребятушки, положили, —
Алешенька рода поповского,
Поповские глаза завидущие,
Поповские руки загребущие,
Увидит Алеша на нахвальщике
Много злата, серебра —
Злату Алеша позавидует,
Погинёт Алеша по-напрасному».
Положили на Добрыню Никитича —
Добрынюшке ехать за нахвальщиком,
Настигать нахвальщика в чисто́м поле,
Побить нахвальщика на чистом поле,
По плеч отсечь буйну голову,
Привести на заставу богатырскую.
Добрыня того не отпирается,
Походит Добрыня на конюший двор,
Имает Добрыня добра́ коня,
Уздаёт в уздечку тесмяную,
Седлал в седёлышко черкасское,
В торока вяжет палицу боёвую, —
Она свесом, та палица, девяносто пуд,
На бедры берет саблю вострую,
В руки берет плеть шелко́вую,
Поезжает на гору Сорочинскую.
Посмотрел из трубочки серебряной —
Увидел на поле чернизину,
Поехал прямо на чернизину,
Кричал зычным, звонким голосом:
«Вор-собака, нахвальщина!
Зачем нашу заставу проезжаешь,
Атаману Илье Муромцу не бьешь челом,
Податаману Добрыне Никитичу,
Есаулу Алеше в казну не кладешь
На всю нашу братию наборную?»
Учул нахвальщина зычен голос,
Поворачивал нахвальщина добра коня,
Попущал на Добрыню Никитича.
Сыра мать земля всколебалася,
Из озер вода выливалася,
Под Добрыней конь на коленца пал.
Добрыня Никитич млад
Господу богу возмо́лится
И мати пресвятой богородице:
«Унеси, господи, от нахвальщика!»
Под Добрыней конь посправился, —
Уехал на заставу богатырскую.
Вар. к 213—215 IV{452}
Он завидел молодца во чистом поли,
Заревел-то стары казак по-звериному,
Засвистел-то стары казак по-соловьиному,
А зашипел-то стары казак по-змеиному.
Кабы едёт молодец-от, не оглянется,
А говорит молодец-от таковы слова:
«А уж вы ой еси, мои вы два серы волка,
Два серы мои волки, да серы выжлоки!
Побежите вы-ка тепере во темны леса,
А тепере мне-ка не до вас стало —
Как наехал на меня супостат велик,
Супостат-де велик, дак доброй молодец.
А уж ты ой еси, мой да млад ясён сокол,
Уж ты ой еси, мой да млады бел кречат!
Полетите-ка теперь во темны леса,
А тепере мне-ка не до вас стало».
Константин Саулович
Вар. к 1—317 I{453}
Из сильного было царства Астраханского,
Жил-был тут князь Саур сын Ванидович.
Накопил он силушки себе многое множество,
Накопя он силушки в поход пошел,
В поход пошел под три царства:
Под первое царство Латынское,
Под другое царство Литвинское,
Под третие царство Сорочинское.
Провожала его молодая жена,
Провожала она его за два рубежа,
От третьего назад воротилася.
Входила она на вышку на высокую,
Становилась на бел-горюч камень,
Глядела-смотрела в чисто поле:
«Далеко ли идет мой князь
Саур сын Ванидович?»
Из того ли из-под белого камешку
Выползала змея лютая{454},
Кидалась она княгине на белую грудь,
Бьет хоботом по белу лицу.
Молодая княгиня испужалася,
Во чреве дитя встрепенулося.
Она пишет ярлыки скорописные,
Посылает за самим князем,
Чтобы князь Саур сын Ванидович
Воротился домой:
«Молодая княгиня беременна».
Догоняет его скорой посол,
Кладет пакеты на белы руки,
Пакеты ти он прочитывает:
«Да не первой-то раз она меня обманывает,
Да не другой раз она меня назад ворочает.
Теперь не ворочусь я домой.
Коли дочь родит — пой, корми пятнадцать лет,
А на шестнадцатым замуж отдай;
А сына родит — так лелей его до восьми годов,
А на девятом году присылай его ко мне на подмочь».
Родила княгиня сына себе,
Поила, кормила она его восемь лет,
На девятом году собирать она стала его на подмочь,
Давала силы с ним сорок тысяч.
И пошел же молодой вьюнош к отцу на подмочь.
Латынское царство он выжег и вырубил,
А Литвинское царство в полон всё взял.
Подходит он к царству Сорочинскому,
Увидали старики сорочинские,
Они делали сходки всё великие:
«Подступила нам, братцы, сила несметная,
Просют поединщика».
Возговорили старики сорочинские:
«Есть у нас, братцы, полоненочек-затюремщичек,
Пошлем мы его напротив силы поединщиком».
Приходили же старики сорочинские к земляной тюрьме:
«Ты гой еси, полоненщичек,
Ты гой еси, затюремщичек!
Сослужи ты нам службу великую
Напротив силы поединщиком».
Возговорил еси князь Саур сын Ванидович:
«О вы гой еси, старики сорочинские!
Давайте мне коня доброго
И сбрую богатырскую».
Сел на добра коня
И полетел напротив силы во чисто поле.
Съехались, поздоровались и поцеловались,
Врозь разъезжались
И бились день до вечера —
И никто никого не одолевает.
И воззрел князь Саур сын Ванидович на небо:
«Помоги ты мне, господи,
Молодого воина из седла выладить».
И выладил из седла,
И пал ему на белу грудь,
И стал его спрашивать:
«Ох ты гой еси, молодой воин!
Какого ты роду-племени?»
— «Не моя в поле божья помочь:
Не стал бы я много спрашивать —
Срубил бы с тебя буйну голову
По самые могучие плечи.
Был у меня батюшка
Князь Саур сын Ванидович,
Пошел воевать под три царства —
Там и пропал».
Тут князь Саур сын Ванидович заплакал
И поднял за белы руки и возговорил:
«Гой ты еси, добрый молодец!
Ведь я твой родной батюшка».
Тут он написал письмо
И послал гонца к своей матушке:
«Гой ты еси, моя родная матушка!
Выручил я родного батюшку».
Михайло Козарин
Вар. к 1—217 I{455}
На роду ту Козарушка попортили,
Отец с матерью Петровича не злю́били,
Отсылали Козарушка ко бабушке,
Да ко бабушке Петровича, к задворёнке,
Не велели кормить хлебом круписчатым,
Не велели поить водой мёдовыя —
Да велели кормить хлебом гнилым же всё,
Да велели поить водой со ржавчинки.
Уж как тих речей бабушка не веруёт —
Да кормила Козарушка хлебом круписчатым,
Да поила Петровича водой мёдовыя.
Еще стал наш Козарушко пяти, шти лет,
Еще стал-то по улочке похаживать,
Еще с малыма ребятушками поигрывать.
Ёго дразнят тут маленьки ребятушка{456}:
«Не прямого ты отца, не пря́мой матушки, —
Еще всё ты ведь ходишь чужой ‹...›».
Еще как эти речи не в любви пришли:
Он которого ухватит как ведь за руку —
Оторвет у того да он праву́ руку;
Он которого ухватит как ведь за ногу —
Оторвет у того он праву ногу.
Еще сам пошел втипо́р да как ко бабушке,
Еще сам говорил ей таковы речи:
«Уж ты ой еси, бабушка-задворёнка!
Ты скажи-ткося мне, да кто у мня отец ведь, мать, —
Меня дразнят тут маленьки ребятушка.
Да зовут-то меня всё как вы ‹...›».
Говорила ёму бабушка-задворёнка:
«Уж ты вой еси, Козарушко Петрович-от!
У тя отец ведь-то Петр да Коромыслович,
Еще матушка — Петрова та молода жона».
Говорил-то Козарушко таковы речи:
«Уж ты вой еси, ты бабушка-задворёнка!
Напеки-ткосё мне подорожничков,
Уж ты дай мне шляпочку равно тридцать пуд,
Уж ты дай-ка мне клю́чёчку равно сорок пуд».
Напекла ёму бабушка подорожничков,
Да дала ёму бабушка тут шляпочку,
А дала ёму бабушка ведь ключёчку,
Да пошел наш Козарушко искать батюшка.
Да приходит Козарушко в ту дере́вёнку, —
Да играют на улочке маленьки ребятушка.
Он ведь спрашивал да как у маленьких ребятушок:
«Еще где то Петрово как подворьицо?»
Отвели ёму ребятушка подворьицо,
Да скричал-то Козарушко громким голосом:
«Уж ты вой еси, Петр да Коромыслович!
Не бывало ли у тя да чадышко милоё,
Еще на́ имя Козарушко Петрович-от?»
Да избенка у Петра вся пошаталася,
Ставники ти у ёго вси покосилися.
Отвечал-то Петр да Коромыслович:
«Не бывало у нас тако чадо милоё».
Да ведь прочь пошел Козарушко Петрович-от,
Покатились по белу лицу горючи́ слезы,
Да пошел-то Козарушко во чисто полё,
Разоставил бело́й шатер поло́тняной,
Да валился он сам во белой шатер.
Да выходит в полно́чь ту из бела́ шатра,
Услыхал-то в чисто́м поли девять го́лосов.
Там ведь плакала в чистом поли красна девица:
«Да коса ты, коса да моя русая!
Да плели тебя, коса, да на святой Руси,
Расплетут тебя, коса, да в проклято́й Литвы.
Кабы был у мня ведь брателко Козарушко,
Он не дал тут поганым татарам-то на пору́ганье».
Еще обрал Козарушко белой шатер,
Еще сам побежал-то да во чисто полё,
Он избил-то всих да семь разбойников,
Еще отнял у их свою да как родну́ сёстру.
Еще сами пошли они ко батюшку,
Ко тому жо Петру ту Коромыслову,
Приходят ко ёго-то да ко подворьицу,
Да скричал тогда Козарушко громким голосом:
«Уж ты вой еси, Петр да Коромыслович!
Не бывало ли у тя-то да чадо милоё,
Еще на имя тут Марфушка — лебедь белая?»
Да выскакивал Петр тогда на улицу
Со своей-то он да с молодой жоной:
«Да бывало у мня тако чадо милоё,
Еще на имя тут Марфушка Петровна та».
Еще брал он ведь Марфушку за праву́ руку,
Да повел-то ведь Марфушку в свою горницу,
Еще тут же пригласил да Козарушка Петровича{457}.
Вар. к 1—19 II{458}
А да у Федора-купца да у Черниговца,
Было у ёго да всё два чадышка:
Одно чадо — да дочи да всё Еленочка,
Да Еленочка была да всё прекрасная,
Да второ чадо-де — Козарушко-де Федорыч.
Наезжали-де воры да всё разбойники,
А да ограбили купца да всё Черниговца,
Увезли-де дочь Еленочку прекрасную.
А запечалился купец да всё черниговский.
Говорил ему сын да всё родимой нонь:
«Уж ты ой еси, батюшко, черниговской купец!
Не печалься ни об чем, да всё не надобно, —
Да поеду-де я да во чисто полё,
Отыщу-де Еленочку прекрасную».
Говорил ему папенька родимой же:
«Уж ты ой еси, Козарушка Федорыч!
Поезжай-ка ты, Козарушка, во чисто полё,
Отыщи-тко мне Еленочку, дочь прекрасную,
Да за то я тебе дам да золотой казны,
Золотою казны даю бессчетною».
Да поехал-де Козарушка во чисто полё,
Еще едёт-де Козарушка всё три месяца,
Да искал он себе да поединщичка,
Поединщичка себе, да сопротивничка, —
Со своей-де он силою побрататься.
Да не мог он найти да поединщика,
Поединщика себе, да супротивника.
Вар. к 1—197 III{459}
Из славное матки Кубань-реки
Подымалася сила татарская,
Что татарская сила, бусурманская,
Что на славную матку святую Русь.
Полонили матку каменну Москву.
Да доставалася девица трем татаринам{460},
Трем татаринам девица, бусурманинам.
Как первой-от говорил таково слово:
«Я душу красну девицу мечом убью».
Второй-от говорил таково слово:
«Я душу красну девицу копьем сколю».
Третей-от татарин говорил таково слово:
«Я душу красну девицу конем стопчу».
Как из далеча-далеча из чиста поля
Что не ясён сокол в переле́т летит,
Что не серой-от кречет воспархиваёт, —
Выезжает удалый доброй молодец.
Он первого татарина мечом убил,
Он второго татарина копьем сколол,
Он третьёго татарина конем стоптал,
А душу красну девицу с собою взял.
«Уж мы станём, девица, по третям ночь делить,
По третям ночь делить, да ино грех творить».
Как спроговорит душа красна девица:
«Уж ты ой еси, удалой доброй молодец!
Ты когда был отца лучше, матери,
А теперече стал хуже трех татар,
Хуже трех татар, бусурманинов».
— «Уж ты ой еси, душа красная девица!
Ты которого царства, отечества?»
— «Уж ты ой еси, удалой доброй молодец!
Я сама красна девица со святой Руси,
Со святой Руси, да из славно́й Москвы;
Я ни большего роду, ни меньшего,
Что того же было роду кнежейского;
Как у моего батюшка было девять сынов,
А десята та я, горё-горькая:
Четыре-то брата царю служат,
А четыре-то брата богу молятся,
А девятой-от брат — богатырь в поли,
А десятая та я, горе-горькая».
Как спроговорил удалой доброй молодец:
«Ты прости-тко меня, девица, во первой вины,
Во первой вины во великое, —
Уж ты по роду мне сестрица родимая.
Мы поедём, девица, на святую Русь,
На святую Русь, во славну Москву».
Вар. к 47—197 IV{461}
«Кто же бы меня да ето выкупил,
Выкупил да меня, выручил
От трех татар да некрещёные,
От трех собак небласловлёные?»
Как спроговорит да доброй молодец:
«Ты садись, девица, на добра коня,
Поедём, девица, во чисто полё».
Садилась девица на добра коня,
Говорила девица доброму молодцу:
«Ты поедём-ка, да доброй молодец,
Ко божьей церкви да повенчаемся{462},
Злаченым перстнём да поменяемся».
Как спроговорит да доброй молодец:
«У нас ведь на Руси не водится —
Брат-от на сестры не жонится{463}».
Слазила девица со добра коня,
Поклон дала да до белых грудей,
Другой дала до шолкова пояса,
Третей дала да до сырой земли:
«Спасибо, брателко родимой мой, —
Выкупил да меня, выручил
От трех татар да некрещёные,
От трех собак небласловлёные».
Вар. к 86—197 V{464}
Тут Михайлу за беду стало́,
Сдергива́т он с них бел шатер,
И бел шатер да полотняной.
Сохватались три татарина,
Сохватались за Михайла Казарятина.
Он первого татарина взял ра́зорвал,
Другого татарина взял ро́стоптал,
Третьего татарина взял за ноги,
Бросил его в батюшко в сине море.
И собирал он бел шатер полотняный,
И завязывал в тороки шелковые,
И садился добрый молодец на добра коня,
Вставал он в стременышко вальяжное,
И садился во седелышко черкасское,
И садил за себя душу красну девицу.
И везет ее от синя моря,
От синя моря, от сыра дуба.
Сколько ехал удалой добрый молодец,
Сколько ехал по чисту полю,
Одержал своего добра коня ступисчата,
Слезал он, добрый молодец, со добра коня,
И снимат он красну девицу,
И ставит свой бел шатер полотняный.
И стал он с девицей опочив держать, —
И плачет красна девица, как река течет,
Сама говорит таковы слова:
«Ой ты гой еси, удалой добрый молодец,
Скажи ты мне наперед свою отчину —
Царь ли ты, царевич, король ли ты, королевич,
Али ты роду крестьянского,
Али ты роду мещанского?»
Тут-де молодец не слушает.
И плачет красна девица, как река течет,
И возрыдаючи, слово молвила:
«Ой ты гой еси, удалой добрый молодец!
Скажи ты наперед свою отчину —
Царь ли ты, царевич, король ли ты, королевич,
Али роду ты крестьянского,
Али ты роду мещанского?»
И тут молодец ее не слушает.
Тут девица плачет, как река течет:
«Ой ты гой еси, удалой добрый молодец!
Ты скажи мне наперед свою отчину».
И проговорит удалой добрый молодец:
«Я не царь-де, не царевич, не король я, не королевич.
И я роду не крестьянского,
И я роду не мещанского, —
Я из того Волынца, крепка города,
Из той Корелы из богатыя,
Молодой Михайло Казарятин,
Казары, попа церкви соборныя».
Проговорит красна девица,
Сама плачет, как река течет:
«Ой ты гой еси, удалой добрый молодец!
Я сама оттуль, красна девица,
Из того Волынца, крепка города,
Из той Корелы из богатыя,
Казары дочь, попа церкви соборныя».
И тут-то добрый молодец возрадовался,
И скачет он скоро на резвы ноги,
Берет ее за белы руки
И целует ее во уста сахарные:
«Здравствуй, ты моя сестрица родимая,
Молода Настасья дочь Казаришна!»
Королевичи из Крякова
Вар. к 144—148 I{465}
«Увезли меня татарова поганые,
Увезли меня да с широка двора,
Увезли в свою орду татарскую.
Когда возрос я до полного до возраста,
Стал иметь силу́ велику в могучи́х плечах,
Подбирать себе коня я богатырского,
И поехал на матушку святую Русь
Поискать себе я рода, племени,
Роду, племени, да й отца й матери».
Вар. к 153—171 I
«Здравствуй, свет моя ты государыня,
Государыня да родна́ матушка!
Я сегодня был в раздольице чисто́м поле́,
Наехал я в чистом поле татарина,
Кормил я его ествушкой сахарнией,
А поил его питьицем медвяныим,
А дарил ему дары драгоценные».
Как тут свет честна вдова заплакала
Женским голосом во всю голову:
«Ай же чадочко мое любимое,
Молодой Петры Петрович королевский сын!
Как наехал ты в чистом поли татарина, —
Не кормил его ты ествушкой сахарнией,
Не поил бы его питьицем медвяныим,
Не дарил ему б ты дары драгоценные,
А колол его рогатиной звериною:
А ведь ети-то татары да поганые
Увезли у те́бя братца ро́дного,
Увезли его с широка двора,
Увезли его да маленьким ребеночком,
Молодого Лука Петровича».
Молодой Петры Петрович королевский сын
Говорит он таковы слова:
«Ай же свет ты мой да государыня!
Я наехал в раздольице чистом поле,
Я наехал я да не татарина,
А наехал я да братца родного,
Молодого Луку Петровича.
А теперя он у нас на широком дворе,
По широкому двору похаживает,
Да добры́х коней за поводы поваживает».
Так тут свет честна вдова заплакала,
Поскорешеньку выбегает на широкий двор —
Увидала сыночка любимого,
Называла его Лукой Петровичем,
Своим сынком любимыим.
Брала его за ручки за белые,
Брала его за перстни золоченые,
Целовала в уста его сахарные,
Проводила й их в палаты белокаменны,
Проводила их за столики дубовые,
Да за теи за скамеечки окольные,
А кормила их ествушкой сахарнией,
Да поила их питьицем медвяныим,
Да й дарила им да́ры драгоценные,
Спать ложила на кроваточку тесовую,
На тую ль на перинушку ль пуховую,
Закрывала одеяльцами их теплыми.
Стали жить да быть да век коро́тати.
Да тем былиночка й покончилась.
Вар. к 153—162 II{466}
«Здравствуй, матушка честна вдова,
Честна вдова Настасья Александровна!
Я привез теби с поля гостя любимого.
Составляй-ка ему ёствушки сахарные,
Напиточки полаживай медвяные».
— «Ах ты чадо мое милое!
Варила бы я этим гостям смолу вареную
И толкла бы им версту толченую:
Тому времечки есть двенадцать лет,
Увезли у меня сына Василья Петровича троемесячна».