Чтобы выбрать наиболее правильные чтения для восстанавливаемого им прототипа, Майков сравнивает отдельные выражения текстов об Илье Муромце с воинскими и историческими повестями XVII века, с повестью о Еруслане Лазаревиче. Но эти сопоставления, как и сравнение текстов об Илье между собою, нужны ему только для того, чтобы отделить искажения, внесенные переписчиками, восстановить механические пропуски, избрать наиболее близкий прототипу текст, который он и находит в списке ГПБ. Q. XVII. 194 (№ 1). Вопрос же о том, как изменялись тексты повествований об Илье Муромце, насколько далеко ушли дошедшие до нас от первоначальной записи, остался неосвещенным.
Что касается «Повести» о Михаиле Потоке, то Майков готов был допустить, что она записана «либо по памяти, либо с „пословесной“ передачи былины», поскольку в тексте «еще уцелели в изобилии такие слова — союзы, местоимения: что, как, сам, которые в устных пересказах встречаются в значении частиц, прибавляемых не для смысла речи, а для более стройного течения стиха».[5] Остальные два известные ему по публикации Н. С. Тихонравова списка с изложением той же былины Майков считал копиями, но вопроса о возможной генетической их связи с «Повестью» XVII века не ставил.
Если Майков довольно отчетливо рисовал процесс занесения в рукописи текстов с былинными сюжетами, то другой ранний публикатор таких текстов, Н. С. Тихонравов, по существу обошел этот вопрос, ограничившись определением, представляет ли данный текст копию или оригинал. Вопроса же о происхождении оригинала он совершенно не касался.
Не затронут этот вопрос и В. Ф. Миллером, посвятившим специальный этюд анализу текстов на сюжет былины «Илья Муромец и Соловей-разбойник».[6] Его точку зрения нельзя определить и по употребляемой им терминологии. Она неустойчива и, по-видимому, не имеет под собой принципиального обоснования. Он то говорит о «древнейших старинных записях былин», то называет эти записи «сказками старинной записи», употребляет также и термин «пересказ», не разъясняя нигде эти наименования.
А. Н. Веселовский и А. И. Станкевич коснулись вопроса о происхождении лишь тех текстов, которые они публиковали. Веселовский говорил, что «Гистория» о Михаиле Даниловиче «не что иное, как прозаический пересказ былины, стих которой иногда легко восстановить, удалив ненужные повторения».[7] Станкевич об отрывке былины об Алеше Поповиче и Тугарине сказал, что этот текст, отразивший черты живого местного говора и сохранивший явные следы стихотворной речи, «по-видимому, записан прямо со слов какого-либо певца былин, и записан притом чрезвычайно точно».[8]
М. Протопопов в своей заметке «Новая „повесть“ об Илье Муромце»[9] повторяет концепцию Майкова, на которого и ссылается.
Не внесли ничего нового и более определенного вплоть до последнего времени и публикаторы старинных текстов в советское время, поскольку они интересовались главным образом вопросом, является ли данный текст копией или оригиналом. И только П. Г. Ширяева, сравнив публикуемый ею текст об Иване Годиновиче с изустными вариантами XIX—XX веков, ставит вопрос, представляет ли текст (или, вернее, его прототип, так как данный текст П. Г. Ширяева считает копией) «записанную по памяти или на слух былину, или сжатое изложение ее», и отвечает: «Мы имеем в данном случае пример именно сжатого пересказа».[10] Такое утверждение, очевидно, основано на ошибочном предположении автора, что если в XIX—XX веках нам известны в устной передаче варианты более развернутые, то сжатое повествование есть уже результат пересказа писца, а не принадлежит устной традиции.
Филологический анализ четырех текстов о Потоке, произведенный Б. М. Соколовым,[11] преследует только задачу установления редакций и выяснения, являются ли все эти тексты копиями.
Терминология у всех исследователей, несмотря на наличие к этому времени ряда вновь открытых текстов, представляющих вместе с прежними разные типы воспроизведения былинных сюжетов, остается такой же неопределенной, не раскрывающей точки зрения исследователя на данное явление, а иногда и становящейся с ней в противоречие. Говорится о «старинных фольклорных текстах» (П. Г. Ширяева и В. А. Кравчинская), «старинных записях русских былин» (они же и И. Ф. Голубев), «старинных рукописных былинных текстах», «старых былинных текстах» (Б. М. Соколов), иногда даже просто былинах (П. Г. Ширяева и В. А. Кравчинская, последняя употребляет, между прочим, по отношению некоторых текстов термин «контаминированные былины»). Все это только условные обозначения явления, которое со стороны своего происхождения, своей природы еще не определено.
То же, в сущности говоря, мы находим и в обобщающих трудах по фольклору. В «Истории русской литературы» употребляются выражения: «записи народных старин», «записи былин». При этом говорится, что «перестановки слов, введение дополнительных выражений или отдельных слов превращают иногда стиховой текст в прозаический, но есть и сохранные записи».[12] Здесь как будто бы отражено представление о том, что все тексты являются (в оригиналах и копиях) действительно записями устных произведений, только в разной степени точными. Однако в IV томе того же издания эти записи трактуются как «своеобразные обработки былинных сюжетов в форме сказок о богатырских подвигах, написанных порой ритмической речью». При этом указывается, что традиция такой обработки сюжетов народных эпических песен «идет еще из XVII в., когда аналогичным методом была сделана, например, „Повесть о семи богатырях“».[13] Здесь уже иное представление о рукописных текстах, излагающих былинные сюжеты, и даже полное их отождествление по их природе со «Сказанием о семи богатырях», составляющим иное и особое явление.
Такой же беглый характер (поскольку задача исследовать данный вопрос и не ставится) имеют замечания в двухтомнике «Русское народное поэтическое творчество», но они более осторожны, не столь категоричны, как в «Истории русской литературы». В томе I признается возможность видеть в рукописях XVII века, содержащих былинные сюжеты, записи устно-поэтических произведений непосредственно с «голоса». Вместе с тем отмечается и известное вторжение в текст руки книжника: «У нас нет основания признавать совершенную точность воспроизведения былинных текстов в списках XVII века; рука книжника могла в них сказаться, даже если он записывал по слуху, „пословесно“».[14] В томе II о текстах XVIII века говорится как о прозаических, в большинстве своем, пересказах некоторых былинных сюжетов с сохранением в иных случаях и следов стихотворного размера.[15]
Более основательно останавливались на вопросе о природе рукописных текстов, передающих былины, и процессе их возникновения М. Н. Сперанский и А. М. Лобода. М. Н. Сперанский несомненно идет вслед за Майковым (несколько развивая его мысль), когда рисует процесс занесения в рукопись былинного сюжета в следующих чертах: «Интересуясь исключительно самым содержанием песни, приравнивая его к широко распространенным книжным повестям своего времени, записывавший не соединял с этим представления о былине, как о песне, отливающейся в определенную ритмическую форму; поэтому-то он пишет знакомую ему по памяти или услышанную им песню сплошь в строке прозой, не заботясь о сохранении ее типичной ритмической формы: стиль его интересует мало; если он и сохраняет по местам — а иногда и на протяжении всей своей записи — ритмическую форму песни, то происходит это у него бессознательно: стремления сохранить песню, как песню, у него не замечаем».[16] И далее он указывает, что писец, смотря на былину «только как на материал для любопытного, увлекательного рассказа», свободно обращался с текстом, «дополняя и сокращая его по своим соображениям». Нередко это — композиция «из отдельных, часто идущих из разных былин эпизодов, составляющих в результате „повесть“, или „сказание“».[17]
Последнее положение М. Н. Сперанского выходит уже за пределы концепции Л. Н. Майкова, который не мыслил, по крайней мере в отношении разбираемых им текстов, такой степени «вольного» обращения с материалом, собственно уже литературной работы. Сперанский же не видел принципиального различия между тремя публикуемыми в своем сборнике текстами: «Сказанием о киевских богатырях», «Отрывком былины об Алеше Поповиче» и «Повестью о князе Владимире киевском» (сюжет о Михайле Потоке). Определив «Сказание» как композицию из отдельных эпизодов, «идущих из разных былин», в которой кое-где сохранена ритмическая форма, но в большинстве случаев нарушена, Сперанский «такую же компиляцию» видит в тексте об Алеше и Тугарине и называет даже текст «повестью».[18]
М. Н. Сперанским впервые поставлен и вопрос о том, с какими литературными произведениями связано появление записей былин в рукописных сборниках, какие изменения в литературе обусловили их существование. Он связывает появление и бытование повествований о богатырях с изменением читательских вкусов и запросов в XVII веке. Изменение это происходит, по мнению М. Н. Сперанского, в связи с усилившимся западноевропейским культурным влиянием на русскую литературу и общественную жизнь. Переводные повести и романы, проникающие в XVII веке в русскую литературу, изменяют читательские вкусы и вызывают подражания, появляется литература светская, «занимательное» чтение. В этот круг повестей и романов переводных и оригинальных включались и повествования о богатырях.