Мысль о литературном окружении повестей о богатырях необходимо признать совершенно правильной, но объяснение возможности их появления усилением западноевропейского культурного влияния неверно.
А. М. Лобода уделяет старинным записям былинных сюжетов в своей книге «Русский богатырский эпос» довольно значительное внимание. Он примыкает к тем ученым, которые в этих записях видели в той или иной мере книжные переработки былин — тексты, всецело стоящие «на почве книжной словесности допетровской Руси».[19] При этом, по его словам, книжная обработка «сказывалась не столько в привнесении постороннего, чуждого нашему былевому эпосу элемента, сколько в общем обезличивании, обесцвечивании живого народного творчества». «Под пером различных переписчиков, — говорит Лобода, — прежде всего стал исчезать стих, а с ним и вся колоритность, живость и образность народной передачи». Однако «до общего искажения содержания дело еще не дошло, и посторонние примеси можно наблюдать лишь в частностях, да и то в незначительной степени».[20]
Наибольшее обесцвечивание, по словам Лободы, наблюдается в текстах, касающихся Ильи Муромца: они «однообразны и не вносят ничего нового сравнительно с позднейшими записями с голоса».[21]
О чуждых эпосу элементах в рукописных пересказах былины об Илье Муромце и Соловье-разбойнике говорит также, но в ином плане, В. Я. Пропп. По его мнению, это именно «повести», имеющие глубокие идейные отличия от былин, игнорирование этих отличий «нужно считать грубой методологической ошибкой», ибо они часто обусловлены принадлежностью памятников к разной социальной среде. «Так, например, — пишет В. Я. Пропп, — в повести Илья Муромец выспрашивает Соловья о его золотой казне, находящейся в его селе, названном селом Кутузовым. Никакого села Кутузова в былинах мы не знаем. В былинах Илья никогда не выспрашивает и не может выспрашивать Соловья о его богатстве. Наоборот, он всегда отказывается от богатого выкупа, который ему предлагает за мужа жена Соловья». Здесь, по мнению В. Я. Проппа, «отличие народной идеологии былины от идеологии „повести“».[22]
Таким образом, в научной литературе отложились некоторые, далеко не всегда совпадающие друг с другом представления о природе и происхождении рукописных текстов, повествующих о былинных богатырях, представления, которые возникли скорее как общее впечатление от текстов, чем в результате специального изучения вопроса. Как мы увидим в дальнейшем, некоторые из этих представлений, общего или частного порядка, довольно близки к правильному освещению явления, как например изложенные выше предположения Л. Н. Майкова. Другие отмечены однобокостью, преувеличением в ту или другую сторону, что понятно при отсутствии надлежащего исследования и в какой-то мере обусловилось недостаточным количеством самого материала.
До самого последнего времени единственной попыткой подойти к решению вопроса о природе и происхождении какой-то части текстов с помощью строго объективных научных методов оставалась кандидатская диссертация А. П. Евгеньевой «Язык былин в записях XVII века». Одна из задач работы — «установить, являются ли тексты XVII века записью устных произведений или книжной обработкой их».[23] Путь к решению этого вопроса — тщательное исследование особенностей языка как рукописных текстов XVII века, так и позднейших былинных записей XVIII—XIX веков и сопоставление этих особенностей с данными определенных диалектов, а также сравнительные наблюдения над композицией и ритмическим складом речи в текстах XVII века и в последующих записях.
В результате исследования А. П. Евгеньева пришла к выводу, что все рассмотренные ею тексты XVII века «являются записями устных произведений, а не письменными пересказами „грамотеев“, „созданными на основе былин“, как утверждают некоторые исследователи». «Об этом говорит, во-первых, диалектная окраска большинства текстов, иногда очень резкая и поэтому дающая возможность локализовать записи; во-вторых, сохранение специфических синтаксических конструкций, твердых сочетаний, характерных для былин; в-третьих, сохранение большей части стихов, сохранение общей композиции, приемов и т. д.».[24] Если же в ряде случаев наблюдается прозаизированная передача, то она, по словам А. П. Евгеньевой, может быть объяснена «трудностью воспроизведения на бумаге большого по объему произведения».
Как увидим ниже, не в отношении всех разобранных А. П. Евгеньевой текстов XVII века можно принять ее выводы. Но путь исследования несомненно очень плодотворен, и ряд характерных черт этих текстов раскрыт убедительно.
К сожалению, начатое А. П. Евгеньевой изучение языковых и поэтических особенностей рукописных текстов о богатырях не было продолжено ни ею, ни другими учеными на материале записей XVIII века. Без такой предварительной и тщательной разработки всех известных нам записей определение характера текстов о богатырях в рукописной литературе XVII—XVIII веков будет оставаться гипотетическим.
В 1956 году опубликована монография В. И. Малышева о рукописном тексте повести о богатыре Сухане («Повесть о Сухане. Из истории русской повести XVII века»). Это первое и пока единственное углубленное исследование одного из былинных сюжетов, отраженных в рукописной литературе XVII века. Методика исследования — тщательное сопоставление рукописного текста с устной былинной традицией и с близкими явлениями в литературе — и вывод о тексте как литературном произведении на основе былин представляют интерес и для изучения других аналогичных повествований о богатырях.
В последние годы найден ряд новых, не известных в науке текстов. Наличие в настоящее время довольно значительного количества списков позволяет высказать некоторые соображения, вносящие коррективы в изложенные выше представления.
При ближайшем знакомстве со всем известным составом рукописных записей былинных сюжетов, при внимательном их прочтении и сопоставлении с изустными записями XVIII—XX веков былин на те же сюжеты становится совершенно очевидной неоднородность этих текстов. Эта неоднородность не могла быть так ясно воспринята раньше, когда перед тем или иным ученым было всего несколько текстов, иногда, действительно, мало отличающихся друг от друга по своему характеру. Поэтому мы обычно находим лишь беглые замечания о большей или меньшей сохранности стиха или отдельных былинных фразеологических элементов, о большем или меньшем налете «книжности».
С несомненной определенностью выделяется группа текстов, о которых можно говорить как о записях былин, быть может даже непосредственно от исполнителя, быть может по памяти, или, по крайней мере, как о точной копии с оригинала, представляющего такую именно запись с голоса или по памяти. Это — тексты с записями былин о Михайле Даниловиче, Михайле Потоке (текст XVII века), Алеше Поповиче, Иване Годиновиче и один из текстов о Ставре Годиновиче (из собрания Ф. И. Буслаева; наст. изд., № 44).
Далее идут тексты, восходящие к таким оригиналам, но со значительным уже разрушением стихотворного склада при переписке. Затем имеются тексты, которые оказываются не былинами с несколько разрушенным стихом, а прозаическими пересказами былинных сюжетов, хотя некоторые из этих текстов сохраняют то в большей, то в меньшей степени былинную фразеологию и устойчивые былинные формулы.
И, наконец, встречаются такие тексты, в которых ясно ощущаются следы сознательной литературной обработки. В некоторых текстах она настолько значительна, что их можно рассматривать как повести в подлинном смысле этого наименования.
Критерием для отнесения тех или иных текстов к записям былины с голоса или по памяти, с одной стороны, и к прозаическим пересказам, с другой, является сохранность или, наоборот, разрушенность ритмического склада и поэтического облика былины, что выясняется сопоставлением с вариантами, бесспорно записанными с устного исполнения. Если этот облик в значительной части текста сохранен, то не может быть никакого сомнения в том, что писец записал текст непосредственно от исполнителя или в том виде, в каком он сам усвоил былину из устной традиции. Но здесь может стать вопрос: первичная ли эта запись, или уже копия? В этом случае на помощь приходят лингвистические наблюдения и палеографический анализ рукописи.
Вопрос о соотношении с устной традицией — важнейший в изучении старинных текстов, представляющих записи былинных сюжетов. Поскольку нам известны былины в изустных записях XVIII века (сборник Кирши Данилова и публикации XVIII века) и первой половины XIX века («Песни, собранные П. В. Киреевским»), мы вправе судить о сохранении или потере традиционных особенностей былины в рукописных текстах XVII—XVIII веков: в течение одного столетия или даже меньше, при общей устойчивости эпических форм в период, когда былинный эпос в основном уже был сложен, не могло произойти коренного перелома в поэтической его системе. Сопоставление может не только помочь в определении характера того или иного текста, но и выявить наиболее устойчивые традиции в построении сюжета, в обрисовке персонажей, в поэтике. Оно может помочь выделить привнесения, сделанные рукою книжника, вскрыть элементы литературной обработки. Отдельные смутные следы в изустных записях XVIII—XX веков некоторых мотивов, заключающихся в рукописных текстах, но не донесенных в ясном виде до нашего времени, будут свидетельствовать о действительной принадлежности этих мотивов к устному эпическому творчеству. Могут быть вскрыты и такие подробности, которые, возможно, принадлежали устной традиции в более раннее время, но потом забылись.
Вопросы эти, однако, должны каждый раз решаться с большою осторожностью. Нужно учесть то, что рукописные тексты имели широкое распространение, особенно попавшие в лубок, а следовательно, могли в свою очередь воздействовать на устную традицию. Поэтому в некоторых случаях возможно лишь констатировать близость, совпадение, строить на этой основе некоторые догадки, но не утверждать. Отнесенные к первой группе тексты отмечены прежде всего настолько значительной сохранностью ритма былинного изложения, что легко могут быть представлены, целиком или в большей своей части, с разделением на стихи (см. «Приложение I», 1—5). Правда, в каждом из этих текстов находим несколько разрушенных стихов, строки, представляющие переход стиха в прозу. Нарушение стихотворного ритма происходит в этих случаях обычно вследствие внесения писцом, а быть может, и исполнителем (если он переходил на «пословесную» передачу былины) каких-нибудь лишних слов (см., например, 2-й стих в былине о Михайле Потоке, «Приложение I», 2): «У великава князя Владимера киевскава Всеславьевича», где последнее слово ощущается как ненужное и нарушающее ритм добавление. Чаще всего лишними словами оказываются такие, которые в прозаической речи употребляются для связывания фраз: «тогда», «с того», «потому что», «после того» и т. д. Так, например, в отрывке былины об Алеше Поповиче (наст. изд., № 27), превосходно в целом сохранившем былинную форму, врывается в мерное ритмическое повествование следующая строка: «