кой команды налетов сольются, не разорвать.
Генерал представил поручика к Владимиру 4-й степени, жарко расписав в реляции его подвиги при Валерике. Головин, получив рапорт, решил урезать осетра и попросить награду поменьше. Станислава 3-й степени. От формулировки наградного листа, одобренного Граббе, сквозило таким махровым протекционизмом, что генерал морщился, читая. «Имел поручение наблюдать за действиями передовой штурмовой колонны и уведомлять начальника об ее успехах, что было сопряжено с величайшею для него опасностью от неприятеля, скрывавшегося в лесу за деревьями и кустами, но офицер этот, несмотря ни на какие опасности, исполнял возложенное на него поручение с отличным мужеством и хладнокровием и с первыми рядами храбрейших ворвался в неприятельские завалы» Ага, должен был докладывать об успехах, но полез на завалы. Ага, верю-верю.
Его надежные конфиденты из Петербурга уведомляли: монарший гнев на опального поэта не прошел, несмотря на хлопоты бабушки. Если разобраться, ничего выдающегося офицер при Валерике не совершил. Носился туда-сюда с поручениями, даже не был ранен. Вот словил бы он пулю, как его товарищи Трубецкой и Долгорукий, тогда бы был другой коленкор. Но уберегла судьба Лермонтова, а посему командиру ОКК следовало проявить осторожность и просить такую награду, которую давали всем подряд. Даже гражданским.
Для главноначальствующего на Кавказе не было секретом недовольство «кавказцев» сложившейся практикой. Когда их обходили наградами, в то время как основную тяготу войны они тащили на своих плечах. И оставались в тени из-за таких вот «внучков», «племяшей» и прочих «фазанов». В сложившейся обстановке, когда на Черноморской линии все было плохо, а в восточной части Северного Кавказа полыхало восстание, еще неизвестно, как в Петербурге в принципе посмотрят на награждение участников кровопролитного сражения, которое выделялось лишь большим уровнем потерь[2].
В общем, пришлось поручику Лермонтову возвращаться в Грозную. Он мечтал об отставке, но бабушка уведомила, что вряд ли дадут. Ничего иного не оставалось, кроме как ехать в отряд и найти возможность отличиться. Альтернатива прозябать в малярийных гарнизонах черноморских фортов была еще хуже.
Но и здесь, на узких тропинках дремучих чеченских лесов, смерть поджидала за каждым кустом. А на голых скалах Дагестана, где он побывал во время июльского броска отряда к Темир-Хан-Шуре — за каждым большим камнем. Галафеевские экспедиции не были увеселительной прогулкой. На востоке Северного Кавказа опасность была постоянной спутницей. Точно также, как и в Черкесии. Лермонтову уже довелось хоронить товарищей. У Валерика он шел в стрелковой цепи вместе с разжалованным декабристом Лихаревым. Беседовали о Гегеле. Вдруг чеченская пуля оборвала беседу на полуслове. И жизнь собеседника, умнейшего эрудированнейшего человека — мгновенно, безжалостно…[3]
«Почему не меня?» — это мысль непрестанно мучила поручика.
Не мог он забыть и другой разговор. Только приехал в Ставрополь. Сидел в приемной Граббе, ожидая решения своей военной судьбы. Разговорился с одним капитаном с медалью за Ахульго на груди рядом с Владимиром и Георгием. Тот представился офицером Генерального Штаба, Шульцем. Слово за слово, Лермонтов вытянул из немного сумасшедшего в хорошем смысле слова, помешанного на битвах, Морица подробности ранения при битве за Ахульго. Воинственный немец признался, что был тяжело ранен во время первого штурма и полдня провалялся среди погибших и пострадавших солдат в ожидании, когда его вытащат. Умолчал лишь о тех страданиях, которые ему причиняла пуля, пробившая небо и разворотившая щеку. От нее на правой щеке остался багровый, еще не побелевший рубец.
— Скажите, что вы чувствовали, когда лежали среди убитых и раненых?
— Что я чувствовал? Я чувствовал, конечно, беспомощность, жажду под палящими лучами солнца. Но в полузабытьи мысли мои часто неслись далеко от поля сражения, к той, ради которой я очутился на Кавказе… Помнит ли она меня, чувствует ли, в каком жалком положении очутился её жених?
Лермонтов написал стихотворение «Сон» и прочел его Шульцу, поблагодарив за сюжет. И вот сейчас пришло известие о том, что Мориц снова отличился в Дагестане и снова тяжело ранен.
Пример Шульца — вдохновлял. И все же поручик чувствовал, что военная стезя — не его призвание. Что ему Богом даровано куда большее, чем доказывать самому себе и окружающим, что храбрости ему не занимать.
… В конце сентября Галафеев получил известие, что Шамиль вернулся в Большую Чечню и собирает новых сторонников, чтобы пополнить поредевшие ряды своего воинства после сражений в Дагестане. Лазутчики донесли, что его видели в Гременчуге — богатом ауле на расстоянии дневного перехода от Грозной. Тянуть было нельзя. Новая экспедиция выступила немедленно, имея в своем составе куринцев, по батальону эриванцев и тифлисцев, 35-й донской полк и стянутых с линии гребенских казаков. Снова двинулись через Ханкальское ущелье, сжигая непокорные аулы, хутора и запасы хлеба.
Шамиль только этого и ждал. Сам укрылся в окрестных лесах, а Ахверды-Магома в составе большой конной партии помчался к Моздоку. 29 сентября, пока войска Галафеева вступали в Гременчуг, дерзкий чеченский набег, не встречая сопротивления и разделившись на четыре отряда, начал переправу через Терек под прикрытием густого тумана, используя захваченный паром. Нападению подверглись Батрач-Юрт, аул князя Бековича, Луковская и Павлодольская станицы и разжиревший, позабывший об опасности Моздок, сонный провинциальный, но стратегически важный город, набитый армянскими лавками и серебром.
Жители и подоспевшие казаки дрались на валах с отчаянием приговоренных. Свое обороняли, не чужое. Сам Моздок защищала сотня солдат против тысячной партии — солдаты из городского караула, из инвалидной команды и артиллерийского гарнизона. Везде неприятель был отражен и прогнан за Терек. Но когда угрозе подверглась Военно-Грузинская дорога, был угнан скот, погибли мирные жители в полях, а чеченцы напали не только на станицы, а на целый город, подобный факт — ошеломлял! Граббе был вынужден прервать свое приятное времяпровождение в Ставрополе и поспешить в Грозную, чтобы лично возглавить военные действия в Чечне.
Ахверды-Магома торопился обратно к Шамилю. Он был доволен. Хотя добыча, если бы удалось захватить Моздок, могла быть куда больше, своей цели он добился. Теперь урусы не смогут чувствовать себя в безопасности на всем Левом фланге Кавказской линии — от Владикавказа до Каспийского моря. А еще наиб вез особый подарок для имама — красивейшую девушку Востока, когда-либо им встреченную. Чеченцы захватили на дороге, ведущей к Ставрополю, семейство богатого купца московской третьей гильдии Улуханова. Он по обычаю армян-торговцев в обороне Моздока участия не принял. Лишь прятал добро по подвалам, а десять своих домочадцев отправил на свою беду на удаленный хутор. Вот они и попались. Среди них оказалась юная девушка.
Никогда Ахверды-Магома не видел губ прекраснее, волос шелковистее, а лица белее.
— Кто ты? — спросил он пораженно.
— Я Анна! Отпусти меня: отец заплатит за меня любые деньги.
— Нет, пэри! Тебя ждет иная судьба! За ангелов денег не берут!
Девушка зарыдала.
— Я христианка! Как я могу быть с вами — с фанатичными мусульманами?
— Стерпится — слюбится, — загадочно ответил наиб[4].
Галафеев еще не знал о случившимся несчастье. Он отвел свои войска от Гременчуга на несколько верст и приступил к строительству вагенбурга. Копировал тактику генерала Вельяминова — создать укрепленный лагерь, укрыть там все тяжести обоза и из него совершать набеги в разные стороны, чтобы нанести неприятелю как можно больший урон. 2-го октября люди Дорохова от захваченного пленного узнали, что Ахверды-Магома со своими людьми вошел в Гременчуг. Генерал приказал выступить до рассвета и напасть на аул с первыми лучами солнца.
Подходившие русские цепи обнаружил чеченский часовой. Раздался выстрел. В ответ загремели уже развернутые на позициях орудия. Куринцы бросились на аул и быстро захватили селение. Кавалерия под командой князя Голицына обошла аул справа и мешала отступлению растерявшихся горцев. Но Ахверды-Магома успел уйти.
— Лихое дело! — подвел итог Галафеев, разглядывая, как его кавалерия преследует бежавших в полном беспорядке горцев. — Пусть мне доложат о потерях.
Потери вышли минимальными. Отряд вернулся в вагенбург.
Галафеев планировал действовать далее мелкими партиями, разоряя окрестные аулы, пока они не взмолятся о пощаде. Эта набеговая система русских — жестокая и тотальная — в некотором смысле копировала способ выживания самих горцев, шаставших за Терек за добычей. Отличались лишь масштабы и последствия — жители десятков селений оставались без крыши над головой и без пропитания в преддверии зимы. Метода клевать беспрестанно чеченцев, наказывать не тех, кто виновен, а тех, кто под руку подвернулся (а как отличить мирный аул от немирного?), годами поощрялась из Петербурга. К успокоению края она так и не привела[5]. Напротив, чеченцы толпами стекались к Шамилю в надежде защитить свои жилища и свои семьи или отомстить. Так вышло и сейчас. Разведка доложила, что Шамиль, собрав немалые силы, перешел в аул Шали с намерением напасть на отряд карателей-урусов.
— Мы вырвем инициативу из рук пророка! Нападем первыми! — моментально принял решение Галафеев.
4-го октября отряд выступил в Шали, оставив батальон куринцев охранять вагенбург. Впереди шли люди Дорохова. Генерал учел ошибки июльского похода и пересмотрел свое отношение к передовой разведке. Или ему накрутил хвост Граббе, настоятельно порекомендовав опираться на опытных кавказцев и вовремя вскрывать засады чеченцев. Так или иначе, но теперь летучий отряд был на острие похода, а не в хвосте колонны.
Шамиль оказался в сложном положении. Он обещал жителям Большой Чечни защиту, но опасался открытого боя. Он видел, что урусы начинают охватывать Шали с флангов, двигаясь по убранным полям. Артиллерия открыла огонь по аулу. Боясь быть отрезанными от леса, горцы побежали. Под выстрелами картечи укрылись на опушке. Селение было оставлено. Русские, продвигаясь по его улицам, поджигали за собой дома. Сильный ветер способствовал распространению огня.